По тропке цугом доехали до родника. Над незамерзающим потоком курился парок, у деревянного настила висел берестяной ковшик. По очереди напились вкусной студёной воды, наполнили большую баклажку.

К Преображенскому подъехали уже в сумерках. Кавалеры быстро простились и ускакали – запаздывали к службе.

Флигель для боярышень был прибран и протоплен, и хоть обед они пропустили, есть не хотелось. Пошли осматривать домик. Кроме их комнат здесь располагалась людская для горничных девок – сейчас они в большом доме помогали – и одна самая большая спальная была свободна. Ну, конечно, они туда заглянули. Кровать широкая, как лужайка, затканное шёлком одеяло, кружево на подушках. Остальное убранство обыкновенное – гардероб, конечно, зеркало – но кровать… Нина с Варенькой строили догадки, Мария помалкивала.

За окном вдруг раздался шум, забарабанили в ставню, потом в дверь. Девы выскочили и увидели длинную фигуру царя на снегу. Он страшно выгнулся дугой, упираясь только пятками и затылком. Вокруг суетился человек, другой с фонарём подбегал. Вдвоём они подняли царя, внесли во флигель. На свету стало видно его искажённое судорогой лицо, закатившиеся глаза.

Царёв секретарь Андрей Макаров – это был он – стоял около Петра на коленях, спросил:

– Екатерина Алексеевна у вас? Нет?

Повернулся ко второму.

– За лекарем, быстро. Да Катерине Алексевне скажи.

Боярышни испуганно прижались друг к другу и молча смотрели, как Макаров безуспешно пытается втиснуть меж зубов царя свёрнутый в жгут платок. Зубы были сжаты намертво. Он в отчаянии обернулся.

– Нож дайте. Задохнуться может.

Варенька метнулась в людскую. Мария старалась вспомнить, как отхаживала Нава их печника, страдавшего падучей. Она опустилась рядом с Макаровым.

– Дай-ка я попробую.

Она провела кончиками пальцев за челюстью Петра, нащупала бугорки за ушами, осторожно нажала. Судорожно стиснутые челюсти чуток ослабли. Макаров искоса глянул на неё и отодвинулся, чтоб ей было удобнее.

– Давай ещё раз.

Он растянул тряпичный хомут перед царёвым лицом наизготовку. Мария потёрла пальцами те же места и снова надавила. Челюсти разжались, и Макаров быстро всунул платок. Но не успел он облегчённо сесть на пол, как тело Петра снова забилось в конвульсиях. Макаров кинулся к нему и прижал к полу, почти лёг на него.

– Постой-ка, плечи освободи ему.

Руки Марии расстегнули ворот и скользнули под рубашку царя. Она, полузакрыв глаза, сосредоточенно искала больные местечки и, найдя, гладила, успокаивала их кончиками пальцев. Пётр затих, потом расслабился. Макаров сидел рядом, внимательно глядя на её движения. Увидев, что ей неловко дотягиваться до шеи и спины, перевернул Петра, задрал ему рубаху.

Когда вбежала Катерина с доктором Донелем – лекарем при дворе – царь уже спал, прямо на полу прикрытый одеялом. Перенести его на постель Макаров и три девицы были не в силах.

Положили на ту большую кровать, которую недавно разглядывали девы. Доктор, осмотрев царя, объявил, что припадок был, видимо, небольшим, велел не будить и оставил лекарство – выпить, как проснётся. Быстро примчалась сестра царя, царевна Наталья. Решили, что на ночь царь останется здесь, Катерина при нём посидит. Боярышням, конечно, невместно рядом ночевать, но одну ночь ничего, ладно. Тут же Наталья Алексеевна, строго округлив глаза, сказала им:

– О том, что видели, не болтайте. Царские болезни – государево дело, посторонним о них знать не след.

Повернулась к Марии.

– Макаров говорил, ты государю облегчение сделала. Откуда умение сие?

– У нас в деревне знахарка есть, она многое лечит. Я у неё приглядывалась.

Наталья посмотрела ей в глаза, кивнула.

– Хорошо. Ну, давайте спать, боярышни. Завтра в Успенский собор спозаранку, молебен там о победе. Не забыли?

Утро было пасмурное, не то, что вчера. Когда вышли после многочасовой службы наружу, в лицо ударил холодный ветер со снежной крупой, показалось очень зябко после влажной духоты собора. Хотелось домой, посидеть у тёплой печки, похлебать горячих щей. Но задержались посмотреть, как тронутся в поход гвардейские полки.

Трубачи старательно дули в трубы, а трубы-то, поди, ледяные – жуть. Звуки у них выходили с хрипом да с сипом. Господи, бедные, сколько их на холоду держали – лица у солдат посинелые, скукоженные. Над строем заколыхались освящённые знамёна с вышитыми надписями: «За имя Иисуса Христа и Христианство», «Сим знаменем победиши».

Царь набрал холодного воздуха и крикнул, что есть мочи:

– Полки в поход! С Богом, ребятушки!

Двинулись. Притоптывали на ходу, прихлопывали, растирали уши, хлопали друг друга по спинам, изо всех сил старались разогнать по жилам стылую кровь.

– Эх, сердешные! А у турок-то, сказывают, и зимы нет, – сказал кто-то рядом.

Впереди рядов становились выскакивавшие из церкви офицеры. Девы увидели своих знакомцев – Шереметева и Шорникова – улыбавшихся им из строя.

