Ги Бретон - Когда любовь была «санкюлотом»

«Брось свое перо в огонь, благородный Брут, и займись выращиванием салата-латука, — писала она обраращаясь к Бриссо в анонимном письме, опубликован ном „Новой Минервой“. — Это все, что остается честным гражданам, если только новое всеобщее восстание не спасет нас от рабства. Двор водит нас за нос. Собрание стало инструментом коррупции и тирании. Гражданская война более не является несчастьем, она либо возродит нас, либо уничтожит, раз свобода невозможна без войны, не будем ее бояться…»

Ее заметили. Все члены Собрания восхищались этой прекрасной воительницей: она была красноречива, как Марат, с грудью богини…

У Манон появились обожатели.

Холодная, не знавшая любви женщина изменила ход событий, внеся смятение в души многих революционеров своей соблазнительной фигурой…

* * *

В марте 1792 года король поручил генералу Дюморье сформировать министерство.

Он собирался назначить министром внутренних дел Дантона, но ему возражали несколько политиков, совершенно очарованных Манон.

— Дантон слишком груб, он недостоин такого поста. Здесь нужен человек честный и уважаемый. Почему бы вам не сделать министром Ролана? — Но его никто не знает, — возразил Дюморье.

— Это совершенно неважно. Завтра благодаря газетам народ узнает, что он образован, неподкупен и предан Родине.

Генерал признал, что по сравнению с Роланом Дантон — просто невежа и грубиян, и назначил депутата от Лиона министром внутренних дел, «потому что многие видели в его жене воплощение гения революции»

Поклонники Манон ликовали, зная, что молодая женщина сумеет взять в свои руки управление министерством.

* * *

Несколько часов спустя Ролана предупредили, что Дюморье предлагает ему портфель министра внутренних дел.

Манон была так возбуждена, что не спала всю ночь. Она придумывала различные политические системы, мечтала, как будет приговаривать к смерти контрреволюционеров… Она упивалась, представляя себе Францию, уставленную виселицами, думала, как будет пытать своих врагов, и придумывала для них новые ужасные мучения. Молодая красивая женщина бредила поджигательными речами, в ее голове рождались статьи, полные смертельных угроз, призывов к убийствам и погромам; она сочиняла кровавые песни, говоря себе, что судьба предназначила ей совершить великие дела.

На рассвете она разбудила спокойно спавшего мужа, прокричав ему в самое ухо:

— Соглашайся! Ты обязан согласиться!..

Перепуганный таким необычным пробуждением, господин Ролан даже подскочил на кровати и пролепетал:

— Что, о чем это ты?

Поток демократических речей окончательно разбудил его, и в девять часов он сообщил Дюморье, что согласен стать министром внутренних дел.

Так госпожа Ролан начала через посредника управлять министерством…

* * *

Молодая женщина немедленно решила превратить Робеспьера в своего союзника. Уверенная во всемогуществе своего очарования и ума, она считала, что будет достаточно одной встречи, чтобы этот человек упал к ее ногам. Холодность Робеспьера бесконечно раздражала молодую женщину.

27 марта госпожа Ролан написала ему записку, достойную пера гнусной выскочки.

«Я пробуду еще некоторое время в „Английской гостинице“; в обеденное время вы меня легко застанете. Я все так же проста в обращении, хотя и имею несчастье быть теперь женой министра, и никто не сможет упрекнуть меня за высокомерие. Я надеюсь послужить благу Родины лишь просвещенными методами и мудрыми речами наших лучших патриотов: вы для меня первый среди них. Поторопитесь же, я жажду вас видеть и выразить вам мои лучшие чувства».

Эта манера выражаться: «Я жена министра, но я все так же проста с теми, кто ничего из себя не представляет», — чрезвычайно не понравилась Робеспьеру.

Однако в начале апреля он все-таки встретился с Манон, попросив о свидании.

Она приняла его, была сама любезность, кокетничала, цитировала Ювенала, Тацита, Руссо, Эпиктета, рассуждала обо всем сразу, говорила парадоксами, острила, а Максимильен холодно наблюдал за ней. Он был взбешен: эта женщина, пытавшаяся всеми способами доказать, что умна, довела его до белого каления.

И тогда госпожа Ролан заговорила о том, что волновало ее больше всего, — о войне. С тех пор как вся Европа собирала армии для борьбы с революционной Францией, Манон, подобно Теруань де Мерикур, мечтала, чтобы вся нация кинулась к границам и ввязалась в грандиозную бойню.

Робеспьер был противником, войны, он считал, что она может помешать окончательной победе революции. Госпожа Ролан знала об этом и надеялась смутить его, пустив в ход хитрость. Манон заговорила с ним о «долге, обязывающем каждого честного гражданина соблюдать конституцию, основываясь на воле народа».

Потом, устремив свои прекрасные глаза на Робеспьера, сказала с улыбкой:

— Разве конституция не предусматривает войну?

