— Да что я такого натворила? Купила маленький домик, потому что мне необходимо жилье в городе, — только и всего!

— Просто я не думал, что ты хочешь владеть чем-то, Тэн.

— Какая разница — принадлежит это мне или я просто арендую? Это хорошее вложение капитала. Разве мы не обсуждали что-то в этом роде?

— Да. И решили не делать этого. Почему ты хочешь привязать себя к чему-то постоянному? — Мысли об этом все время роились в его голове. Он был так счастлив, когда они снимали дом в Тибуроне. — Раньше ты никогда так не думала.

— Иногда все меняется. Это как раз имело смысл на настоящий момент, и я сразу влюбилась в этот домик.

— Да я знаю, знаю! Может быть, именно это и беспокоит меня больше всего. Он настолько «твой», что не «наш».

— Ты предпочел бы купить что-нибудь совместно? — Но она слишком хорошо его знала и не удивилась, когда он отрицательно покачал головой:

— Это осложнило бы и твою, и мою жизнь. Ты знаешь это.

— Но не может же все всегда быть просто. И как бы там ни было, я думаю, что все идет чертовски хорошо. Мы самые не обремененные привязанностями люди на свете.

Они сознательно так поступали. Ничто не было незыблемым, высеченным из скалы. Все связи могли быть порваны за несколько часов. Или так им казалось. По крайней мере, они постоянно говорили об этом в течение двух лет.

Тана продолжала:

— Черт побери, я привыкла иметь квартиру в городе. Подумаешь, великое дело! — Но дело было не в доме, а в ее новой должности, как она стала подозревать несколько недель назад. Его беспокоила шумиха вокруг нее, пресса… Он мирился с этим, пока она была только помощником прокурора, и вдруг… судья!.. Ваша честь!.. Судья Робертc. Она замечала выражение его лица каждый раз, когда кто-нибудь так обращался к ней. — Знаешь, Джек, это и впрямь несправедливо по отношению ко мне — все так воспринимать. Я ничего не могу поделать. Случилось нечто удивительное, и нам надо научиться жить с этим. Такое могло случиться и с тобой. Ботинок мог оказаться и на другой ноге, ты же понимаешь!

— Думаю, что я отнесся бы к этому иначе.

— Как? — его слова мгновенно ранили ее.

— Практически, — он укоризненно посмотрел на нее, подспудный гнев наконец выразился в словах, как симфония с хоралом, и это принесло облегчение, — думаю, я отверг бы предложение. Это дьявольская напыщенность.

— Напыщенность? Ты говоришь просто чудовищные вещи. Значит, ты считаешь меня напыщенной оттого, что я приняла предложенную мне должность?

— Зависит от того, как ты воспринимаешь это, — загадочно ответил он.

— Ну?

Остановившись на светофоре, он взглянул на нее и отвел глаза:

— Послушай, не обращай внимания… Мне просто не нравятся перемены, которые это внесло в нашу жизнь. Мне не нравится, что ты живешь в городе, мне не нравится твой проклятый дом, мне все это не нравится.

— И за это ты наказываешь меня, да? Господи, я прилагаю все усилия, чтобы как можно тактичнее выйти из положения. Дай мне шанс. Дай же мне все взвесить и осмыслить. Ты же знаешь, что для меня это тоже огромные перемены в жизни.

— Посмотреть на тебя, так ты совсем этого не осознаешь. Ты выглядишь невероятно счастливой.

— Ну да, я счастлива, — Тана была искренней. — Это удивительно и интересно, и это льстит мне, я получаю удовольствие от своей карьеры. Это меня возбуждает, но и пугает своей новизной, и я не совсем хорошо понимаю, как быть со всем этим, и не хочу, чтобы это причиняло тебе боль…

— Это неважно…

— Как это неважно? Я люблю тебя, Джек. Я не хочу, чтобы это разрушило наши отношения.

— Значит, этого и не случится. — Он пожал плечами и поехал дальше, но ни один из них не был убежден в правоте другого.

Следующие несколько недель с Джеком просто невозможно было общаться. Тана решила по возможности проводить ночи с ним в Тибуроне и постоянно его обхаживала, но он все еще сердился на нее, и проведенное в ее доме Рождество было мрачным. Он явно дал понять, что ненавидит все, что связано с этим домом, и уехал в восемь утра на следующий день, заявив, что у него много дел. На протяжении следующих нескольких месяцев он только и делал, что осложнял ей жизнь, но, несмотря на это, Тана получала удовольствие от своей работы. Единственное, чего она не любила, — долгие часы ожидания. Иногда она оставалась в палатах суда до полуночи: ей надо было так много узнать, многому научиться, прочитать так много статей законов, к которым ей приходилось обращаться при слушании дел. От нее зависело так много, что она была почти слепа ко всему остальному, настолько, что не замечала, как плохо выглядит Гарри, не осознавала, как редко он теперь приходит на работу, и только в конце апреля Джек обратился к ней и буквально возопил:

— Да ты что, ослепла?! Боже мой, он же умирает! Он медленно угасает на протяжении последних шести месяцев, Тэн. Да тебе наплевать на всех окружающих, разве нет? — Его слова пронзили ее насквозь, она в ужасе изумленно раскрыла рот.

