В его руках был коньяк, который стоил примерно как половина моей квартиры. Присев рядом на диван, он обнял меня со всей силы, а я его еще крепче. Я чувствовал его боль каждой клеткой, и от этого становилось еще больнее. Я понимал его, как отца. Еще пару месяцев назад этот человек был для меня самым опасным врагом, а сейчас он называл меня сыном. Как же я его понимаю… и осуждать его за прошлое не имею права. Что может быть страшнее потери дочери? Наверное, только потеря любимой жены…

– Прости меня, если сможешь. Я знаю, ты любил ее, пылинки с нее сдувал. Но ты не имел ничего…

– Я имел все.

– Ни внученьки долгожданной, ни дочери… У меня нет ничего, кроме денег. Все свое состояние и жизнь я бы отдал сейчас за них… Все до последнего цента и капли крови, – продолжал он, вытирая руками глаза.

– Кто это сделал? – не удержался я.

– Я не хотел вас пугать, когда вы потеряли ребенка, вы и так тогда были… Деньги, эти проклятые бумажки… В общем, всей моей семье тогда угрожала опасность, но пока она была у тебя – я не боялся за ее жизнь. Это я во всем виноват, из-за меня она умерла. Я не учел того, что она уйдет от тебя, и это было моей роковой ошибкой. Все обставили так, что убийцей оказался ты. Но я единственный знал, кто за всем стоит…

– Кто это сделал? – повторил я.

– Заказчик в земле. Поверь, эту тварь по кусочкам…

– Кто исполнитель? – перебил его я.

– Сынок, послушай, тот, кто убил мою дочь, отправился следом за ней. А киллера даже я с моими связями не смог достать. Это одноразовая перчатка, которую после того, как дело сделано, выбрасывают. Даже если его и можно найти, то не следует принимать его за убийцу. Ты меня понимаешь?

– Нет, – отрезал я. – Не понимаю! Убийца на свободе, и его нужно найти! Как вы не можете это понять?

Тяжело вздохнув, он плеснул свой дорогой коньяк мне в стакан, а затем и себе…


Я уже не помню, когда в последний раз спал. Знаете, я не пью уже второй месяц, но каждую ночь слышу детский плач и ее голос. Она касается моей спины, это ее пальцы, я никогда не спутаю их с другими. Тонкие и нежные пальцы. Она гладит мне волосы… Я даже слышу шаги. Колокольчики на детской кроватке звенят время от времени. Кажется, я начинаю сходить с ума…

Заходя в квартиру, я постоянно чувствую запах ее духов, даже зубные щетки поутру стоят так, как всегда ставила она. Вот только две розы в одном горшочке расцветают с каждым днем, а ночью они плачут. Вы не поверите, но каждое утро я вытираю с них, будто капли росы, горькие слезы… Я никогда не забываю их поливать, а когда смотрю на них вечером, мне даже кажется, что они умеют дышать. Я это слышу…

Рисовать… У меня появился дар, о котором раньше я и подумать не мог. Я рисовал картины ночью. Ее темные глаза… Острый карандаш в моих руках становился пером талантливого писателя. В каждой картине она, в каждом контуре. Ее губы… Я передавал все, что чувствовал, не в силах выразить это словами. Поэты свою боль передают стихами, а я – карандашом и громкими криками, которые никто не слышал. В пейзажах я писал закаты и голубое море… Фрегат и черные волны, что раскачивали его и несли на скалы. Я не посмею назвать себя художником, но посмею назвать ее своим шедевром. Белые голуби, качели и маленькая девочка, качающаяся на них. Глубокой ночью я писал картины и ни в одной из них не нашел себя.

Днем во мне просыпалась месть: я не мог смириться, как ее отец, я не мог простить. Ненависть, как тупой нож, разрезала меня изнутри. Я был покрыт шрамами и страшными кошмарами, которые рисовал себе. Сумасшедший художник, который весь свой мир выворачивал наружу и ни в одном из образов не находил его лицо…

Я уже начал сомневаться, что я жив. Это, скорее, маленький круг ада великого Данте, чем моя родная квартира. Я упал и, падая все ниже, не видел больше смысла вставать. Стоя у зеркала, я зарядил в барабан револьвера один патрон и раскручивал его в руке. Страх? Может, только у тех, кто цепляется за жизнь. Я не боялся смерти при жизни, так с чего мне бояться сейчас?

– Дважды не убьешь, – улыбнулся я в зеркало.

Итак, что мы имеем… Во-первых, я трезв и не пил уже месяца два. Во-вторых, в барабане шесть ячеек и один патрон. Один к шести. В-третьих, у меня имеется пять попыток в самом лучшем случае, но мне кажется, что первая уже моя.

Приставив ствол к виску, я взвел курок. Щелчок… Мимо! Пристально глядя себе в глаза, я снова взвел курок. Щелчок… Мимо. Где же ты? Может, сейчас? Образ начал всплывать… Я больше не видел своего отражения, своих глаз – в зеркале появилось ее лицо. Глухо, но верно забились мои сломанные часы. Смотря на нее, я взвел курок. Щелчок… Мимо. Щелчок… Мимо. Не отводя от нее взгляда, я совершил пятую попытку. Щелчок… Мимо. Она растворилась, и я увидел себя, и мне стало противно. Недельная щетина. Круги под глазами. Отросшие волосы. Вонь… Резко оторвав от виска ствол, я спустил курок прямо в зеркало. Выстрел… Осколки разлетелись, один поранил мне руку. Я стоял и смотрел на дырку в зеркале – такая могла быть в моей голове. И кровь на руке вовсе не краска. Все-таки я жив…


– У тебя красиво получается. Ты прекрасный художник…

– Меня вдохновляешь ты, самая прекрасная женщина в моей жизни.

