Я снова посмотрела на лист бумаги в своих руках, пытаясь понять, чем этот список отличается от всех остальных. В нем были действительно опасные, пугающие меня задания – например, купание голышом или верховая езда, моя давняя фобия, при одной мысли о которой у меня потели ладони. Но я видела здесь и пункты, которые выглядели вполне приемлемо. Можно сказать, даже безобидно.

Перечитав список, я поняла, что это не спонтанный набор задач вроде тех, что Слоан выдавала мне при поездке в Калифорнию, или в Эдинбург, или в Остин. Хотя ряд пунктов оставался для меня непонятным: зачем бы мне, скажем, обнимать кого-то по имени Джейми? – в остальных заданиях мне виделась некая логика. Все это были вещи, от которых я в свое время отказалась, главным образом из-за страха. Как будто Слоан хочет, чтобы я использовала второй шанс… Весь этот список выглядел как сплошные вторые шансы… Как вызов, целая куча вызовов.

Я перевернула лист – но с обратной стороны на нем ничего не было. На конверте, там, где обычно люди пишут адрес, был только рисунок – пальма под молодым месяцем, а марку наполовину перекрывал штамп, такой размазанный, что я не смогла прочесть почтовый код.

Я вспомнила, как обычно Слоан подписывала эти свои письма: «Когда все это сделаешь, непременно расскажи мне, что получилось». Сердце мое забилось вдвое быстрее от мысли, что этот список довольно опасных и трудных заданий может оказаться ключом, который поможет отыскать Слоан. Впервые с того момента, как я позвонила ей и услышала в ответ голосовую почту, я почувствовала, что мне есть чем заняться. Слоан оставила мне карту… И эта карта, если повезет, приведет меня к ней.

Снова и снова я перечитывала список в поисках наименее пугающей и сложной задачи, чего-нибудь такого, что я могла бы сделать уже сегодня… потому что мне не терпелось как можно скорее приняться за дело. Этот список каким-то образом приведет меня к Слоан – и приступать нужно прямо сейчас.

Авеню С. – это, несомненно, Стэнвич-авеню, главная торговая улица города. Нужно пойти туда и спросить Мону. Это нетрудно. Я не представляла, что находится в доме 55 по этой улице, но этот пункт казался самым простым из списка. Почувствовав, что наконец-то у поисков появилось направление, я рывком поднялась с кровати и пошла к дверям.

– Эмили!

– Ой, господи! – воскликнула я, подпрыгнув от неожиданности.

Мой брат висел в дверном проеме – именно висел, а не стоял и не сидел, как все обычные люди. Ногами он уперся в одну сторону дверного косяка, а спиной – в другую. Это его новейшее изобретение – подсмотрел где-то в фильмах про ниндзя. Поначалу он нас всех ужасно пугал этим трюком, и я даже привыкла, заходя в комнату, первым делом смотреть на верх дверного проема. Сказать, что Беккет не боится высоты, – это ничего не сказать. Забираться на крышу он научился в пять лет, и теперь, если он пропадает, мы все первым делом смотрим наверх.

– Извини, – сказал Беккет совершенно не извиняющимся тоном, глядя сверху вниз.

– И долго ты там висишь? – спросила я, решив, что он мог забраться туда довольно давно, а я ничего не заметила, увлекшись письмом от Слоан.

Он передернул плечами.

– Я думал, ты меня видишь. Слушай, отвези меня кое-куда, а?

– Я сейчас ухожу, – объяснила я, глянув на руки в поисках списка, и поняла, что оставила его на кровати.

У нас был кот, который крайне редко появлялся дома, половину времени проводя на улице, но он обладал редким свойством – по возвращении уничтожать и портить именно то, что наиболее ценно. Я вернулась за письмом и тщательно упаковала его в конверт, а конверт убрала в верхний ящик прикроватного столика, где лежали мои главные сокровища: детские дневники, фотографии, записки, которые Слоан мне передавала во время уроков или заталкивала в замочную скважину моего шкафчика.

– А ты куда? – все еще сверху вниз спросил Беккет.

– На Стэнвич-авеню.

Чтобы разговаривать с братом, мне нужно было поднять голову, и мне вдруг подумалось: а может быть, затем он и забирается на высоту – чтобы все ради разнообразия смотрели на него снизу вверх?

– Не отвезешь меня в «Экстрим-клуб»? – попросил он, причем голос у него зазвенел особенным образом, как всегда, когда он говорил о чем-нибудь очень для него важном. – Мне Аннабель рассказала. Это такое крутое место! Там и велодром, и лазалки всякие, и пейнтбол…

Хотя мне очень хотелось поскорее отделаться от брата, что-то в его голосе остановило меня. Если уеду одна, буду чувствовать себя виноватой…

– И сколько ты там собираешься пробыть, в этом своем «Экстриме»? Что если я тебя там оставлю на время и скатаюсь по своим делам?

Беккет заулыбался.

– Ой, я бы остался на несколько часов, ну, до вечера.

Я согласно кивнула, и братишка ловко спрыгнул на пол из дверной рамы.

– Тогда встречаемся у машины! – И он умчался как ветер, а я вернулась к столику.

