— Не стоит плакать, детка, никто не может жить вечно.

От этих слов я зарыдала еще горше.

— Ты же еще не старая, баб, ты не должна умирать! Это… это просто нечестно.

— Ну что ты, что ты? Успокойся, не кричи, я посплю немного. — И она вроде задремала.

Я отошла на цыпочках, но, когда через час заглянула проведать ее, она вовсе не спала, лежала тихо и смотрела перед собой. От ее блестящего, немигающего взгляда, которым она так пристально рассматривала что-то в неведомом мне далеке, на душе у меня стало тяжко. Я подошла, тронула ее за руку:

— Ты все знаешь, баб?

— Знаю, — равнодушно отозвалась она.

— Значит, ты все-таки слышала, как я во сне орала, а я так надеялась, что нет. А может, сказал тебе кто?

— Кто может сказать? Здесь никто не знает, и не говори никому, стыдно. А во сне да, ты сильно кричала.

Вот так мы и стали с ней жить. Она вставала только в туалет, потом снова ложилась. От еды отказывалась, и по стойкому отвращению на ее лице, которое появлялось при виде пищи, я понимала, что она не нарочно, ей правда не хочется есть. Стакан молока в день — это было самое большее, что мне удавалось в нее впихнуть. Конечно, на работу я не могла не ходить, но нигде ни на минуту не задерживалась, пулей летела домой, с Симкой совсем не виделась. Впрочем, ее по большей части и не было в деревне, то и дело она ездила к любимому. А в первую субботу февраля Симка вдруг, радостная, ввалилась ко мне.

— Ой, Тонь, что сделалось-то! Расписали нас, представляешь?! Давай поздравляй меня, я теперь тебе не абы кто, я теперь мужняя жена! — И она возбужденно завертела перед моим носом рукой с обручальным кольцом на пальце.

— А ну покажь! — раздался из кухни негромкий, но уверенный голос бабки.

Сердце у меня радостно и горячо забилось. Симка с готовностью полетела демонстрировать кольцо и ей и протараторила всю историю с тюремной свадьбой. Слушая ее, бабка спустила с кровати худенькие ноги в теплых шерстяных носках. Я поспешила подложить ей под спину подушку и незаметно поплевала через левое плечо. После ухода Симки бабка еще посидела с полчаса, потом безропотно выпила куриного бульона, даже уговаривать ее не пришлось, и легла подремать. Часа через три, управившись по хозяйству, я зашла к ней, она спала, но тотчас проснулась и похлопала по краю постели, приглашая меня присесть. Я присела, решив, что она хочет поговорить со мной, но бабка молчала, думала о чем-то, улыбалась.

— Чего-то ты, баб, того, уж больно Симкиному замужеству обрадовалась, с чего бы это? — не выдержав, прервала я ее молчание.

— А ты, что ль, нет?

— Конечно рада, да еще как! Но мне-то она подруга близкая, а ты ж ее не жаловала никогда, свиристелкой звала.

— Свиристелка она и есть.

— А чего же тогда радуешься, словно подарок дорогой получила?

— Да загадала я.

Я недоверчиво покосилась на нее:

— На нее, на Симку, загадала? И чего же ты на нее загадала?

— Коли свиристелка твоя замуж выскочила, то, стало быть, и ты скоро выйдешь. Вот увидишь, детка, все сбудется, до лета еще замуж выйдешь.

Бабулька продержалась на ногах до четверга, бродила по дому закутанная в пуховой платок, в пестрых носках из козьей шерсти. Когда в четверг я уходила на работу, она еще спала, дышала тихонько, но размеренно, а когда пришла, она хоть и не спала, но лежала, и было видно, что и не вставала и опять ничего не ела. Глянув на это безобразие я, ни слова не говоря, оделась и побежала к Антону Макарычу, слух прошел, что он вернулся из затянувшегося своего отпуска. Фельдшер действительно был дома, пил чай, в одной руке у него была большая глиняная кружка с чаем, в другой он держал большой, как лапоть, пирог и примеривался откусить. Я ворвалась, забыв и постучать, и поздороваться, и с порога зачастила про помирающую бабку, которая никак не хочет жить, сколько я ни стараюсь. Он закашлялся и положил пирог.

— Что ж ты, окаянная, даже чаю человеку не дашь попить, — огрела меня сзади кухонным полотенцем по спине Надюша, фельдшерова жена. — Зря только ноги била, не пойдет он никуда, в отпуске он еще. — И тут же всхлипнула, увидев, что муж уже снимает полушубок с вешалки.

Надюша, все в нашей деревне только так ее и звали, была небольшого росточку, бела, румяна и кругла, просто сдобная булочка, да и только. Мужа своего она обожала, что было такой редкостью среди наших семейных пар, что хоть над ними и насмешничали, но делали это беззлобно, по привычке.

Антон Макарыч от бабульки меня прогнал. Торчал он возле нее долго, или мне так показалось от волнения? Когда же наконец вышел, я уже места себе не находила. Вид у Антона Макарыча был странный, смущенный, что ли? Он откашлялся и деликатно отвернулся, чтобы не дышать на меня перегаром, как будто я и без того не знаю, что он крепко попивает.

— Что у нее? Все очень ужасно, да? Что вы молчите-то?! Неужели рак?!! — ахнула я и зажала себе рот рукой.

Фельдшер заметно округлил глаза и махнул на меня рукой, как бы в испуге.

