Если вы не видели «Филадельфийскую историю», бросьте все, чем вы занимаетесь, возьмите ее напрокат и посмотрите. Возможно, это будет перегибом, но пока вы не увидите этот фильм, ваша жизнь будет неполной. Он точно находится в списке настоящих ценностей. Вы понимаете, что я имею в виду. В этот список входит «Великий Гэтсби», здание фирмы «Крайслер», Элла Фицджералд, поющая «Это ничего не значит», бутерброды с сыром, поджаренные на гриле, белые пионы и маленькие рисунки Леонардо да Винчи.

Если вы видели фильм, то наверняка помните, как Кэтрин Хепберн в роли Трейси Лорд выходит из домика у бассейна. На ней прямое белое платье, которое спадает с ее худеньких плеч, не платье, а мечта, легкое, как облачко дыма; внизу оно расходится, но Кэтрин сохраняет стройность греческой колонны. Не платье, а парадокс, такое правильное, что зубы болят.

Впервые я увидела этот фильм в четырнадцать лет, за три дня до Рождества. А в моей семье это всегда означало и будет означать перегрузку, свойственную Святкам: каждая комната до предела набита остролистом и гирляндами, во всем доме гремит голос Джонни Мэтиса, а в гостиной возвышается огромная елка, украшенная разнообразными игрушками, включая десятки самоделок, не поддающихся описанию, которые я и мои братья смастерили в школьные годы.

Мой четырнадцатый год был для меня не слишком удачным. Я задержалась в росте и была тощей, как голодная кошка. Вещи мне все еще покупали в детском отделе. У меня появилась стойкая аллергия на всех членов моей семьи, и я была твердо уверена, что ничто не может меня осчастливить.

И вдруг мои долгие скитания по каналам открыли мне черно-белое чудо: Трейси и ее платье.

Меня как током ударило. Я едва не поперхнулась, отпив «севен-ап». А когда Трейси расстегнула пояс на своей тонюсенькой талии и обнажила свое безукоризненное тело, сняв безукоризненно сшитое платье, я вскочила и закричала:

— Чудовищно! Зачем ей этот купальник! — Чего мой отец, который в это время сидел на полу и надевал колокольчики на шеи нашим котам (кроме шуток), совсем не одобрил.

Я вся, до последнего атома, погрузилась в фильм. Кто-то носился по комнате, потому что кто-то всегда носится по комнатам, особенно мои братья Кэм и Тоби, которым в то время было восемь и девять соответственно. Но я ничего не замечала. Даже если бы вулкан начал выбрасывать потоки лавы в сантиметре от меня. Я сидела и смотрела.

Я провела ладонью по своему лицу, пытаясь обнаружить крылатые скулы Трейси. А когда Декстер (Кэри Грант) призвал Трейси к порядку, сказав ей: «Ты никогда не станешь первоклассной женщиной или первоклассным человеческим существом, если не будешь сочувственно относиться к человеческим слабостям», я поняла, что это весьма мудро, и стала думать, а есть ли это сочувствие во мне, а если нет, то как его обрести.

В колледже я ходила в класс, где изучали кино. Он назывался что-то вроде «Переворачивание формулы с ног на голову». На занятиях преподаватель говорил о том трюке, который удался режиссеру «Филадельфийской истории». Он выстроил потрясающую любовную сцену между героями, которые друг друга не любили, заставив зрителя переживать за них во время этой сцены, но тем не менее ничуть не расстроиться, когда они нашли себе других партнеров.

Пока у вас не успело сложиться неправильное впечатление, вам следует знать, что я никогда не относилась к числу тех киноманов, которые могут спорить до хрипоты по поводу теории режиссуры. Я ничего не знаю про ракурсы, и у меня отсутствуют энциклопедические знания о довоенной немецкой кинематографии, но я почти влюбилась в нашего преподавателя, когда он посмотрел на нас сияющими глазами и торжественно заявил: «Нет, этот трюк не должен был сработать. Но он сработал!» Потому что преподаватель был прав.

Когда я услышала, как Майк (Джимми Стюарт) сказал Трейси своим нежным, удивительным голосом: «Нет, ты состоишь из плоти и крови. И в этом заключается весь сюрприз. Ты же золотая девушка, Трейси», — я ухватилась за свой остренький подбородок и взмолилась: пусть она убежит с ним. Еще я поклялась, что когда-нибудь мужчина обязательно скажет мне эти слова, а иначе я умру. Когда фильм закончился, мой отец, услышав вопли восторга, пошел посмотреть на свою обычно спокойную дочь-подростка, которая колотила кулаками по подлокотникам кресла. Я повернулась к нему «лицом, открытым, как цветок» (слова отца) и шепотом сказала сквозь слезы:

— Она выходит замуж за Декстера, папа.

Я всегда немного гордилась тем, что в четырнадцать лет, при всем своем невежестве почти во всех вопросах, у меня хватило ума понять то, что наверняка является истинной правдой: Джимми Стюарт всегда останется самым лучшим мужчиной в мире. Если, конечно, вдруг не появится Кэри Грант.


Его звали Мартин Грейс. Замечательное имя, состоящее, как вы могли заметить, практически из тех же букв, что и Кэри Грант. Разумеется, если вы не являетесь ошибкой природы, вы, вероятно, этого не заметите, так что вам будет приятно узнать, что и мне это не сразу пришло в голову. Только позднее, уже лежа в постели, я все это сообразила, мысленно вычеркивая буквы воображаемым карандашом, но делая вид, что меня это не слишком интересует, и даже небрежно наклоняя голову над подушкой, хотя, кроме меня, в комнате никого не было.

