Евгения Багмуцкая - Когда я увижу тебя

– Саша, а что сейчас было?

– Ты меня спрашиваешь?

Я оглянулась по сторонам:

– Здесь есть кто-то еще? Ты кого-то видишь? Это мужчина или женщина? Хочешь поговорить об этом?

– Перестань кривляться, – нагрубил он.

Это переставало быть смешным.

– Никольский, а в чем, собственно, дело? – У нас с детства завелась странная привычка обращаться друг к другу по фамилии, когда мы сердились.

– Все в порядке. Ну кроме того, что ты, видимо, так и не сообщила своему Димочке, что встречаешься со мной.

– Да с чего ты взял, что не сообщила? И к чему вообще это «Димочка»?

– А если сообщила – то какого черта он тебе звонит?

– Ты сейчас серьезно?

– А похоже, что я шучу?

– Бестолковый разговор, ты извини. Вопрос за вопросом. Не нравится что-то – так и скажи.

Он вдруг вышел из себя:

– Да, не нравится! Мне не нравится, что твоя «армия Безупречных»[6] никуда не девается. Мне не нравится, что они бесконечно звонят тебе, пишут и готовы примчаться по первому зову. Что для них ты всегда доступна. Но больше всего меня бесит тот факт, что мы с тобой встречаемся, практически живем вместе, а ты продолжаешь общаться с придурками, которые спят и видят, как бы тебя поскорее трахнуть.

Это уже было за гранью. Я смотрела на его лицо, красное от гнева, на его раздувшиеся на шее вены, и он казался мне красивым и отвратительным одновременно. От нахлынувшего возмущения я не нашлась что ответить. Все, что мне захотелось сделать в этот момент, – убежать. Слиться при первой же проблеме, возникшей между нами. Я развернулась, выбежала из кухни, схватила сумку, на лету обулась и почти открыла дверь, но он успел догнать меня. Не говоря ни слова, Саша схватил меня за локоть и мягко, но уверенно увел в спальню, силой усадил в кресло, а затем вышел и закрыл дверь. Я так опешила, что со всей дури начала в нее барабанить, но он не открывал, а сидел – я знала это – под дверью, и в этот момент ему было гораздо хуже, чем мне там, внутри. Уже через минуту я затихла и вернулась в кресло. Он вошел в комнату. Приблизился, виновато опустился на пол и молча положил голову мне на колени, обняв их. Мои злость и обида на него испарились так же быстро, как и возникли, таким он вдруг стал беззащитным, таким уязвленным и почти слабым. Я начала гладить его по голове, шепча:

– Ну, ты чего?

– Прости, – так же тихо ответил он, – я не могу тебя отпустить, ты знаешь. Не делай так больше, не уходи даже в шутку, даже если я сделал или сказал что-то не так. Просто скажи мне, что я идиот, и я все исправлю, все, что испортил, обещаю.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться:

– Ну что ты говоришь, ничего ты не испортил, Сашка.

– Ленка, мне страшно, – продолжал он свой почти детский по искренности монолог. – Я каждый день думаю: что, если ты вдруг поймешь? Что, если догадаешься, что ты сильно проиграла, когда осталась со мной? Ты ведь найдешь себе получше, это для тебя не проблема. А что делать мне? Разве я найду кого-то лучше тебя? Разве есть кто-то лучше?

Сдержаться не получилось. Слезы сами потекли по лицу.

– Посмотри на меня, пожалуйста, – позвала я его.

Он поднял голову.

– Ты мой глупый, – прошептала я, – вот же она я, и люблю тебя. Как ты можешь меня к кому-то ревновать – разве ты не знаешь, что я никого не вижу и не слышу, кроме тебя?

– Я знаю, Лена. Но мне очень страшно. Никогда так не было, а теперь страшно.

– И мне, – кивнула я, – и мне еще как страшно, ох. Но это потому, что очень хорошо. Так и должно быть. Если есть любовь – значит, быть и страху.

– Ты не могла бы сейчас заняться со мной твоей страшной любовью, мне очень надо, – вдруг выпалил Саша и состроил мальчишескую мину.

– Что? – опешила я. – Ох и манипулятор же ты, Никольский!

– Но мне страшно! – завопил он и начал меня раздевать.

