— Подожди, куда тарелку цапнула? Я не доел еще. А больше никто, кроме Лени, тебя не интересует?

Я пожала плечами, но потом вспомнила:

— Разве Ромка только? Галка-то его родила не так давно, плачет, жалко.

— Ну да, ты у нас добрая, за всех подруг переживаешь, а за друзей?

Я остановилась и воззрилась на него:

— Какие друзья, ты о ком?

Он посверлил меня взглядом и ничего не сказал. Потом собрался телик смотреть, а я вдруг решилась.

— Мы плохо живем с тобой, — начала я немного дрожащим голосом и посмотрела ему в лицо. Тимофей выглядел заинтересованным, и я продолжила: — И вот я тут думала… думала… — Тут мой голос совсем упал, я прикрыла глаза, боясь заплакать и все испортить этим.

— И что же такого ты надумала? — спросил Тимофей спокойно.

Я набрала побольше воздуха и бухнула:

— Давай разведемся! — подождала немного, ничего не услышала в ответ и рискнула открыть глаза. Странное дело. Выражение его лица после моего рискованного заявления нисколько не изменилось. Он молчал, я неловко топталась рядом.

— В общем, так. Если тебе невмоготу со мной жить, неволить не стану, я не изверг и развод дам, можешь не переживать. Как только отчима твоего поймают, сразу и дам, тянуть не буду.

Пока Тимофей говорил, у меня так сильно колотилось сердце, что я напрягала слух, чтобы все расслышать в точности. Почему-то я очень удивилась его словам. Может быть, я все-таки была уверена, что он будет возражать, приводить доводы против? Он, вероятно, вперед меня про развод решил, только такая наивная дурочка и могла еще верить, что он хоть немного мною дорожит.


— Здравствуй, Тоня, я тебе не помешала?

Я посторонилась, пропуская Федосью в дом. Интересно бы знать: сказал ей Тимоха про развод или нет? От обеда гостья отказалась, чем вызвала у меня вздох облегчения, сегодня я не была уверена в моем борще, нынче не наваристый получился. Пока заваривала чай, обменялись с ней парой фраз о погоде. И вдруг:

— Значит, не годится тебе Тимофей в мужья?

Я похватала ртом воздух, потом пришла в себя и подумала: «Какого черта я так боюсь ее?»

— Мы плохо с ним живем, совсем как чужие.

— И что ты, как женщина, сделала, чтобы было по-другому? — задала она неясный для меня вопрос.

— Я делала все, что положено: и еду готовила, и белье стирала, и в доме все прибрано, можете проверить.

Она подавила вздох:

— Ты бы села, а то трудно говорить с человеком, когда он мечется по комнате. Тима мне не чужой, я его вырастила, да и тебя не первый день знаю, потому и хочу помочь вам.

— Мало того что он не обращает на меня никакого внимания, так он бесчувственный совсем! — выпалила я заветное.

— Все значительно хуже, чем я думала. Он не бесчувственный, поверь мне. Он привык все скрывать в себе, да и говорить не мастак, может показаться нелюдимым, но это не так. Ну ладно, а твои чувства, каковы они?

— А что мои чувства? С ними все в порядке, — несколько выбилась я из колеи.

— А я не уверена в этом. Где твоя нежность, к примеру?

— Это к Тимохе, что ли, нежность? — вырвалось у меня.

Федосья нахмурилась:

— Так ты что, его Тимохой зовешь?

Я смутилась, досадуя на свою оплошность:

— Да нет, я оговорилась просто.

— Раз ты его Тимохой называешь, пусть иногда, значит, относишься к нему пренебрежительно, значит, для тебя он дурачок, не стоящий настоящих чувств. Вот от этого и все беды твои идут.

— А он разве уважает меня? Да он даже никогда меня ни о чем не спросил!

— Не речист Тима, согласна. А о чем ты его спрашиваешь, насколько делами его интересуешься?

Я вспомнила, что не очень-то его и спрашивала.

— Вот видишь, ваша семья — это вы двое, он и ты, почему же ты от него только ждешь и внимания, и привета, и ласки? С чего ты решила, что он тебе должен, а ты ему нет? Именно от жены всегда исходит и понимание, и сочувствие, и ласка. Но это если она любит. А ты не любишь его, правда? Только пользуешься им. Большой недостаток Тима, что он так и не научился проявлять свои чувства, но они у него есть. И он любит тебя, так что, извини, бесчувственная, выходит дело, ты, а не он.

— Любит, вы говорите?! Это не любовь, а… а… просто даже не знаю что!

— Тим тебя любит и всегда любил, еще когда ты совсем девчонкой была. Неужели ты никогда не задавалась вопросом: почему чужой, взрослый парень все время крутится возле тебя, постоянно приходит тебе на помощь? Ты же не глупая, а рассуждаешь как маленькая балованная девочка.

— Не знаю, — проскулила я, — думала, что он просто так.

— Опять просто так? Что же это за слово у тебя такое волшебное, скажешь его, и разбираться ни в чем не надо, задумываться не надо?

Мне вдруг стало так тошно, казалось, что сейчас потеряю сознание, грохнусь в обморок.

— Что с тобой, Тоня? Ты так сильно побледнела, на вот, выпей чаю.

Выпить я не успела, рот наполнился соленой слюной, и я полетела на кухню, к помойному ведру. Прополаскивая после рвоты рот и умываясь, я обнаружила неподалеку Федосью. Напоив меня какой-то травкой, кажется ромашкой, она помогла мне лечь, даже одеяльцем укрыла.

