– Где бы мы с тобой еще увиделись, Алекс? – торопливо целует в щеку, берет под руку.

– Если я скажу, что удивлен, то это будет мягко сказано. Зачем ты здесь?

– Меня пригласили, – кокетливо, – у нас с Кириллом масса общих знакомых, не только ты.

– Ну-ну, не болтай. Почему ты в Харькове?

– Боже, что за вопросы? Захотелось, и прилетела. Соскучилась по родному городу. По друзьям-знакомым. Что здесь такого? Или ты думаешь, что я здесь из-за тебя? – наигранно, почти нервно смеется, даже не похоже на нее.

– Оксана, – вдруг решил я поговорить серьезно. – Давай только честно. Ты три года сюда не рвалась, а стоило мне вернуться, как ты уже в Харькове. Я, наверное, и правда много о себе думаю, но если я имею хоть какое-то отношение к твоему приезду, то давай расставим все точки над «и», ладно?

Я ждал долгих кривляний и объяснений. Очередной развязки, когда Оксана делает вид, что не понимает, о чем я, и уводит разговор в сторону. Когда она все сводит к тому, что у меня просто богатая фантазия. Но вдруг она размякла. Словно сил не осталось, чтобы спорить.

– О’кей. Ты прав. Я здесь из-за тебя.

– Оксан, ну если за столько лет у нас ничего не сложилось, то сейчас почему будет иначе?

– Не знаю, – пожимает плечами, достает сигарету, затягивается, смотрит в сторону, – ты хочешь разумных объяснений? Их нет. Меня замкнуло на тебе, как ребенка на игрушке. Я ведь даже не люблю тебя, если подумать. У меня есть мужчина, я собираюсь за него замуж, мне с ним хорошо. Но ты… Мне не нравится твоя музыка. Мне неинтересно то, что ты рассказываешь. Я не понимаю твоих шуток. Но я хочу тебя получить. Пусть на один раз, но чтобы это стало моим. Мне ведь никто не отказывал, а ты всегда сквозь меня смотришь. И мне обидно, ты как заноза в пальце, все никак не вытащу. Незавершенный гештальт, как говорится.

Она наконец подняла на меня глаза. Впервые за время нашего знакомства я испытывал к Оксане настоящую симпатию. Не настолько, чтобы переспать с ней, но, наверное, почувствовал уважение к тому, как честно она со мной заговорила. Мне стало жаль ее, но не той снисходительной жалостью, какую порой испытывают к тем, кто безответно влюблен в нас, а сочувственной. По сути, она сейчас была такой же потерянной и никому не нужной в этом доме, в этом городе, в этой жизни, как и я.

Вдруг она смеется в голос, и мне даже нравится этот смех, таким он, оказывается, может быть искренним и оттого хорошим.

– Черт, Алекс. Рассказала тебе все, и легче стало. Не отпустило, конечно, нет, не так сразу. Но легче.

– Потому что ты произнесла вслух, услышала собственные слова и поняла, как это глупо и нелепо – хотеть иметь со мной что-то общее, – подставил я локоть. – Пошли. И поверь, ты не много потеряла, не получив меня. Скорее даже приобрела.

Не знаю, о чем я думал, когда предлагал Оксане взять меня под руку. Наверное, считал, что должен поддержать ее после откровения. Но когда я вошел в квартиру Кирилла, словно тонкая нить протянулась между мной и дальним углом квартиры. Бац, и по ней пустили электричество. Я смотрю на Лену на том конце линии, Лена смотрит на меня и видит нас с Оксаной, пришедших как пару. Мне захотелось отодрать пальцы этой надоедливой женщины от своего локтя, казалось, они впиваются в мою кожу когтями, жгут ее, разрывают. Лена смотрела прямо, не отводя глаз, и в этом взгляде не было ни любви, ни нежности, ничего из того, что я так хотел увидеть. Она будто говорила: «Ты опять сделал неправильный выбор, что и требовалось доказать».

Это было разочарование.

Я же смотрел на нее и думал, что если любовь – это болезнь, то я по-настоящему болен. Я чувствую себя нездоровым, немощным, нецельным. Мне кажется, что у меня повысилась температура. Она, в блузке с круглым воротником и узкой юбке до колен, трогает рукой мочку уха – как всегда, когда чувствует себя неловко, а я смотрю на нее, до одури знакомую, и не могу принять, что все это теперь не имеет ко мне никакого отношения. Я знаю, что эти колени были изранены, и я мазал их зеленкой, я знаю, что эти тонкие пальцы прищемлялись случайно дверями и как она плачет от этого, я знаю, как выглядят ее волосы до того, как она проведет шумные манипуляции с феном и щеткой, знаю, как она бледна, когда не накрашена, но и юна тоже, невинна, беззащитна. Знаю, что под левой лопаткой у нее шрам от банок, оставленный нерасторопной медсестрой в больнице, когда она ребенком лежала с воспалением легких. Я знаю о ней практически все – как же я могу от нее отказаться, если все это давно стало частью моей жизни и меня самого? Или если она смогла, то и я смогу? Может, есть какое-то лекарство? Я бы с радостью его принял.

Хотя кому я вру. Не принял бы. Так бы и таскался за ней щенком.

Она наконец отвела взгляд. Так, словно посмотрела на меня в последний раз и больше не собирается возвращаться ко мне никогда: ни жестом, ни словом – ничем. Словно поставила на мне точку. Вычеркнула меня. Снова. Впрочем, о чем я? Она давно это сделала, не пора ли смириться, парень?