— Это не правда!.. Не может быть… — Но вдруг бледность лица Гарри, его запавшие глаза, — вдруг все это приобрело жуткий смысл. Но почему он ничего не сказал ей? Почему? Она укоризненно посмотрела на Джека. — Почему ты ничего не сказал раньше?

— Ты не стала бы слушать. Ты так дьявольски погружена в свою значительность последнее время, что не видишь ничего, что происходит вокруг тебя.

Были еще более горькие упреки, гневные слова, и, не сказав ни слова, она в ту же ночь уехала из Тибурона, приехала к себе домой, позвонила Гарри и зарыдала, прежде чем выговорила хотя бы слово.

— В чем дело, Тэн? — Голос его звучал устало, и она почувствовала, что сердце ее вот-вот разорвется.

— Я не могу… Я… О господи, Гарри…

Все напряжение последних месяцев навалилось на нее, гнев Джека и то, что он сказал о болезни Гарри. Она никак не могла поверить, что он умирает, но когда на следующий день увидела его за обедом, он спокойно посмотрел на нее и сказал, что это правда. В нее как будто вогнали кол, и она в ужасе уставилась на него.

— Но этого не может быть, это несправедливо… Тана сидела и всхлипывала, как малый ребенок, не в состоянии утешить его, обескураженная, сама чувствуя дикую боль, не в силах помочь никому. Он подкатил к ней свое кресло и обнял ее за плечи. В его глазах тоже стояли слезы, но он был странно спокоен. Уже почти год он знал об этом, врачи давным-давно сказали ему, что раны могут резко сократить его жизнь, — так и получилось. Гарри страдал от гидронефрита, который постепенно пожирал его. Врачи испробовали все возможное, но тело его просто потихоньку отказывало. Тана смотрела на него в панике, ужас застыл в ее глазах.

— Я не смогу жить без тебя.

— Нет, сможешь! — Он больше волновался за Аверил и детей. Он знал, что Тана всегда выживет. Она спасла его самого. Она никогда не сдастся. — Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделала. Хочу, чтобы ты присмотрела за Эйв, чтобы она была в порядке. Дети хорошо устроены, и она обеспечена всем необходимым, но она не ты, Тэн… она всегда во всем так полагалась на меня…

Она уставилась на друга:

— А твой отец знает? Гарри покачал головой:

— Никто не знает, кроме Джека и Эйв. Ну, и теперь ты. — Он был разгневан, что Джек сказал ей, да еще с такой злостью, но теперь хотел заручиться ее обещанием. — Ты обещаешь, что позаботишься о ней?

— Ну конечно же.

Это было ужасно: он говорил так, будто собирался отправиться в путешествие. Она смотрела на него, и двадцать лет любви промелькнули перед ней… танцы, где они познакомились… годы в Гарварде и Бостоне… переезд на Запад… Вьетнам… госпиталь… юридический колледж… дом, где они жили вместе… ночь, когда родился его первый ребенок… Но это же невероятно, невозможно! Нет, нет, его жизнь еще не кончилась, такого просто не может быть. Он так нужен ей. Но тут она вспомнила о гидронефрите и поняла, к чему все это приводит: он умирал. Тана снова разрыдалась, а Гарри обнял ее, и она, всхлипывая, сказала:

— Но почему… Это несправедливо!

— В жизни чертовски мало справедливости, — улыбнулся он. Улыбка была мимолетной, грустной, холодной.

Он не столько беспокоился за себя, сколько за жену и детей, болезненно страдал из-за них последние несколько месяцев. Он пытался научить Аверил справляться со всеми проблемами, но тщетно. Она превратилась в законченную истеричку, отказывалась учиться чему-либо, будто бы могла этим предотвратить неизбежное. Но ничто не могло помочь. Гарри слабел день ото дня и сам это отчетливо понимал. В контору он теперь приезжал раз-два в неделю, и именно поэтому Тана не встречала его там, когда забегала к Джеку. Сейчас она заговорила с ним об этом.

— Джек возненавидел меня теперь. — Она выглядела такой мрачной, такой подавленной, что это испугало его. Никогда Гарри не видел Тану в таком состоянии. Для них всех настали очень трудные времена. Он в глубине души не мог согласиться с тем, что умирает, хотя знал, что это именно так. Словно из тряпичной куклы вылезла вся набивка. Он чувствовал, что мало-помалу исчезает, пока вдруг однажды не исчезнет совсем. Вот так! Они проснутся, а его уже нет. Тихо-тихо. Не с воплями, толчками, криками, с какими приходишь в этот мир, но со слезами, вздохами, с колебанием воздуха, когда переходишь в жизнь иную, если только она существует. Он ничего не знал об этом, да и не очень-то это его волновало. Больше всего он беспокоился о людях, которых оставлял: о партнере, жене и детях, о друзьях. Казалось, все они зависели от него, отдыхали в его обществе. Это его очень изматывало. Но каким-то непостижимым образом именно это поддерживало жизнь в его теле, как было теперь и с Таной. Он чувствовал, что должен чем-то поделиться с ней, до того, как уйдет. Чем-то важным для нее. Он хотел, чтобы она изменила свою жизнь, пока не поздно. Говорил то же самое и Джеку, но тот не захотел его слушать.

— Он не ненавидит тебя, Тэн. Понимаешь, работа удручает его. Кроме того, он так огорчен из-за меня в последние месяцы.