Клэр вспомнила, как мать говорила, что ей очень жаль, таким печальным-печальным, прощальным голосом. Клэр покачала головой. И, почувствовав, как по щекам потекли слезы, закрыла лицо руками.

— Твой папа вернется в дом и оставит для мамы записку, — сказала Корнелия. Теперь она стояла совсем близко от Клэр, но не касалась ее. Клэр не хотела, чтобы ее касались. — Тогда она узнает, что ты здесь, и сможет тебя найти. Но даже если она не вернется, мы ее обязательно найдем. Мы ее найдем и поможем вылечиться.

Несколько недель Клэр изо всех сил старалась держать себя в руках, не позволяя распуститься. И сейчас, оттаяв, ей очень хотелось поверить Корнелии. Клэр была рада, что Корнелия здесь, что она говорит эти слова. Если бы Корнелии не было, Клэр осталась бы совсем одна. И когда Корнелия спросила: «Договорились?» — она кивнула.

Она села на шезлонг-стрекозу, а Корнелия села рядом.

— Но я здесь не останусь. Я тут все ненавижу. Я могу жить в гостинице или где-нибудь еще. Может быть, я могу пожить у Макс. Она дала мне номер своего мобильного телефона. — Клэр вытащила из кармана карточку. На ней рядом с номером было написано: «В любое время». Слово «любое» было подчеркнуто тремя чертами. — Но здесь я не останусь.

— Почему бы нам не пойти куда-нибудь прямо сейчас и не поговорить об этом? — спросила Корнелия.

— Ладно, — согласилась Клэр, хотя ей уже больше не хотелось разговаривать. Она очень устала. Веки отяжелели. Шуба мешала двигаться.

— Тогда подожди здесь минутку, я поговорю с твоим отцом. — Корнелия встала и пошла на кухню. Клэр могла их слышать. Наверное, они спорили, но она не была в этом уверена. Когда Корнелия вернулась, в ее глазах тоже появилась усталость, но она улыбалась.

— Твой папа оставит записку для мамы в вашем доме. А мы поедем ко мне домой, если ты не возражаешь. Это близко. А он приедет позже, верно, Мартин?

— Разумеется, — сказал отец. Обращался он к Корнелии.

Клэр и Корнелия пошли к выходу, Мартин шел за ними. Когда они все втроем стояли у двери, он начал что-то говорить, замолчал, потом протянул руку, чтобы коснуться локона Клэр, который упал ей на лицо. Он не подергал его шутливо, не заправил за ухо, как сделала бы мама, а задержал прядь между большим и указательным пальцами на одну-две секунды. Девочка ждала, когда он уберет руку. Они вышли из квартиры. Корнелия пошла по заснеженному тротуару, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что Клэр идет за ней. Клэр в тяжелой шубе сделала несколько шагов, устало передвигая ноги, совсем как медведи из ее рассказа.

Когда они добрались до квартиры Корнелии, Клэр вошла и остановилась, слегка покачиваясь. Над головой сверкала люстра, но все остальное в квартире она видела нечетко. Корнелия взяла ее за локоть и отвела в спальню. Клэр упала на кровать и продолжала падать, падать, падать. Когда она проснулась, было темно, и в этой темноте Клэр пыталась найти свою мать.

Глава 11

Корнелия

«Не бойся быть родителем; некоторые родителями рождаются, другие становятся ими, третьим эта обязанность навязывается».

Да, несмотря на похвальбу в сырном магазине, я достаточно хорошо знаю Шекспира, чтобы признать, что цитата эта не точна. Хотя я всего два месяца посещала курс английской литературы. «Двенадцатая ночь» не самая моя любимая пьеса, но я отношусь к ней очень трепетно. Мне она нравится за остроумие и очарование; «Короля Лира» я люблю за глубину вечных истин. «Сбалансированная диета, прекрасно представлены потребители ментальной и эмоциональной пиши». Мне приходилось бывать на вечеринках, где подобного рода высказывания были равносильны выплескиванию ведра окровавленной рыбы в аквариум с акулами: злобное щелканье зубами, и никому не удавалось выбраться без царапин. (Если вообще удавалось выбраться.) Я такого рода споры люблю, но стараюсь избегать их, потому что, с одной стороны, искусство — важная вещь, и, из-за него стоит завестись, но, с другой стороны, я могу колотить кого-то по голове сценой примирения Лира и Корделии, на что кто-то просто ответит: «Быть или не быть?» И куда нас все это заведет? Мой опыт говорит мне, что люди любят то, что любят.

Или не любят того, чего не любят. Вот так просто. Это было небольшое отступление, но главная и единственная тема для меня сейчас — ребенок, Клэр Хоббс — когда-то Клэр Хоббс Грейс, дочь Мартина Грейса, как Корделия была дочерью Лира.

Я привела ту цитату только для того, чтобы доказать, что она только частично справедлива, потому что, насколько я могу судить, родителем человек часто становится по принуждению. Никто не бывает полностью к этому готов. Судьба выбирает вас в родители.