Я узнавала совершенно нового Сашу. Мне и в голову не приходило, что он может быть таким уступчивым, таким мягким и искренним. Что умеет так легко признаваться – в своих страхах и желаниях, переживаниях, ревности. И, конечно, я прощала ему мелкие эпизоды недопонимания, как он прощал мои мелкие женские обиды. Однажды он осторожно, но справедливо заметил, что я будто ищу повод расстаться или проверяю его на прочность – так до конца и не поверив, что в этих отношениях я в безопасности. Чем сильнее я любила его, тем больше раздражалась по мелочам, тем чаще боялась, что все рухнет в один момент и я не смогу выбраться из-под обломков, не смогу больше быть ни с кем после того, как была с ним. Я злилась на себя. Я понимала, что мои претензии и страхи необоснованны, но что-то внутри скручивало страх в пружину, только тронь – и я выпрямлюсь, призову к ответу, потребую сатисфакции. Как тогда, когда он пришел ко мне под утро, всю ночь не отвечавший на мои звонки, и было понятно, совершенно ясно, что он репетировал и, увидев пропущенные вызовы на мобильном, поступил так, как и должен был поступить мой любимый мужчина: приехать ко мне и объясниться, а не перезванивать с глупым: «Малыш, я не слышал».

Я все понимала, но вот она, откуда ни возьмись, моя обиженная поза, поджатые губы, резкие движения, отстраненность, я завариваю чай, режу сыр, хлеб, мою фрукты и несу их в комнату, всем видом делая одолжение. Он это видит, конечно, устало выдыхает, когда я вдруг дергаю плечом на его попытку приобнять меня.

– Сиренка, я увидел, что ты мне звонила, уже утром. Ты знаешь, что на репетиции я ни на что не отвлекаюсь, ну?

– Я звонила тебе пять раз! Неужели так сложно – поднять трубку?

– У меня был отключен звонок.

– То есть ты прекрасно знал, что я позвоню, и специально отключил громкость, чтобы не слышать моего звонка? Ты понимаешь, что это не может не обижать? Понимаешь, что так не делают люди, которые вместе? А если бы я пропала на всю ночь и не отвечала? Тебе бы понравилось, ответь?

– Все сказала? – смотрит на меня с плохо скрываемым раздражением.

– Ну если ты так ставишь вопрос. – Это ловушка, я знаю, но обиженно ведусь.

– Вот и молодец, – вдруг стягивает с себя футболку.

На несколько секунд я теряю дар речи и не нахожусь, что сказать на такую наглость. Он продолжает раздеваться – носки, затем джинсы, расстегивает часы на левом запястье, кладет их на стол, смотрит на меня устало. Но мне уже понятно, к чему он ведет.

– Саша, мы разговариваем!

– Это ты разговариваешь. А я приехал отдохнуть. Набраться сил перед концертом. Поспать. Заняться любовью с тобой, наконец. В общем, у меня есть планы, в которые не входит выяснение отношений.

– Но так нельзя!

– Лена, нельзя постоянно выяснять, кто кому и что должен, как делаешь ты. Когда ты наконец расслабишься? Эй, посмотри на меня – это же я. Я знаю тебя почти всю жизнь, я люблю тебя и никогда не сделаю ничего, чтобы тебя обидеть. Если тебе что-то не нравится – скажи мне об этом, я всегда пойму и исправлюсь. Но не начинай выяснять отношения – это удел пар, которым больше нечем заняться. Не наш удел. Не мой – точно.

– С тобой невозможно разговаривать…

– Нет, Лена. Разговаривать со мной можно. Наезжать на меня – нельзя. – Он улыбается, залезает на кровать и сгребает меня в охапку, я пытаюсь вывернуться из его клешней, но только пыхчу и царапаюсь.

– Эй, Сиренка, – шепчет он, издеваясь, мне на ухо, отчего горячо и щекотно, – давай ты сегодня сверху?

– С тобой невозможно, невозможно, невозможно разговаривать, – уже из вредности отвечаю я и понимаю, как мелко то, из-за чего я расстроилась, из-за чего так хотела поссориться, и как важно, что он сейчас обнимает меня.

– А ты не разговаривай со мной. Люби меня. Молча люби, женщина, молча.

Он больше никогда не отключал телефон. В этом был весь Саша. Но и я – никогда не звонила ему во время репетиции, если не происходило ничего из ряда вон выходящего. В этом были все мы – мы могли решить все.