Откровенно говоря, я немного суеверна в отношении имен. Еще учась в колледже, я встречалась с высоким блондинистым туповатым парнем из Батон-Руж исключительно из-за того, что его звали Уильям Пауэлл, как актера, которого все знали по фильмам «Тонкий человек» и «Оклеветанная». Он один из тех мужчин, в чью красоту ты веришь полностью, даже если знаешь, что ничего особенного в нем нет.

Моя мать познакомилась с этим парнем и сразу поняла, что меня зацепило.

— У тебя нос, как у Мирны Лой, — сказала она. — Довольствуйся этим.

Но я все равно бросила Билла только через несколько вечеров, после того как побывала в особняке времен короля Георга, превращенном в пещероподобное студенческое общежитие, и увидела, как Билл, голый до пояса, танцует на столе, а его несчастный живот колышется подобно медузе. Медуза пульсировала, и Уильям Пауэлл, деликатно пожав плечами, отмежевался от Билла навсегда и исчез в ночи, благоухающей жимолостью.

Скользкое это дело — имена. И все же Мартин Грейс — хорошо. Очень хорошо.

Он стоял в дверях, темноглазый, с легкой улыбкой на губах. Высокий. Костюм, волосы, контур лица — все по высшему классу. Великолепно стройный — это выражение из какой-то книжки, которую я читала в четвертом классе. И почему-то оно пришло мне в голову. Только, как я позже вспомнила, главный герой застрелился. Но у этого мужчины, моего мужчины, впереди была достойная, интересная и спокойная жизнь. Я преувеличиваю, но не слишком, когда говорю, что когда он шел к стойке, когда он шел ко мне, собаки, шахматисты, коляски и все остальное расступались перед ним, как волны Красного моря.

— Привет, — сказал он. Голос у него не был сладкозвучным или громоподобным, он не говорил в нос, но тем не менее он и стал главным героем. И разумеется, вы знали это заранее, у него была ямочка на подбородке, и пару секунд я раздумывала, не коснуться ли ее и не спросить, как он бреет свой подбородок, потому что, уж если кому и подражать, то пусть это будет Одри Хепберн. Я сдержалась, но почувствовала, что эта ямочка навсегда врезалась в мое сознание.

— Привет, — сказала я.

— Кофе, пожалуйста. Черный. — И я сразу поняла, что это то, что он действительно любит, и что он не выдает себя за мачо, как ковбой Мальборо, за которым его мужественность тянется как длинный, глупый хвост.

Когда я подавала ему кофе, то слегка задержала на чашке указательный палец, когда он брал ее. Мне хотелось верить, что чашка превратилась в маленький проводник и вздрогнула от нашего электричества. Так или иначе, но кофе выплеснулся на мою руку, я вскрикнула и прижала ее к губам, как двухлетний ребенок.

Он взглянул на меня с беспокойством и сказал:

— Меня следует запереть в клетке.

— Профессиональный риск, — отмахнулась я. — Все путем.

— Путем? В самом деле? Потому что если это не так, то вы должны мне сказать, и я пойду и утоплюсь в Делавэре.

— Не говорите ерунды, — заметила я, — Скуйкилл куда ближе.

— Зато Делавэр глубже. У меня не хватит мужества утопиться на мелководье даже ради вас.

«Даже ради вас, даже ради вас», — запело мое сердце.

— Хотя… — сказал он.

— Хотя что? — огрызнулась я.

— Хотя можно попробовать Темзу. Я улетаю в Лондон через два часа.

Может быть, вы и не почувствовали, что земля качнулась, но, поверьте мне, это почувствовала я. С первой секунды между нами возникло интуитивное созвучие, которое я могу сравнить только с шестым чувством — им обладают играющие в ансамбле музыканты, если, разумеется, я хоть немного разбираюсь в джазе. Это был разговор, которого я ждала всю жизнь.

Так мы с ним и перекидывались фразами. Он рассказал о своей деловой поездке — четыре дня в Лондоне, что-то связанное с финансированием, и о том, что в Лондоне действительно туманно.

Я была напряжена, краснела, но не нервничала. Чудо да и только, но я была готова к встрече с этим идеальным мужчиной. Я была в «теме». У меня даже хватило расторопности в присутствии Мартина Грейса выполнять свою работу, потому что такова жизнь, не правда ли? И именно тогда, когда я наслаждалась разговором с Воплощением своей мечты, двое мальчишек ввалились в кафе, высыпали на прилавок горсть мелочи и заказали два кофе латте. Не нашли другого времени! Твои глаза прикованы к сногсшибательным карим глазам с густыми черными ресницами! И тут я слышу:

— Почему бы вам не поехать со мной?

Это сказал он. Мартин Грейс. Мне.

В тот вечер, лежа в постели, я снова услышала эти слова, возвращенные моей слуховой памятью. Услышав голос Мартина, я села, потом встала и подошла к окну в белой ночной рубашке, словно призрак, и опустилась в кресло. Это кресло я год назад обтянула цветастым тяжелым шелком, который когда-то был чудовищным бальным платьем и висел в скупке в Буэна-Висте (произносится — Бьона), штат Виргиния. Я открыла окно — окно в мою Филадельфию, в тот ее кусочек, который принадлежал мне и позволила своей любви к ней подняться вверх, как аромат цветка, и исчезнуть в прохладном воздухе Спрюс-стрит с ее машинами, огнями, синагогой на углу и геями перед ней, такими молодыми, что щемило сердце. При виде их у меня возникали сразу два желания: я хотела, чтобы машины останавливались, и не хотела, чтобы машины останавливались.