Елена Ярилина - Колдовская любовь

У нас в деревне народ такой смешно-ой! Взять, к примеру, Марюткиных: в субботу всей семьей ловили поросенка, ох и картина же была! Поросенок у них худой да пронырливый, то и дело убегает. Пятачком своим лаз под загородкой пророет и деру! В процессе ловли сам Марюткин рассадил себе руку об гвоздь в заборе, матюгался! Марюткина упала в лужу, вся испачкалась, хуже этого самого поросенка, да еще колено расшибла, тоже орала. А улизнувший поросенок набегался по деревне, нагулял аппетит и ближе к вечеру сам домой пришел, да прямиком к кормушке. Или еще пример: в прошедшее воскресенье Бабаниха белье стирала, стала белье развешивать, я как раз мимо шла. И только-только я с ней поравнялась, притормозила и думаю, здороваться мне с ней или нет, как она в этот момент с табуретки и свалилась! Падая, схватилась за веревку и так умудрилась в мокром белье запутаться, что мы с Тимохой вдвоем, тоже мимо проходил, еле-еле ее распутали. Сначала Бабаниху из белья выкрутили, а потом долго возились с табуреткой, все никак не могли отцепить от здоровенного белого лифчика. Белье, конечно, грязнее грязи, зато Бабаниха хоть и причитала, но целая осталась. Вот так у нас почти каждый день, не одно, так другое, такая уж у нас деревня. Так, о чем это я? Не помню, да ладно, некогда мне, еще корова недоена, я Чернушку эту терпеть не могу доить, то ли дело Зорька была, рыженькая, ласковая, а эта просто злыдня какая-то!

Я внесла ведро с молоком, стала процеживать и услышала что-то странное: брум-брум, потом тудыть-растудыть началось, не иначе, как у меня галлюцинации сделались слуховые. Таким басом всегда отчим с матерью разговаривал, когда дома был, то есть это ему казалось, что он разговаривает, а на самом деле орал на нее да матом крыл. Может, еще какой пьяница забрел, на бутылку просит? У нас в деревне их хватает, впрочем, где их нет-то? Разлила молоко по банкам, вхожу в избу, и сразу же начинается у меня уже зрительная галлюцинация: сидит за столом отчим, еще страшнее, чем раньше был, то ли немытый, то ли заросший такой, ложкой размахивает и орет. А маманя моя родная по зале летает, словно птичка, и улыбается от радости, а может, и от страху. Поставила она перед этим чучелом миску картошки с тушенкой, а я как увидела, что он картошку уминает не хуже соседского борова, поняла: галлюцинациями, к сожалению, не страдаю. Это каким же ветром его принесло? Амнистия была, а я не слышала? Что ж это у нас за правосудие, что без пяти минут убийцу через полтора года отпускают подобру-поздорову? Посмотрела я на него, посмотрела, потом опомнилась: что же я стою, глазею? Надо ноги уносить, пока цела. А он вслед мне орет:

— Куды пошла, курва? А ну вернись!

Я ушла к себе, но закрываться не стала, если буду у себя прятаться, он вовсе распояшется. Но кочережку все же под руку положила. Тут он ко мне вломился, ну чистая обезьяна.

— Я вернулся, хочу жизнь начать заново, а ты мне на нервы действуешь, зараза! Видно, мало я тебя учил, вот погоди, я уроки пропишу, и уж тогда на Тимоху не надейся, не век он тебя выручать будет. Вот тогда и посмотрим, кто в доме хозяин!

Мать сзади затеребила его за рукав:

— Паш, а Паш, ну что ты к девке-то привязался? Оставь ты ее в покое, Христа ради.

— Ишь жалельщица нашлась, разбаловала девку и все заступаешься!

— Дочь она мне, не чужая ведь. — Мать начала всхлипывать.

— Я в доме хозяин, по-моему жить будет, либо окажет мне уважение, либо вон отсюда!

Он говорил, а сам все косился на кочергу. Мать вздохнула, затеребила отчима сильнее, и он пошел за ней. Я бросила кочергу в угол и задумалась. Выходило, что в одном доме нам не жить, я по его правилам жить не буду, ну так и он по моим не будет! Жаль, дом папки моего покойного, большой, добротный такой дом. С любовью отец его строил для мамки да для меня, а теперь образина в нем барствовать будет. Эх, мамка, мамка! Вещички собирать надо и к бабке перебираться, мамке я все равно помочь не смогу, раз она ему в рот смотрит. На ночь я закрылась, но как рассвело, встала и пошла потихоньку, чтобы мать не видела, а то плакать станет. Бабулька моя всегда рано встает, так что я не боялась, что растревожу ее. Вот только вещи руки тянули, книг у меня всего десятка три, как на полке стоят, так вроде мало, а как нести, то тяжело. Только со двора вышла, а тут и Тимоха подвернулся, подошел, вещи перехватил, легко понес, что ему моя поклажа, так, пустяк один. Улыбается, на меня хитро посматривает. И я ему в ответ улыбнулась, для Тимохи улыбки не жаль, хороший человек он. Живо до бабулькиной избы дошли, а она на лавочке сидит, точно меня дожидается, овчину старую, вылезшую накинула, солнце встает только. Я к бабульке подсела, а Тимоха в дом вещи понес. Бабулька меня к себе прижала, полой прикрыла, а сама теплая, пахнет от нее травами сухими, хорошо, сладко пахнет. Тимоха из дому вышел, поклонился в пояс. Манера у него такая, при встрече головы не наклонит, а как прощается, то кланяется, да и то не всем. Он ушел, а я у бабки спрашиваю:

— Ты что, ворожея? Откуда знала, что приду я сейчас?