— Ну вот что, хорошая моя, — присела она рядом на краешек постели, — по всему видно, что ты беременна.

— Не может быть! Вы ошиблись, это я от нервов.

— Почему же не может быть? — удивилась она. — Вы ведь спали вместе? Было у вас что-то?

— Ну да, было, все было. Но я не беременна, — продолжала я рыдать, уткнувшись в подушку.

— Чего ты тогда ревешь?

— Потому что я не хочу, не хочу ребенка!

— Вот тебе на! А я-то думала, что хорошо в людях разбираюсь. Я даже и предположить не могла, что ты не любишь детей.

— Неправда! Я люблю детей! — оторвала я зареванное лицо от подушки. — И я обязательно рожу, но не сейчас, сейчас я никак не могу.

— Понятно, — невозмутимо заметила Федосья. — Ребенка ты в принципе хочешь, но только не от Тимофея.

Я зарыдала еще горше.

— Как же я разведусь с ним, если жду от него ребенка?

— Ты боишься, что нарушатся твои планы, и потому плачешь, не думая о том, что это может повредить малышу. Ведь ты беременна, уж я-то кое-что смыслю в этих делах, недаром половина деревенских баб прошла через мои руки. — Она говорила и тихо гладила мое плечо, меня потянуло в сон, но и сквозь дрему я чувствовала, как она гладит.

Хлопнула дверь, это вернулся Тимофей и о чем-то забубнил на кухне. Федосья ушла туда к нему и начала что-то втолковывать ему, а он, видимо, возражал, потому что бурчал недовольно. Сон приглушал все звуки, растекался приятным теплом по телу, становилось спокойно и весело.


Городок словно вымер, вдалеке мелькнул всадник, и больше ни души. Я смутно помнила, что домик Аля стоял на самой площади. Который же из двух почти десятков? Этот? Или тот? После бесплодных шатаний под окнами домов я наметила для вторжения один из них, он показался мне чуть-чуть побольше и получше других. От ошибки меня спасло появление самого Аля, вывернувшего из-за угла соседнего дома, чуть ли не самого ветхого из всех. Он уже собирался войти в него, как увидел меня и вытаращился так, словно я была привидением с мотором, самым лучшим в мире привидением. Я заулыбалась, замахала рукой и двинулась к нему, предвкушая еду и отдых. Не тут-то было! Таращиться он перестал, но насупился и встал у двери, явно преграждая мне вход.

— Ты зачем пришла? — проворчал он неприветливо.

— В гости, — пролепетала я.

— Какие еще гости? Разве таких, как ты, в дом пускают?

Вздохнув, я решила немного пококетничать:

— Какой ты неприветливый! И ругаешься на меня. Разве я такая плохая? Есть ведь и хуже.

— Нету хуже. Ни одна женщина не станет жить одна, а ты стала, это большой позор. Ни одна женщина не уходит сама от мужа, только муж может прогнать жену, по-другому не бывает, а ты сама ушла от меня, это еще худший позор. Вот скажи, чем я тебе не угодил, чем? Еда в доме была, бить я тебя не бил, хоть и надо было бы. Почему ты ушла?

Ответа на этот вопрос я не знала, поэтому перевела стрелки на него:

— Да ты хоть взгляни на меня, что ты отворачиваешься? А ведь говорил, что я тебе нравлюсь, ведь говорил?

Он потупился, завозил ногой по камню, заменявшему ступеньку у порога, при этом сопел, как паровоз, но молчал. Потом вдруг бухнул, заставив меня вздрогнуть:

— Я нашел себе другую женщину, моложе и лучше тебя, и она добрая.

— Моложе — это вряд ли, — хмыкнула я, но тут вспомнила, что прежде и на девочках женились, и, разозлившись, продолжила: — А меня ты, значит, злюкой считаешь? — Втайне я надеялась, что он возьмет свои обвинения назад.

— Злой, — качнул кудлатой, нечесаной головой мой здешний муж. — Ты не заботилась обо мне и не жалела, а я тебя жалел, хотя все соседи смеялись надо мной, как я тебя жалел. — Последние слова он договорил совсем тихо и вздохнул.

Может, я его и не жалела раньше, а сейчас пожалела, чувствовалось, что, несмотря на все нелестные слова в мой адрес, он горюет обо мне, горюет о нашей жизни с ним. Долго жалеть мне его не пришлось, вздохнув еще разок, он, видимо, со вздохом выбросил все хорошие воспоминания обо мне из своей головенки, потому что тон его разительно и резко изменился.

— Не шляйся больше сюда, нечего тебе здесь делать, свои вещи ты уже забрала, даже лишние прихватила. Я-то давно приметил, что ты на ту мисочку заришься и на синий кувшин. Как ты ушла, так и они пропали! — ехидно заявил он мне.

— Вот жадина! — возмутилась я, хотя ни про мисочку, ни про какой кувшин знать ничего не знала. — Кувшин пожалел для жены, пусть и бывшей!

Он сжал кулаки и обвел меня ледяным взглядом.

— У тебя теперь свой дом есть, вот и сиди в нем, может, и забудут про тебя. А будешь честным людям глаза мозолить, тебя плетьми отстегают или вовсе камнями побьют, я тебе теперь не защитник. — Он поспешно скрылся в доме, дверь захлопнул и даже заскрежетал чем-то, засов, наверное, задвинул.