Увидев свое отражение в зеркале над кроватью, я пригладила волосы, надеясь, что эта самая Мона не из тех, на кого я должна произвести впечатление своей внешностью. На мне была винтажная футболка, которую для меня выбрала Слоан, и шорты из обрезанных джинсов. Вообще я выше Слоан, если она без каблуков, а самое необычное в моей внешности – это глаза, потому что они разноцветные. Один – карий, а другой – карий с голубым. Когда Слоан впервые это заметила, она чуть с ума не сошла, подбирая мне тени, которые помогли бы моим глазам выглядеть одинаковыми. У меня русые прямые и длинные волосы, и всякий раз, когда я заговаривала о том, чтобы постричься, Слоан возмущалась: «У тебя волосы принцессы! Не трогай их, стриженых девчонок и так полно!».

Я заправила волосы за уши, проверила еще раз, что список точно лежит в ящике столика, и пошла вниз, вновь и вновь повторяя про себя задачу: «55, авеню С. Спросить Мону».

2

Яблоки в темноте

Беккет уже ждал меня на пассажирском сиденье моей машины. Старую зеленую «вольво» папа купил для меня у студента, который переезжал в Калифорнию. Я этого парня никогда не видела, но знала о нем немало, потому что весь бампер машины пестрел наклейками: «Спасем китов!», «Кто не любит пурпурных ласточек?!», «Эта машина поднялась на гору Вашингтон!». На заднем стекле красовалась полусодранная наклейка «Юничуссетс Массаверсити»[7], а вот ни одной наклейки Стэнвич-колледжа не было, и это достаточно красноречиво говорило о том, почему парень продал машину. Я пробовала соскрести эти стикеры, но они держались слишком хорошо, так что в итоге привыкла к ним, а заодно и к внезапным проявлениям гнева или солидарности со стороны других водителей, которые думали, что так самовыразилась я, а не прежний хозяин авто. Левая задняя дверца была слегка помята, машина слишком долго заводилась холодными зимними днями, указатель уровня топлива был сломан – стрелка застряла посередине, показывая, что бак наполовину полон, даже когда он был совсем пуст. Со временем я стала просто запоминать, когда последний раз заправлялась и сколько с тех пор проехала. Конечно, я не всегда помнила точно, но это работало: мне еще не случалось застрять где-нибудь из-за пустого бака.

Главная особенность моей машины – постоянно откинутая крыша. Панель, которая ее закрывала, сломалась еще до того, как папа купил эту «вольво» – и мне оставалось только надеяться, что это случилось после покорения горы Вашингтон. У меня был брезентовый тент, который я натягивала на крышу во время дождя, вдобавок папа заказал деревянную конструкцию, подходившую по размеру и закрывавшую машину зимой. Но Слоан отсутствие крыши как раз нравилось: она терпеть не могла, когда я натягивала тент, даже если потела от жары или куталась в плед от холода. Она обожала вытянуть руку вверх, чтобы на ходу ловить ладонью ветер и купаться в солнечных лучах, заливавших сиденье.

– Готов? – спросила я братишку, надев свои новые темные очки от Ray-Ban.

Вопрос, скорее, был дежурным: ясно же, что Беккет уже давно готов к поездке. Я завела мотор и медленно выкатилась из ворот, внимательно глядя, нет ли на нашем пути пешеходов.

– Кто такой Тесла? – спросил Беккет, едва мы отъехали от дома.

Перед выходом я посмотрела адрес «Экстрим-клуба», чтобы не терять время, если окажется, что Беккет толком не знает, куда ехать. Все-таки у нас с братом было очень разное детство – в его годы я знала схему нью-йоркского метро как свои пять пальцев и отлично ориентировалась в центре, по крайней мере, в Бруклине. Я была ребенком двух драматургов, изо всех сил пытавшихся пробить себе дорогу: постоянно самостоятельно ездила туда, где мои родители ставили очередную пьесу, сопровождала их везде, где они получали временные преподавательские места или куда отправлялись на гастроли.

Мы жили в Бруклине, Сан-Франциско, в обоих Портлендах – в Мэне и в Орегоне… Я привыкла спать на кушетке в гостиной очередной съемной квартиры и, даже если мне отводили отдельную комнату, никогда не развешивала по стенам постеры с музыкантами из любимой группы и не расставляла по полкам сувенирчики, потому что знала: все это ненадолго.

Но со времен «Большого Джуса» все изменилось. Мое ужасное лето в лагере вылилось в пьесу, которую поставили на Бродвее, потом по ней сняли душераздирающий фильм, а затем начались бессчетные постановки в разных театрах. Пьеса зажила своей жизнью – после десяти лет борьбы родители наконец добились настоящего успеха. Но самое важное – оба они получили постоянные контракты в одном и том же престижном университете, и даже в том возрасте я понимала, как много это значит. Мы переехали в Стэнвич, и хотя братишка заявлял, что помнит все эти ужасные съемные квартиры, в которых прошло его младенчество, на самом деле он никогда не знал другой жизни, кроме нынешней: стабильной и спокойной, с любимыми плакатами по стенам собственной комнаты.

– Что? – спросила я, отрываясь от навигатора в телефоне.

Я как раз размышляла: если отдать телефон Беккету, способен ли он будет поработать штурманом или сорвется и начнет гонять в какую-нибудь дурацкую игрушку?