— Но почему? — не могла понять Джин. Возможно, в чем-то она ошиблась. Наверное, это ее вина.

Тана покачала головой:

— Может быть, мне нужно что-то большее. Может быть, я хочу, чтобы это было достижением моим, а не моего мужа. Не знаю, но мне кажется, что я не могла бы быть счастлива, имей я все, что есть у Энн.

— Я думаю, что Гарри Уинслоу влюблен в тебя, голос матери звучал мягко, но Тана не хотела вслушиваться в слова.

— Ты ошибаешься, мама. (Ну вот, опять начинается.) Мы очень любим друг друга, нежно, по-дружески, но не влюблен он в меня, и я тоже нет.

Тана хотела вовсе не этого. Он ей нужен как брат, как друг.

Объявили посадку на самолет. Джин кивнула и ничего не сказала. Она предприняла последнюю попытку изменить решение Таны, но ничего не могла предложить взамен: ни увлекательной жизни, ни мужчины, ни подарка, перед которым нельзя устоять, — все равно ничто не заставило бы ее дочь отказаться от своего пути. Тана взглянула в глаза матери, потом крепко обняла ее и шепнула на ухо:

— Мам, я так хочу. Я уверена. Клянусь.

Попрощались. Тане казалось, будто она улетает в Африку. Словно в другой мир, в другую жизнь, — в каком-то смысле так оно и было. Мать горевала, разрывая сердце Таны. Джин не утирала слез, струящихся по щекам, махала рукой. Поднимаясь на борт самолета, Тана крикнула:

— Я позвоню вечером!

— Но уже никогда не будет по-прежнему, — шептала про себя Джин, глядя на закрывающиеся двери, на отъезжающий трап, на гигантскую птицу, набиравшую разбег и наконец оторвавшуюся от земли. И долго-долго глядела ей вслед, пока та не превратилась в сверкающую точку. Вышла на улицу, чувствуя себя очень маленькой и очень одинокой, остановила такси и поехала назад в контору, туда, где Артур Дарнинг нуждался в ее помощи.

Хоть кто-то пока еще нуждается в ней. Но она боялась возвращаться домой сегодня. И так будет не только сегодня, а еще несколько лет.

Глава 8

Когда Тана вышла в аэропорту Окленда, он показался ей маленьким и дружелюбным. Меньше, чем в Бостоне и Нью-Йорке, и гораздо больше всего Йолана, где вообще не было аэропорта. Она взяла такси до студгородка Беркли, загрузила весь свой багаж, получила ключ от своей комнаты (комнату сняли специально для нее: это входило в стипендию), распаковала вещи и огляделась: все было по-другому, новым и незнакомым. В этот прекрасный теплый солнечный день люди в джинсах, свободных летящих рубашках — кто в чем — выглядели такими спокойными. Так и мелькали шорты и футболки, сандалии, кеды, кроссовки, тапочки, а то и босые ноги. «Еврейские принцессы» из Нью-Йорка в своих дорогих шерстяных и кашемировых нарядах от Бергдорфа не маячили здесь, не то что в Бостонском университете. Ходи в чем хочешь — так было принято, и можно было встретить все что угодно, кроме опрятного костюмчика. И во всем чувствовалось какое-то возбуждение.

Тана с приятным оживлением оглядывалась вокруг. Это оживление не покинуло ее и тогда, когда началась учеба, и следующий месяц: она радостно переходила из одного кабинета в другой, весело бежала домой и погружалась в учебники до поздней ночи. Единственным местом, куда она еще заходила, была библиотека. Ела она обычно у себя в комнате или на бегу. За этот первый месяц она похудела на два с половиной килограмма, хотя в этом не было необходимости. И одно только было хорошо в таком насыщенном расписании: она не тосковала по Гарри так сильно, как ожидала. Три года они ходили буквально рука об руку, даже когда учились в разных школах, и вот вдруг его нет рядом, хотя он и звонит в свободные часы.

В этот день, пятого октября, она сидела у себя; в дверь постучали и позвали к телефону. Она решила, что это опять мать, и ей очень не хотелось спускаться. Завтра предстоял зачет по договорному праву, и по другому предмету надо было написать реферат.

— Узнай, кто это. Можно ли перезвонить?

— Хорошо, сейчас, — дежурная ушла, вернулась. — Это из Нью-Йорка.

«Опять матушка».

— Я позвоню сама.

— Он сказал, что это невозможно.

«Он? Гарри?» Тана улыбнулась. Для него она готова даже отвлечься от учебы.

— Сейчас приду.

Она схватила с кресла смятые джинсы, натянула и побежала к телефону, застегивая по дороге.

— Алло?

— Что, черт побери, ты делаешь? Развлекаешься на четырнадцатом этаже с каким-нибудь парнишкой? Я уже целый час торчу здесь, Тэн.

Ее натренированное ухо уловило его раздражение и то, что он пьян. Уж она-то хорошо его знала.

— Прости, пожалуйста. Я была у себя, читала. И вообще, я думала, что это мама.

— Тебе не повезло.

Его голос звучал необычно серьезно.

— Ты в Нью-Йорке? — Тана улыбалась, она была счастлива слышать его голос.

— Да-а.

— Я думала, ты до следующего месяца не вернешься.

— Я и не вернулся. Я приехал повидать своего дядю. По всей видимости, он решил, что ему нужна моя помощь.

— Какого дядю? — Тана была в недоумении: Гарри никогда о нем раньше не говорил.

— Мой Дядюшка Сэм. Помнишь, тот, на плакатах, в нелепом красно-синем костюме, с длинной седой бородой?