Пока бы еще не успели поднять все свои колючки — мне эти колючки нравятся, нормальные колючки, у меня самой их навалом, — я должна пояснить, что я говорю не о выборе в том смысле, в каком мы обычно понимаем это слово. Не о том выборе, где вы просто высказываетесь «за» или «против». Я говорю о выборе в прошедшем времени, о зачатом ребенке. И разумеется, я снова вижу эти поднятые колючки, потому что знаю, что многие люди приходят к выводу, что они должны спихнуть родительский долг на кого-то с большими возможностями. Я не осуждаю этих людей и не пытаюсь призвать их к ответственности. Если я и хочу взвалить на кого-то вину, а я явно хочу, то на таких людей, у которых достаточно средств (если ты можешь позволить себе пентхаус, несколько фотографий Эдварда Уэстона с автографами и шезлонг от Нис ван дер Роэ, ты можешь позволить себе и ребенка, верно?), они вполне взрослые, обладают великолепным здоровьем и красотой и поэтому заслуживают, чтобы им не давали сорваться с крючка.

Я говорю о Мартине. Потому что пока его усталая одиннадцатилетняя дочь с разбитым сердцем спала в соседней комнате в чужой постели, Мартин, сидя рядом со мной на диване, сказал:

— Я не гожусь кому-то в родители. Никогда не годился. — Он аккуратно снимал себя с крючка, при этом даже ничуть не помяв свою английскую рубашку, сшитую на заказ.

Вот только я не могла это так оставить. Я могла бы восхититься его прямотой, я могла бы заглотнуть этот долгожданный кусочек душевного откровения, почувствовать его сладость на языке и продолжать жить дальше. Было бы так легко пропустить это мимо ушей, но я не могла.

— В отцы, — сказала я.

— Что?

— Не годишься в отцы. Ты сказал «родители», — объяснила я.

— Какая разница? Какое это имеет значение? — спросил он упавшим голосом. Я снова вспомнила песню Шейлы Е.: «Если ты должен спросить, если ты не можешь себе позволить…» Я сдержалась и не пропела эти слова, за что мысленно записала себе несколько жалких плюсов.

— Может быть, ты делаешь свое дело не потому, что ты для этого создан. Может быть, ты это делаешь потому, что твой ребенок в этом нуждается. — Сказала я. Последовала длинная пауза.

— Мы с тобой еще мало знаем друг друга, Корнелия. Но между нами что-то есть. Я так думаю. Во всяком случае, я бы не стал делать о тебе поспешные выводы. Я бы сначала все взвесил. А ты не могла бы поступить со мной так же? — Голос у него был тихий.

А он мог бы сказать мне: «Тебе тридцать один год, ты не замужем, детей нет, менеджер в маленьком кафе. И ты не знаешь, что значит быть родителем». Или: «Наверное, приятно сидеть на таком высоком моральном пьедестале, Корнелия. Там чистый воздух. Все недостатки других людей прекрасно видны оттуда».

Но он был нежен и печален и куда более справедлив, чем я заслуживала, и, несмотря на обиженного ребенка, спящего в соседней комнате, я хотела быть с Мартином и все еще не потеряла надежды. Я хотела, чтобы наша взаимная любовь состоялась. Кроме того, знала, что все, чего он не сказал, хотя мог бы, было вполне справедливо, и мне стало совестно. Могу ошибаться, но я не выношу, когда поддерживаю неправого.

— Извини, Мартин, — сказала я. — Мне очень жаль, и ты прав, я могла бы сделать то же. — Слезы навернулись мне на глаза, я взяла его руку и поцеловала ее. — Но уж раз мы заговорили о нас, хочу спросить (заткнись, заткнись, заткнись, Корнелия), почему ты мне ничего не сказал о Клэр? — Милостивый Боже, неужели я никогда не научусь держать язык за зубами? Неужели это невозможно?

И тут я увидела этот изумленный, незащищенный взгляд на его лице. Этот взгляд говорил: «Я не рассказал тебе о Клэр, потому что мне не пришло это в голову, потому что мне это не казалось достаточно важным, чтобы об этом говорить». Все еще не спрятав это выражение, Мартин начал:

— Я не знаю. Я не думал, что это… — и слово так и повисло в воздухе — слово «важно». Я его видела своими глазами — черное, рваное. Но Мартин быстро опомнился.

— Я хотел тебе сказать. Правда, хотел. Но у меня почему-то не получалось. Как ты уже догадалась, у нас с Клэр были сложные, не слишком хорошие взаимоотношения. Может быть, я боялся, что ты от меня сбежишь.

Ответ был удачным. На «отлично», великолепный ответ. Он ведь признавался в своей уязвимости, разве я не этого хотела? Еще он сознавался, что хотел бы удержать меня, — и этого я хотела тоже, верно? Но он опоздал со своим признанием. Я уже успела заглянуть за занавес, на маленького манипулятора, который прятался за большим Мартином.

Мне нужно будет об этом подумать, определенно нужно будет подумать. Но хотя мне это и нелегко дается, я могу закрыть глаза на жестокую правду, во всяком случае, на время. А Мартин, способный спрятать мысль о своем ребенке, как старые ключи, был как раз такой правдой, для которой существовало слово «потом». Кроме того, мне предстояло решить более срочные вопросы. Факты таковы: никогда раньше ни один ребенок не спал в моей постели. Вчера — никакой маленькой девочки. Сегодня утром — никакой маленькой девочки. А теперь там была маленькая девочка, там была Клэр.

— Что ты собираешься делать, Мартин? Для Клэр? — спросила я.