Ответ Робеспьера прозвучал как гром среди ясного неба:

— Люди, интригующие с двором, хотят этой войны, она даст им возможность предать нацию!

Манон не ожидала подобной реакции и была совершенно обескуражена.

— Так что же, мсье, тот, кто с вами не согласен, не может быть настоящим гражданином?

Робеспьер не стал даже отвечать на этот вопрос и продолжил сухим тоном:

— И любой из них мой смертельный враг!

Расстались они очень холодно. На этот раз ум госпожи Ролан потерпел неудачу, чем она была немало раздосадована…

На следующий день в своей знаменитой речи Робеспьер обвинил друзей госпожи Ролан в подозрительных интригах с королевским окружением.

Помимо гражданской войны и войны с европейскими армиями, Манон вела свою собственную войну с Неподкупным…

Пока вдохновительница жирондистов с тайной радостью подталкивала Францию к ужасному конфликту, другая женщина пыталась возбудить мужчину, ничуть в этом не нуждавшегося.

Марат по-прежнему жил в маленькой квартире Симоны Эврар на улице Сент-Оноре. Природная агрессивность молодой женщины проглядывала в статьях журналиста.

Долгие месяцы они были счастливы: он придумывал свои кровожадные тексты, а она стряпала обильные рагу. Увы! В конце декабря 1791 года их покой был вновь потревожен.

— Париж не надежен, — сказал Марат Симоне. — Я уеду в Англию и буду посылать статьи оттуда.

Добравшись до Лондона, Марат почувствовал себя в безопасности и начал писать статьи в невероятно резком тоне, которые его друзья переправляли Симоне Эврар.

Она относила их в типографию, и «Друг народа» продолжал внушать парижанам не слишком милосердные по отношению к ближнему идеи…

«Нападайте на тех, у кого есть кареты, лакеи, шелковые камзолы, — писал журналист. — Вы можете быть уверены, что это аристократы. Убивайте их! И требовал двести семьдесят три тысячи голов, „чтобы обеспечить французам свободу“…

Когда кто-то заметил, что во время этих систематических убийств могут пострадать невинные люди, он ответил, с беззастенчивостью, странной для «Друга народа»: «Не важно, если из ста убитых десять окажутся патриотами! Это не такой уж и большой процент…»

Чтобы быть уверенным, что его советам следуют, Марат требовал от «народных судей» изготовления «в огромных количествах надежных ножей с коротким, хорошо наточенным лезвием», чтобы граждане могли доказать свой патриотизм, убивая каждого подозрительного.

Очень неосторожное предложение с его стороны, нужно это признать…

* * *

К счастью, через несколько недель у Марата кончились деньги, и «Друг народа» перестал выходить. В начале марта он вернулся в Париж, чтобы попытаться достать денег. Никто не осмеливался сотрудничать с ним в его кровавом деле — даже деньгами, — и Симона Эврар в порыве любовного и патриотического благородства отдала ему все свои сбережения.

Послушаем, что пишет об этом биограф Марата Шевремон: «Вот факты: Марат, тайно вернувшийся во Францию и укрывшийся в доме № 243 по улице Сент-Оноре у сестер Эврар, писал письма Робеспьеру и Шабо, в которых просил уговорить патриотические общества возобновить выпуск „Друга народа“, как это решил Клуб кордельеров. Не желая злоупотреблять гостеприимством приютившей его семьи Эврар, Марат спрятался у Жака Ру. Проходят дни, потом недели, но выпуск газеты так и не возобновлен, несмотря на добрую волю патриотических обществ. Симона поняла: мало обычной преданности, нужна преданность абсолютная, чтобы защитник народа смог выполнять свою важнейшую работу. Ну что же, — сказала она себе, — я разделю его лишения, буду страдать вместе с ним, подвергаться тем же опасностям, помогу пережить презрение, которым обливают его враги. Симона возвращает несчастного изгнанника, предоставляет ему надежное убежище, заставляет принять оставшиеся у нее деньги и, забыв обо всех предрассудках, посвящает своему другу, защитнику народа, отдых, репутацию и даже жизнь».

Так, после четырехмесячного перерыва благодаря стараниям Симоны Эврар 12 апреля вышел очередной номер «Друга народа», и парижан снова стали ежедневно подстрекать к убийствам. Очаровательная подруга Марата не только не сдерживала его, напротив она жаждала крови так же, как он, вдохновляя его на все более жестокие призывы.

Именно эти безрассудные писания и привели к страшным сентябрьским погромам…

Весной 1792 года Людовик XVI, просивший иностранные державы отвести войска от границ Франции, получил обескураживший его отказ.

Разочарованный король последовал совету Бриссотена и 20 апреля торжественно объявил войну императору Австрии.

Госпожа Ролан ликовала, а Теруань де Мерикур впала в транс, увидев возможность реализовать свои великие замыслы. Она металась между предместьем Сент-Оноре и Тюильри, Клубом кордельеров и Шайо, организуя эскадрон амазонок, которые должны были сражаться за свободу бок о бок с мужчинами…