После этого случая Наганов не приезжал почти месяц, и Нина, никому из цыган не рассказавшая о находке в книге, начала даже тревожиться. Она уже всерьез подумывала о том, чтобы отослать кулон почтой на адрес комиссариата, но вскоре Наганов появился снова, и Нина, первой увидев в окно подъезжающий автомобиль, вылетела из дома как девочка под понимающие ухмылки цыган. Наганов уже захлопнул за собой дверцу машины, когда Нина выбежала к нему из калитки, едва удерживая на плечах впопыхах накинутую шаль.

– Здравствуйте, Антонина Яковлевна, – немного удивленно сказал он, глядя в ее широко открытые, решительные глаза.

– Здравствуйте, Максим Егорович. – Нина протянула ему цепочку с кулоном. – В прошлый раз вы забыли это в моей книге. Возьмите и спрячьте получше, это очень дорогая вещь. Слава богу, что она не потерялась! Это очень неосторожно – класть бриллианты в книгу!

– Но… – Наганов не договорил. Светлые глаза смотрели на Нину в упор. Та бесстрашно не отводила взгляда, не зная, как побледнело до серости ее лицо и как напряглись по-мужски желваки на скулах.

– Прячьте поскорей, – посоветовала она. – Могут увидеть цыгане и… плохо подумать обо мне.

– Но… я вовсе не хотел… не имел в виду… – он запнулся на полуслове, и Нина, несмотря на серьезность момента, чуть не рассмеялась, увидев, как заливается кирпичной краской его некрасивое, грубое лицо и как огромная, корявая ладонь сжимает цепочку с кулоном, которые бесследно исчезли в кулаке комиссара.

– Начинается дождь, пойдемте, – сказала она, и Наганов послушно тронулся за ней к крыльцу, на котором уже выстроились заинтересованные обитатели дома.

Цыганки сразу накинулись на Нину, допытываясь, с чего это она сегодня, как поджаренная, вылетела к своему комиссару, вместо того чтобы, как обычно, прятаться за печкой. Но та ничего не стала рассказывать, огрызнулась на любопытных так, что те попятились, и прямиком отправилась за рояль.

Вечер прошел как всегда. Наганов, вопреки опасениям Нины, был в хорошем настроении и казался даже более разговорчивым, чем прежде, чем немедленно воспользовались цыгане.

– Вот вы скажите нам, Максим Егорович, что там, на югах, с Врангелем творится? – солидно принялся расспрашивать дядя Петя, у которого год назад в Крым уехали оба сына с женами и детьми, и с тех пор от них не было ни слуху ни духу. – В газетах-то всякое пишут, а мы грамоте не больно учены. Бьет его Красная армия аль нет?

– Пока похвастаться нечем, – сдержанно проговорил Наганов. – Но вам, товарищ, беспокоиться не стоит, наша победа – вопрос времени. К Северной Таврии уже стянуты значительные силы советских войск. Деникина разбили и Врангеля разобьем, не сомневайтесь.

– Оно хорошо бы… – вздохнул дядя Петя. – А вы вот свою ранению тоже на фронтах получили?

– На колчаковских, под Омском, – произнес Наганов, посмотрев при этом через голову старого гитариста на Нину.

Та неуверенно улыбнулась, но гость не улыбнулся в ответ. И, как всегда, она почувствовала себя неуютно под взглядом этих светлых неподвижных глаз. Отвернувшись, Нина потрогала клавиши рояля. Те отозвались слабым, чуть расстроенным звуком. Нина начала наигрывать мелодию жестокого романса, который исполняла когда-то. «Теперь ведь и не нужны никому эти «Осколки»…» – грустно подумала она, чуть слышно беря начальный аккорд и вполголоса напевая первые строки:

В твоем углу покрыты пылью полки,

Меж книг увял заброшенный букет,

А на стене задумчивый портрет…

«Как дней былых ненужные оско-о-олки!» – раздался вдруг совсем рядом звонкий и чистый голосок.

Она изумленно подняла глаза и увидела свою Светку, которая стояла рядом с роялем и смотрела на мать большими печальными отцовскими глазами. От растерянности Нина продолжила петь и не сразу заметила, что шестилетняя дочь уверенно ведет вторую партию:

Я собрала их, бережно храня,

Меня влекла к тебе лишь только жалость…

«Но вот теперь все то, что здесь оста-а-а-алось!..» – послышалась вдруг пронзительная, противная, но удивительно верная «нота в потолок», от которой зазвенели стекла, и, вздрогнув, Нина убедилась, что это ее младшая, Машенька, как всегда, не стерпела соперничества сестры. Среди цыган волной пробежал негромкий смех. Машенька приняла это за одобрение, победоносно взглянула на насупившуюся сестру, и дальше мать и дочери Бауловы пели «жестокий романс» вместе.

Свои сердца не отдадим друг другу,

И только здесь, встречаясь иногда,

Мы вспоминаем прошлые года,

Таившие в себе обман и муку.

И прежних слов не может заменить

Наш разговор, отрывистый и колкий,

Как дней былых ненужные осколки

Не смогут вновь сердца любовью слить.

«Не смогут вновь сердца любовью слить…» – закончила Нина, которой из-за высоких голосков девчонок пришлось спуститься на самые низы.

После минутной тишины цыгане загомонили весьма одобрительно:

– Вот и разом две новые солистки объявились! Да какие!

– Все в мать и отца, морэ, чему дивишься-то?