Бабка проворчала:

— Не будет тебе жизни в отчем доме. У матери твоей сроду нормальных мозгов не было, а грехи наши большие, стало быть.

— А грехи здесь при чем наши, баб? — заинтересовалась я.

— А то не понимаешь? Раз Бог не прибирает к себе ворога этого лютого, а все на наши головы сваливает, значит, заслужили, и другой жизни не будет нам пока. — Бабулька, кряхтя, поднялась, я за ней. — В зале жить будешь, — на ходу обронила она. Я удивилась: где же еще, если комната одна в доме? — Я на кухню перешла, моим костям теплее там будет, — разъяснила мое недоумение.

У бабушки моей было трое детей: сын, мой отец, и две дочери. Одну дочь бык забодал. Вторая выросла и в город подалась, на завод. Кто говорит, что спилась она и померла от водки, кто утверждает, что от болезни умерла. Лишь один сын ее и радовал, ласковый был, от работы не бегал, пил только по праздникам, потом женился, свой дом выстроил, я родилась. Мне было десять лет, когда сосед уговорил его пойти на охоту, на дальние болота уток пострелять. С той охоты отец не вернулся. Сосед, что был с ним тогда, пришел на третьи сутки, без ружья и добычи, весь мокрый, грязный и в жару. А у нас и фельдшера тогда не было, старый умер, нового не нашлось. Сутки он в жару пролежал, собрались в райцентр его везти, в больничку, а он дорогой умер. Так никто и не узнал, что там на этой охоте приключилось, а об отце с тех пор ни слуху ни духу, через три года бумагу матери дали, что считать, мол, его умершим. Мать года четыре одна мыкалась, а потом это свое сокровище выискала. Бабушка теперь хочет, чтобы я замуж вышла, детишек нарожала, мечта у нее такая — правнуков понянчить.

Завтракали мы не спеша. Только я управилась с мытьем посуды, как в кухонном окне показалась Симкина голова. Увидела меня, закивала. Это она в дом войти боится, вот и шарит по окнам. Бабка к окну спиной сидела, Симка и не шумела, да у бабки и на спине глаза.

— Войди в избу-то, поздоровайся, как все люди, ишь моду взяла в окне торчать!

Симка, конечно, тут же прыснула. Я не выдержала и тоже засмеялась.

— Что ты к ней все цепляешься, бабуль? Она от тебя скоро заикаться со страху начнет.

— Да непутевая она, вот и цепляюсь, — насупилась бабка.

Я удивилась:

— Чем не угодила тебе? Вроде бы ничего плохого не делает?

— А я и не говорю, что плоха, только весу в ней нет никакого, тю — и нет ее.

— Легкомысленная, что ль?

— Я ж и говорю, весу нет.

Спорить я не стала.

Симку я нашла на лавочке, она ерзала и дрыгала ногами, завидев меня, захихикала:

— Тонька, у бабки теперь жить будешь?

— Буду, — вздохнула я.

— Ой! Я как узнала, что твой отчим вернулся, обмерла вся со страху! Правильно сделала, что ушла, а то он тебе и вторую ногу сломает!

Я только вздохнула. Она уж к другой теме перешла:

— Купаться пойдем? Братишка сказывал, водица тепла-ая!

— Да ребятне она и в апреле теплая, но попробовать можно. Подожди, пойду купальник надену.

Купаться мы ходим на речку, которую зовем Воровкой. Речка неширокая, есть места по колено воды, но есть и глубже.

— Как ты думаешь, Сим, — спросила я, щурясь от солнца, — Печоры называются так, потому что пещеры рядом?

— Эва сказала! Пещеры и от нас недалече, а мы вовсе даже Черныши, — возразила мне Симка, энергично отмахиваясь от назойливого овода. И вдруг загорелась. — А давай в пещеры слазим?

Я согласилась, может, там что интересное найдем? Нога у меня сейчас не болит, чего ж не слазить? Раньше никто про эти пещеры и не знал, они прошлой весной только открылись. Берег подмыло половодьем, целый пласт обрушился на той стороне, лаз и открылся. Мальчишки первые обнаружили, наши, чернышовские. Прибежали, кричат: «Там пещера маленькая!» Потом уж парни с девчонками полезли, фонарями посветили и увидели, что за первой маленькой вторая пещера побольше есть, а за ней еще две небольшие. Валяюсь на солнышке, пузо грею, мечтаю, когда в пещеры пойдем, прикидываю, что надо взять с собой, а Симка молчит что-то, уснула, что ли? Голову приподняла, вижу, она не спит, чертит что-то на песке, сопит, не иначе, как что-то случилось.

— Сим, — говорю, — не молчи, давай рассказывай, что у тебя стряслось? Мать отлупила небось?

Мать у Симки вспыльчивая, чистый порох! Симка зарозовела и потупилась.

— Галочка приехала, вчера еще.

Меня словно мешком тяжелым по голове трахнули.

— И ты знаешь, — тут она пригнула ко мне голову и закончила зловещим шепотом: — Брюхата она, по-моему, Галочка-то.

— Ты ее сама видела?

— А то! Видела!