Нет, он явно напился, и Тана рассмеялась было, но смех тут же замер на ее губах. Он не шутил. О господи…

— Какого дьявола, что ты имеешь в виду?

— Меня призвали, Тэн.

— О, черт.

Она закрыла глаза. Да, повсюду только и было слышно: Вьетнам… Вьетнам… У каждого было свое мнение по этому поводу… Задать им как следует… Держаться от этого подальше… Вспомните, что произошло с французами… Давай, вперед!.. Сиди дома… Жесткие меры… Война… Невозможно было разобраться в том, что происходит, но, что бы это ни было, ничего хорошего оно не сулило.

— На кой черт ты приехал сюда? Почему ты не остался у себя?

— Не хотел. Отец даже предложил отмазать меня, если сможет, в чем я сомневаюсь: есть все-таки что-то, чего даже его деньги не купят. Но это не в моем духе, Тэн. Не знаю, может быть, втайне я хотел попасть туда и быть хоть чуточку полезным.

— Придурок. Господи, да ты даже хуже. Тебя могут убить. Хоть это ты понимаешь? Гарри, возвращайся во Францию, — она уже кричала на него, кричала на Гарри в Нью-Йорке, стоя в коридоре. — Почему, черт побери, тебе не поехать в Канаду или не прострелить себе ногу… сделать что-нибудь, не участвовать в этом. Сейчас ведь 1964-й, а не 1941 год. Не будь таким благородным, ничего в этом нет благородного, ты, задница. Возвращайся. — Глаза ее наполнились слезами, она боялась спросить о том, что хотела узнать. Но надо. Она должна знать. — Куда тебя посылают?

— В Сан-Франциско. (Сердце ее сжалось.) Сначала туда. Часов на пять. Хочешь встретить меня в аэропорту, Тэн? Пообедаем или что-нибудь еще придумаем. Мне нужно в какой-то Форт-Орд к десяти вечера, а я прилетаю в три. Мне сказали, что от Сан-Франциско туда часа два езды… — Его голос затих, оба они думали об одном и том же.

— И что потом? — внезапно охрипшим голосом спросила Тана.

— Полагаю, Вьетнам. Чудненько, а?

Она вдруг почувствовала раздражение.

— Ничего в этом чудненького, ты, тупоумный сукин сын. Надо было тебе идти со мной учиться на адвоката. Но ты вместо этого захотел порезвиться и обнюхать все бордели Франции. А теперь нате вам, пожалуйста, отправляешься во Вьетнам, чтобы тебе отстрелили яйца…

По щекам ее катились слезы, и никто в холле не осмеливался пройти мимо нее.

— Однако у тебя это звучит завлекательно.

— Болван.

— Ну, и что еще новенького? Ты еще не влюбилась?

— Как будто у меня есть время. Я только и делаю, что читаю. Когда прилетает твой самолет?

— Завтра в три.

— Я приеду.

— Спасибо.

Его голос опять зазвучал по-юношески, а когда Тана увидела его на следующий день, он показался ей бледным и усталым, уже не выглядел так хорошо, как в июне, и этот его краткий визит прошел нервно и натянуто. Она не знала, что с ним делать. Но пять часов — это не слишком много. Сначала она привезла его к себе в Беркли, потом они поехали в Чайнатаун[4] пообедать, немного погуляли, и Гарри все время посматривал на часы. Ему надо было успеть на автобус. Он решил не брать такси до Форт-Орда, но это сокращало время, которое можно было провести вместе. Они не смеялись так, как бывало, оба были расстроены.

— Гарри, почему ты это делаешь? Ты мог бы откупиться.

— Это не по мне, Тэн. Уж это ты должна понимать. И, может быть, в глубине души я думаю, что поступаю правильно. Есть, видимо, во мне какой-то патриотизм, о котором я и не подозревал.

Сердце Таны упало.

— Ради бога, никакой это не патриотизм. Это не наша война, — ее ужаснуло, что, вероятно, был какой-то выход, а он его не использовал. Он показал себя с той стороны, которая ей была неведома. Беспечный Гарри повзрослел, и теперь она видела в нем мужчину, прежде ей незнакомого. Упрямого и сильного. И хотя то, что он собирался сделать, страшило его, было ясно: он знает, чего хочет.

— Думаю, скоро это станет нашей войной, Тэн.

— Но почему ты?

Они долго сидели молча, и день пролетел слишком быстро. Прощаясь, она крепко обняла его и взяла обещание, что он будет звонить, как только выдастся случай. Но прошло шесть недель, а он не звонил, и к этому времени начальная подготовка кончилась. Он собирался вернуться в Сан-Франциско, повидать ее, но вместо поездки на Север стал готовиться к отправке на Юг.

Позвонил в субботу:

— Вечером я отправляюсь в Сан-Диего, а в начале недели — в Гонолулу.

У нее как раз был зачет, вырваться на пару дней в Сан-Диего никак нельзя.

— Проклятье! А в Гонолулу ты побудешь хоть немного?

— Наверняка нет.

Она тут же почувствовала: он что-то утаивает от нее.

— Что это значит?

— Это значит, что к концу следующей недели меня пошлют в Сайгон.

Его голос звучал холодно и твердо, как сталь, — совсем не похоже на Гарри. Она недоумевала, как это случилось. Именно этому удивлялся и он, каждый день все эти шесть недель. «Я считаю, просто повезло», — говорил он в шутку друзьям, но ничего шуточного в этом не было; когда ожидали вручения предписания, напряжение стало настолько ощутимым, что страшно было произнести лишнее слово. Никто не осмеливался говорить о своих чувствах, меньше всего те, кому повезло с распределением, может, другие не так удачливы. А Гарри был одним из неудачников.