– Ой, они уже уходят, – огорчённо протянула Нина.

– Нет, – успокоила её уже разузнавшая всё Варенька, – Это они только для смотра перед царём, а после вернутся. Ещё прощальный бал для господ офицеров будет, а потом они вдогон войску отправятся. Солдаты ведь пешком, а офицеры на конях, быстро и догонят.

– Да, дорога дальняя, – тихо сказала Мария.

После молебна давали большой обед в Преображенском. Народу было много, много поднимали тостов: и за победу над бусурманом, и за веру христианскую, и за здравие государя, потом пошли здравицы поимённые. В конце гости уже разбрелись по зале – кто шёл чокаться, кто обнимал приятеля, изъявляя дружбу, а кто просто бродил, расстегнув камзол и стараясь придти в себя после выпитого.

В этой неразберихе Мария потянула Вареньку во двор – продышаться от духоты свечей и табачного дыма, облаком висевшего в воздухе. Нину тоже хотели позвать, но она была вся в увлечении от беседы с молодцеватым гвардейцем.

Вышли на крыльцо. Пурга, что мела весь день, утихла, и небо обсыпали звёзды. Морозный воздух был вкусным, дышалось легко. Снег блестел в лунном свете. Такая тишина стояла, что они вздрогнули, когда сзади раздался голос:

– Вот вы где. Не замёрзнете?

Это был царь, краснолицый, улыбающийся, в расстёгнутом мундире.

– Подышать вышли, ваше величество.

– Ну подышите, подышите… Слышь-ка, княжна Голицына, мне Андрюха Макаров сказывал, как ты меня вчера выхаживала. Это как у тебя получилось?

– У нас в деревне знахарка есть. Она руками может хворь снимать.

– Это как – руками?

– Я не знаю как. Надо руками почувствовать, где болит и забрать.

– Ничего не понимаю, что забрать?

– Это нельзя понять. Голландский доктор, что у нас жил, говорил, что это шарлатанство, что против науки, что это дикость наша. Но ведь помогает.

– Помогает…

Пётр пристально смотрел ей в лицо, будто заново разглядывал.

– Глаза у тебя… Ты, часом, не колдунья?

Мария хотела было засмеяться, но взгляд царя был слишком тяжёл для смеха.

– Что вы, Пётр Алексеич, колдуньями к старости становятся, а мне ещё семнадцати нет.

– Семнадцати нет, – повторил Пётр и вдруг подхватил Марию под руку, почти поднял и быстро пошёл по дорожке к флигелю. Только Вареньке быстро сказал через плечо:

– Подожди здесь, мы скоро.

В один миг долетели они до флигеля, проскочили крыльцо и сени, только в передней остановился Пётр. Повернул к себе Марию, снова вгляделся в слабом свете единственной свечи в её лицо. Потом вдруг наклонился и… О, ужас! Мария почувствовала на своём лице его мокрые губы, мерзко пахнущие вином, табаком и ещё чем-то вроде тухлой рыбы.

Она изо всех сил упиралась ладонями в его грудь и изгибалась, стараясь увернуться от его прикосновений. Но это вызывало у Петра лишь довольное воркование:

– Поборись, поборись, покажи свою силу. Сладкая моя, ох, какая ты сладкая…

Тогда Мария внезапно опустила руки, и Пётр довольный прижал её к себе. Потом зарылся носом в её волосы, а руки его начали искать застёжки платья. И тут Мария резко присела, выскользнула из его объятий и отскочила к окну.

– Ты чего? – голос у него удивлённый и даже – обиженный.

– Ваше величество, побойтесь Бога!

– Маша, при чём здесь Бог, это дело человечье.

– За что вы честь мою, жизнь мою погубить хотите?

– Тю, сдурела девка! Какая же честь больше, чем у царя в руках побывать? Да после меня тебя любой с радостью возьмёт.

Тем временем Мария ощупывала за спиной рамы. Нет, не открыть, на зиму наглухо заделано!

– Ваше величество, я закричу!

– Кричи, кричи, кто тебя тут слушать будет. Царь я, ясно тебе? Царь! И на всё моя царская воля. Ну, не дури, иди ко мне.

Пётр подходил к ней, надвигался неотвратимо. Мария обернула руку краем платья, зажмурилась и изо всех сил ударила по стеклу. Звон, холодный ветер. Пётр остановился.

Мария сказала спокойно и решительно:

– Я в окно выскочу.

Пётр развеселился.

– Сколько лет на свете живу, но чтоб от меня в окна скакали – первый раз. Пойми ты, глупая, всё равно ты от меня никуда не денешься.

Тут в сенях хлопнула дверь, и вошли царевна Наталья с Варенькой.

– Что тут такое? А что окно разбито? Государь, вас там обыскались, шведский посланник и голландский. Негоже хозяину от гостей прятаться.

Наталья взяла его за руку, и он, немного смущённый, послушно, как ребёнок, пошёл за нею.

Они вышли. А Марию затрясло… У неё вдруг кончились все силы, и Варенька с трудом довела её до дивана, принесла воды, погладила, побаюкала на своём худеньком плечике. Мария успокоилась. Села, бледная и растрёпанная, и с холодной яростью сказала:

– Я убью его! Если он до меня ещё дотронется, я его убью! Какой наглец! Как с холопкой! Подумаешь – царь. Голицыны не ниже Романовых.

Встала, опять села.

– А я вот что, я Катерине Алексеевне всё скажу, пусть знает.