— Да что ты, какой рак? Окстись! Что ты! Здорова она, только, понимаешь… — он сморщил лицо и почесал затылок, — жить она не хочет, вот что, а в таком разе что я могу? — И он широко развел руками, словно показывая свое бессилие, потоптался немного, а потом решительно пошел одеваться.

Я бросилась за ним, схватила его за полу пальто.

— Антон Макарыч, миленький, что же вы это? Ну, выпишите ей что-нибудь, таблетки хорошие или микстуру, а? А может, импортное что? Если у вас нет, то я найду машину, мигом в район слетаю, только скажите.

Он длинно вздохнул, оттопырил губу и сердито посмотрел на меня.

— Да говорю же тебе, что нету от этого никаких лекарств. — Он говорил и отводил глаза, ему было неловко.

— А что же мне делать?

В ответ он вышел и хлопнул дверью, вымещая на ней все свое раздражение.

На следующий день я отпросилась с работы, отловила Тимоху и попросила его срочно привести Федосью.

— Бабушка моя совсем не встает, может, она чем поможет.

Он кивнул, развернулся и пошел в другом направлении, словно только и ждал моих приказаний. Федосья пришла даже раньше, чем я ожидала. С собой она притащила мешочек всяких трав да еще порошок какой-то белый в маленькой баночке темного стекла. Эта ее банка выглядела до того подозрительно, что мне невольно подумалось: а не из сушеных ли змеиных голов этот самый порошочек? Ах, да какая разница! Пусть хоть гадюку живую тащит или жабу бородавчатую, слова против не скажу, лишь бы бабушка выздоровела. Но банку эту темную, что на такие подозрения меня навела, Федосья в сторонку отставила и из всех трав только две какие-то взяла, залила кипятком, настояла и стала бабку мою поить. Через малое время бабка приободрилась немного, и они принялись шептаться вдвоем, даже дверь в кухню закрыли, ну да пусть их. Я все ждала, когда они наговорятся, да и задремала на стуле, ночь у меня беспокойная была. Очнулась я от сквозняка, глядь, а уж Тимоха в доме и за стол усаживается.

— Как бабка-то? — спрашивает он меня.

Я онемела, сплю я все еще, что ли?

— Т-ты… ты говоришь разве?

— Ну говорю, да. Только не очень складно, да и не люблю, отвык. Да я говорил с тобой, когда мать твоя погибла. Не помнишь разве?

— Помню, но думала, что бред у меня такой.

— Не бред, значит. Так что там?

В этот момент показалась из кухни Федосья. Лицо у нее было совсем спокойное, но она молчала. Стала травы свои, разложенные кучками по столу, собирать и обратно в мешочек складывать. Она складывает и молчит, и я молчу, потому что спросить боюсь, от страха горло перехватило. Из кухни донесся негромкий и странный звук, не то чихает, не то икает бабуля моя. Федосья мешочек свой бросила, на кухню метнулась и меня с собой поманила. А за нами вслед и Тимоха потянулся. Бабушка лежала спокойно, только морщилась, видать, и вправду чих ее пробрал. При виде меня бабушка загримасничала еще сильнее и стала перебирать пальцами руки, лежащей на покрывальце. Холодея от неясных дурных предчувствий, я поторопилась вложить мою руку в ее ладошку, и она успокоилась, только взгляд на Тимоху перевела, и так смотрит, словно просит о чем-то. Он придвинулся и тоже взял ее за руку, только за другую. Оказывается, наши руки были нужны ей, чтобы приподняться. И она действительно медленно приподнялась, села, светло улыбнулась нам, открыла рот, собираясь что-то сказать, но вместо слов изо рта у нее вырвался свист, потом клокотание, она выпустила наши руки, упала на подушку и затихла. Я ждала, когда приступ отпустит ее и она заговорит, что-то она ведь сказать хотела. Но тут Федосья выдвинулась вперед, коснулась лица бабушки, словно погладить ее хотела, и вдруг легким быстрым движением закрыла ей глаза. Я удивилась, хотела спросить: зачем? Страшная догадка стала распирать мне грудь, я замотала головой, затопала ногами, принялась рваться из рук Тимохи, но он прижал меня к себе, начал пятиться из кухни и тащить меня за собой. Мы оказались с ним в комнате, он держал меня крепко, прижимал к себе так, что рыдания мои были еле слышны. Сколько времени я плакала так, уткнувшись ему в грудь, измочив слезами синий его грубошерстный свитер, не знаю, но долго. Вдруг он резко оторвал меня от себя и сунул мне кружку с какой-то пахучей жидкостью. Я подняла голову, возле нас стояла Федосья, видно, она принесла из кухни это снадобье.


Бабушку мою похоронили вчера или позавчера? Не помню. Помню только, холодно было, ветер так страшно завывал, мел поземкой, а бабушка в легком платье, любимом своем, крепдешиновом, даже без пальто, ей ведь зябко там. Но разве стал кто меня слушать? Я сплю уже второй день или третий? Не помню. Холодина в избе, аж зубы стучат, чего же это холодно так? Ах да, я ведь печь не топила совсем, забыла как-то про нее. Затопить разве? Нет, не буду, да и не так уж холодно, вот третье одеялко, мое еще детское, накину, почти тепло будет. А то затоплю, кто-нибудь дым из трубы увидит, придет. И так покою нет, то и дело то в дверь барабанят, то в окна стучат. А я молчу, нет меня. Света не зажигаю, да и не встаю, чего мне вставать? Постучат да и угомонятся, решат, что уехала куда-нибудь.