– Ай да чяялэ, чтоб вам женихов хороших бог послал! Вот обрадовали!

– Звоночки, как есть звоночки! Все, готовые певицы, можно с хором выпускать! Нинка, что скажешь?

– Да делайте вы что хотите… – отмахнулась она, притягивая к себе радостных и смущенных девочек. – Как же вы, бандитки, партии нашли? Ведь романс-то сольный! Там ни второго, ни третьего голоса не положено! Ну, умницы, умницы, порадовали…

Только сейчас она вспомнила про Наганова и повернулась к нему. Тот, поймав ее взгляд, улыбнулся – чуть ли не впервые со дня их знакомства, и Нина едва скрыла пробежавшую по спине дрожь. Из-за шрама, пересекавшего лицо Наганова, его улыбка выглядела совершенно разбойничьей, и Нине нестерпимо захотелось перекреститься.

– Вам понравилось, Максим Егорович? – только для того, чтобы не молчать, спросила она.

– Да, очень, – неловко кашлянув, сказал Наганов. Сказал тихо, но все головы в зале разом повернулись к нему. – Мне… Я слышал эту песню.

– Слышали? Но где, когда? – невольно вырвалось у Нины.

Наганов пожал широкими плечами, опустил глаза, и Нина поняла, что он не ответит ей.

Уже ночью, в темноте, провожая гостя до автомобиля в толпе других цыган, она решилась спросить:

– А что же наше дело, Максим Егорович? Вы еще не нашли того, кто убил отца? И других?

– Пока что нет, – помедлив, ответил он.

– Прошло столько времени… Наверное, уже и не…

– У следствия свои методы, Антонина Яковлевна, – негромко и очень спокойно произнес Наганов. – Вам все же лучше пока не уезжать из города.

– Да… разумеется, – упавшим голосом проговорила Нина.

Ночью они с Мишкой опять сидели на кухне. Чадно горел огрызок свечи, вокруг которого вились два мохнатых мотылька, копошились за печью мыши. В окно смотрела синяя холодная звезда.

– Ну, что ты носишься, глупая, сядь… – сердито буркнул Мишка, глядя на то, как Нина ходит по кухне из угла в угол, и ее тень, то увеличиваясь, то сжимаясь до растрепанного пятна, мечется вместе с ней вдоль стены.

– Боюсь, понимаешь, боюсь! – Нина, закусив губу, остановилась у окна и посмотрела в темный сад. – Я же вижу, чего он ездит…

– Да? А я думал, тебе и в голову нейдет…

– Издеваешься еще, бессовестный! – вскипела Нина. – А у меня девки! Что с ними-то будет, коли меня засудят?!

– Да что ты так пугаешься? – спокойно поинтересовался Мишка. – Не засудит тебя никто, дураку понятно. Ему и не это надо вовсе. Такой человек большой ухаживает, другая рада была бы…

– А я не рада! Не рада! Меня мороз продирает, когда он на меня глядит! И где это он ухаживает, хотела бы я знать?! Приедет – и сидит как пень, глазами сверлит! Видит бог, на край света рванула бы, коли б не девки! И не вы все!

– А что «мы»?

– Лапоть! Я сбегу – он мигом подумает, что это я всех тогда, зимой, и переубивала!

– С ума ты, что ли, совсем сошла? Ты в Питере в тифу валялась, кто угодно подтвердит!

– А то они поверят! Я ведь ему весной бумагу подписала, что никуда из Москвы не денусь! Если сбегу сейчас – стало быть, виновата! И всех вас по новой в Чеку таскать начнут, контру искать! Тьфу, будь они прокляты, эти… – Нина выругалась страшным словом, отвернулась к стене. Глухо сказала: – Замуж, что ли, выйти поскорей? Хоть за кого, лишь бы этот комиссар отвязался…

– Выходи за меня, – деловито предложил Скворечико. – Я твое счастье составлю, так и быть.

Нина изумленно обернулась. Взглянув в темное, острое, глазастое лицо Мишки, невольно прыснула, затем задумалась.

– Чего думаешь? – усмехнулся он. – Ежели будет твой комиссар по-серьезному лезть – скажем, мужняя наша Нинка, и документ имеется. А коль и после этого станет рогом переть – к начальству его пойдем, крик подымем. Да хоть и к самому наркому! Право, поди, имеем, мы – народ, а коли власть народная, так пусть и разбирается по совести! Силком-то даже господа при царе цыганок не увозили, только по доброму согласью, так и скажем! Ну, Нинка, договорились? Завтра на Садовой в ЗАГС сбегаем да распишемся, пусть только сунется потом!

– Завтра воскресенье, ЗАГСы не работают, – машинально ответила Нина, глядя в упор на Мишку расширившимися черными глазами. И, внезапно совершив длинный прыжок от стены, повисла на шее у Скворечико. – Мишка, разбрильянтовый мой, да как же ты хорошо выдумал! Как правильно все! Господи! Прямо в понедельник и поедем! Будет бумага – можно ей у этого Наганова перед носом махать! Ура-а-а!

– Дура! Весь дом перебудишь! – смеясь, отбивался Мишка. – Вот послал бог невесту на старости лет… Меньше надо было комиссару романсы слезные петь, а то всю голову ему задурила напрочь… Ну, Нинка, иди спать, утро вечера мудренее. Завтра нашим все расскажем, а в понедельник с утра за бумажкой с тобой и побежим. Эй, а тебе комиссар-то совсем не нравится? А то, может, понапрасну меня обнадежила, а назавтра – в кусты?