– Нам тебя не хватает…

– Если это сон, то попроси своего Бога, чтобы он не заканчивался. Попроси его, чтобы я не проснулся. Попроси его, пожалуйста…

Она молчала, отведя глаза в сторону. Я прекрасно осознавал, что это сон, но он был настолько реальным, что тепло ее рук согревало мое холодное, бледное лицо. Я видел нас со стороны: мы сидели в парке, в том самом парке, а рядом лежал ее сломанный каблук.

– Давай я тебя понесу на руках, как в тот вечер, и ты останешься у меня насовсем. Только не покидай меня, прошу.

Маленькие капельки падали на мои ладони, а затем начинался дождь. Хмурые тучи нависли над нами, и с каждой каплей она растворялась на моих глазах.

– Мы тебя ждем, и будем ждать. Ты только не забывай нас поливать…


Когда я проснулся, за окном стучал дождь, а колокольчики больше не звенели. С того момента я больше не ощущал их присутствия, только горшочек с двумя цветущими розами напоминал о них. Я вернулся к нормальной жизни, начиная с бритья и заканчивая короткой стрижкой. Я вернулся в квартиру и возвращался туда каждый вечер, чтобы утром ее покидать. Закрывать дверь снаружи и по привычке оставлять на холодильнике ее ключи. Готовить завтрак на двоих, а затем выбрасывать его в мусорную корзину.

Там делают самый изысканный кофе в городе, ее любимый кофе с привкусом губ. Одна чашка на двоих, что может быть интимнее? Разве только поцелуй.

Я пообещал себе, что брошу курить, если найду человека, который забрал у меня все. В тот день я выбросил пачку только что купленных сигарет и смотрел на фото. И нашел тебя…»


Роза в недоумении перелистывала пустые страницы, что следовали после. Неужели…


Этим утром он открыл двери кофейни, чтобы закрыть их за собой навсегда. Париж сидел за своим столиком в самом конце зала и смотрел на пустой стакан. Он медленно, но верно направился к нему, доставая из кармана фотографию. Подойдя ближе, он положил ее на стол, а рядом – свой револьвер. Париж посмотрел ему в глаза, возможно, последние глаза в своей жизни, и, положив десять долларов на чай под стакан, взглянул на фотографию.

Как только он закрыл за собой дверь, прозвучал выстрел…


Что будет с Розой? Она улетит первым рейсом в страну восходящего солнца и золотого песка. В ту маленькую мечту, которую открыла ему за чашкой кофе. А на ночь она закроет окно, чтобы даже луна не смогла разделить ее счастья, что так тихо сопит ей на ухо. Маленькая квартирка с видом на море, неидущие часы и календарь в мусорной корзине. Роза потеряется в днях и будет расцветать в руках любимого мужчины, что так верно будет ее поддерживать. А по ночам будет играть музыка прошлого, но ее она не разбудит. И потревожить не сможет никто, а на закате, укутывая ее плечи пледом, он разделит с ней холодный песок.

Холодной иглой, поутру, прямо в вену – первым классом назад в эту спальню, вновь в эти старые стены…


Нет, нет. Все будет не так, я писатель, и последние строки пером… Пусть я не в силах судьбу изменить, но в самом конце не заплачет Пьеро.


Стоя за спиной у Парижа, он положил фотографию обратно в карман и подсел к нему за столик. Взяв салфетку, он коротко написал адрес и отдал ему в руки.

– Спаси Розу, спаси ее… Быть может, ты спасешь и себя.


Уходя из кофейни, я не знал, что через два месяца Роза выйдет за него замуж, а вскоре, покинув эту страну, они купят маленький домик у моря, на самом краю земли. Я не знал, что все мои картины продадут за пару сотен долларов, что в моей маленькой студии поселится большая семья, а после ее продадут. Я не знал, что мою книгу выпустят большим тиражом и ее можно будет купить на каждом углу, всего за двадцать долларов. Не знал и то, что эту кофейню закроют спустя пару месяцев, после того, как ее владелец полностью разорится… Я ничего этого не знал, а если бы и знал, то ничего не смог бы изменить. Я даже не знал, что через два квартала, наступив на белую полосу, я попаду под черную…

Только мое бездыханное тело будет лежать на переходе, и, наверное, глупо винить в этом женщину, что не успела нажать на тормоз, когда я выходил из-за угла. Я не помню, о чем тогда думал, но точно помню, что о чем-то приятном. Наверное, о ней, о той, что жила в каждом рисунке, портрете и все это время так верно ждала.

Она стояла передо мной, на том самом переходе, за руку держа мою Розу, наше дитя…

Знаете, бывают сладкие слезы. Но вкус горьких мне не забыть никогда.


Пьеро