В квартире было не протолкнуться. Чьи-то лица казались мне знакомыми, с парой-тройкой ребят мы когда-то дружили, но все остальные – неизвестная мне масса. Я думал, что Кирилла нет, пока не услышал его низкий голос в глубине комнаты – звук шел из динамиков. Пройдя дальше, я увидел импровизированную сцену – по видимости, день рождения должен был плавно перейти в квартирник. Конечно, я слышал все, что играл Кирилл в последнее время, – Интернет никто не отменял, но услышать вживую было приятно и болезненно одновременно. Теперь он делает это без меня, и, кажется, я ревновал Кирилла к новой группе не меньше, чем Лену к окружившим ее парням в смешных узких штанах. Мне нравилось то, что я слышал, я завидовал ему, восхищался им и понимал, как сильно мне не хватало этого скрытного инопланетянина, молчуна, маленького гения. Одно меня смущало – что-то ушло из этой музыки, ставшей лучше, ярче, совершенней. Но чего-то она явно лишилась, чего-то, что было мне в ней знакомо и дорого. Тайком я снова взглянул на Лену и понял: она больше не в группе.

Лена никогда и не была в группе. Она лишь писала нам тексты. Но была негласным ее участником. Она была внутри. Не то чтобы она что-то решала, но мы нередко обращались к ней с вопросами, чтобы получить отвлеченное мнение, хотя по сути она была одной из нас, а не сторонним наблюдателем. Я вдруг осознал, что ни одна из песен, спетых Кириллом, не имела никакого отношения к ней, ни одна не была написана на ее слова. Это были хорошие, замечательные песни, но не ее. Можно было догадаться даже по ее позе, по тому, как она слушает, внимает, как одобрительно кивает, улыбается удачным моментам. Так смотрят на чужого ребенка: умиляющего, радующего, восхищающего, но чужого. Не своего.

В мой локоть снова впилась Оксана – я даже не заметил, что она меня отпускала. Видимо, ходила за алкоголем. И судя по всему, уже перебрала. Выступление заканчивалось. Самое время отправить Оксану домой, где бы она ни жила. Я вышел на кухню вызвать такси и на обратном пути столкнулся в коридоре с Леной.

Она растерянно смотрела по сторонам.

– Тебе помочь?

– Гитара. Я куда-то положила гитару. Не спрашивай, зачем она мне, но это моя гитара, – улыбнулась она, сама не понимая, как много для меня значила одна ее улыбка, говорящая, что я не враг ей и, возможно, однажды буду прощен.

Я выудил футляр из-под чьего-то плаща.

– Она?

– Ага. Спасибо. И… пока.

– Ты уходишь?

– Да. Я теперь ухожу пораньше. Ну чтобы не тяготить.

– Тяготить?

Неловко машет рукой, отворачивается к двери, открывает замок и выходит. Даже не обернувшись, не попрощавшись. Набравшись смелости, выхожу вслед за ней:

– Лена, когда стало… так?

– Не знаю, – пожимает плечами, и я вижу, что она поняла мой вопрос без дополнительных уточнений, – после твоего отъезда, наверное. Все изменилось. Новые люди, новая группа, новые друзья, новые песни.

– Ты писала нам… ему замечательные песни, – не вру нисколько.

– Может быть, – грустно смеется, – но все меняется. Нужно учиться существовать поодиночке, раз все так вышло. Раз мы развалились.

– Но вы всегда останетесь братом и сестрой, близкими людьми, семьей. – Даже просто так идти рядом с ней по лестнице и разговаривать было для меня уже маленькой победой, я говорил с ней и боялся, что сейчас она вспомнит, кто я, и тут же прогонит.

– Да, конечно. Но я словно больше не друг, понимаешь? Как в рекламе: «Старших братьев не выбирают». Я «старший брат», которого не выбирали, а любить надо.

– Ленка, откуда такие мысли?

– Не знаю. Может, я придумываю. Как ты сказал в «Доске» – таскалась за вами? Как-то так. Таскалась. У меня не было другой жизни, кроме вашей. А потом все распалось и оказалось, что у всех жизнь продолжается, а я не у дел. Я не знала, что мне теперь с собой делать.

– Я глупость сказал. Я злился. Послушай, Ленка…

– Нет, все правильно, – прерывает она мое зародившееся признание. – Грубо, но правильно. Я таскалась за вами так долго, что сама себе надоела. Возвращайся, пожалуйста, к Кириллу. Никто и не заметит, что я ушла.

– Я замечу.

Остановилась у дверей подъезда. Повернулась ко мне, но смотрела мимо – уязвимая, хрупкая, но как будто чужая, отстраненная, я не знал, могу ли я обнять ее, утешить, кто я ей теперь?

– Помнишь, как вы с Кириллом пошли в парк ящериц ловить? Я попросилась с вами. А ты сказал, чтобы я вынесла вам попить и тогда вы меня возьмете. Я пошла домой за водой, а когда вернулась, вас уже не было. Я так плакала, навзрыд. Я догадалась, что вы хотели от меня отделаться, и мне было ужасно обидно. Весь двор собрался меня утешать. А потом вы вернулись, и ты купил мне мороженое, чтобы я не обижалась, и катал весь вечер на велосипеде. И я, конечно же, вас простила. У меня сейчас такое же ощущение, будто вы пообещали, что возьмете с собой, а сами ушли. И я стою здесь с банкой, – она кивнула на футляр, – и ничего поделать не могу. Обидно так же, как в детстве. Я снова осталась одна, без вас. Только теперь я сама в этом виновата.