До поры до времени.

Есть женщины, которым не нужно прилагать усилий для того, чтобы казаться легкими, красивыми, совершенными. Такой была Соня – но Соня была уникальной, она будто сошла с хипстерских фотографий и осталась рядом с моим братом. У нее был особенный талант – так гармонично сливаться с окружением, в то же время выделяясь из него, словно она всегда здесь находилась. Как в гостях у друзей вдруг замечаешь удивительную картину на стене и спрашиваешь: «Что это, кто автор, где вы достали эту красоту?» А она уже три года висит на этом месте, ты проходила мимо, Лена, и не обращала внимания.

Стоило обратить на Соню внимание, и сразу видно: она – та самая прекрасная картина: совершенная, но не кричащая, не вызывающая, но захватывающая – стоит лишь по-настоящему, не отвлекаясь, взглянуть на нее. Я толком и не помню, когда она появилась рядом с нами – сначала в качестве подруги, посещающей все концерты, устраивающей уютные домашние вечеринки, организовывающей увлекательные вылазки в разрушенную усадьбу под Харьковом или на крышу оперного театра. Тонкая, бойкая, но не перетягивающая на себя внимание, никогда не повышающая голос. Однажды она открыла мне дверь, когда я пришла к Кириллу, и по тому, что на ней была его одежда, по тому смущению, с которым она играла роль хозяйки дома, было понятно, что теперь они вместе. Меня это радовало, лишь поначалу было немного волнительно – воспринимает ли брат ее всерьез или всего лишь благодарно принял эту нежную опеку? Вскоре они как близнецы – одинаковые стрижки, тонкие цветные джинсы, сумки через плечо, оба худые, легкие – сидят на диване, обняв колени, – даже удивительно, разве были они когда-то не вместе?

В противовес Сониной красоте была красота Оксаны, высокой, волнующей, будоражащей яркой внешностью девушки. Ее отец, Владимир Петрович, был давним другом Сашиной семьи. Военный в отставке, галантный, вежливый, в какой-то степени он заменял Саше отца – давал жизненные советы, обсуждал с ним его планы на будущее. Казалось, он заботится о жене и сыне умершего друга без посягательств на иной статус. Впрочем, именно так и было. Последние несколько лет Владимир Петрович жил в Германии, а Оксана доучивалась в университете в Киеве, но в Харькове оба бывали по нескольку раз в год. Я плохо знала Оксану – но редких встреч было достаточно, чтобы понять: вот кто хозяйка жизни, вот кто получит все, что ей причитается, и наверняка добьется всего, чего хочет. Изредка, приезжая в Харьков, Оксана появлялась на концертах – занимала самое близкое к сцене место, никогда не танцевала, не смеялась, сдержанно аплодировала, будто была выше этого хаоса, резких движений и шума. Всегда хорошо, даже роскошно одетая для мест, где обычно проходили концерты, она ни на секунду не сводила с Саши глаз во время выступления. Мы подшучивали над ним, мол, разве не видишь, что не музыка ей твоя нравится, не просто так она сюда ходит. Он подходил к ней после концерта, вежливо благодарил, приглашал присоединиться к нам – по понятным причинам, но она отказывалась, давая понять, что не хочет иметь с нами ничего общего, а с ним – иметь хочет все и прямо сейчас. У нее был обволакивающий взгляд и улыбка, откидывание волос в стиле барышни из «Неспящих в Сиэтле», за которой ухаживал Том Хэнкс, посчитавший, что привычка откидывать волосы – это что-то нервное. То, как она касалась его плеча, как смеялась его (даже не очень смешным) шуткам, – все было слишком откровенно, чтобы не понять, что Оксана как минимум хочет видеть Сашу в списке своих поклонников, а как максимум давно в него влюблена и отступать не собирается. Я встречала ее пару раз на семейных торжествах, где она всегда была нарочито любезна с его матерью – уводила на кухню посекретничать, помогала накрыть на стол. А еще ее наигранное смущение – стоило родителям пошутить на тему их с Сашей детской «любви» и предназначенности друг другу. Последняя тема, впрочем, Татьяной Николаевной больше не поднималась, как только она поняла, что мы с Сашей вместе, и за ее тактичность я была ей благодарна. Лишь не была уверена, что она рада этому факту. Оксана точно нет. Но, в конце концов, почему это должно было меня волновать?