Анастасия Туманова - Княжна-цыганка

На углу Живодерки и Садовой все остановились.

– Большое спасибо вам, товарищи, – прочувствованно поблагодарил солдат дядя Петя. – Товарищ комиссар, в гости не желаете зайти? Тут два шага.

– Спасибо. Час уже поздний. Возможно, в другой раз. – Наганов коротко, почти безразлично взглянул на Нину, снова чуть заметно поклонился ей. И та, автоматически кивая в ответ, отчетливо поняла, что этот другой раз – не за горами.

– Все… – присвистнул Мишка, провожая глазами удаляющиеся вниз по Садовой черные фигуры. – Пропал, Нинка, по тебе комиссар.

– Типун тебе на язык, – отозвалась она. Помолчав, спросила: – Мишка, неужто так заметно?

– А то нет… – Мишка отчего-то вздохнул. Полез было за папиросами, но, так и не достав их, сердито махнул рукой и зевнул. – Спать пора, сестренка… Ночь-полночь. Идем.

– Скворечико, милый, что же мне делать? – встревоженно спросила Нина.

– Не знаю, – не сразу ответил Мишка. – Посмотрим… Авось пройдет у него.

– А если нет?! Если нет?! Я же даже уехать из Москвы не могу, я бумагу подписала! А что с моими девками будет, если… если…

– Не полошись раньше времени. – Мишка тронул ее за руку. – Подождем. Может, и пронесет. Что мы – не цыгане? Князьев-графьев отваживали…

– Этих не отвадишь, – глухо сказала Нина. – Этим укорота нет.

Над темными крышами глухо ударил гром. Ветер пробежал по макушкам ветел. Запрокинув голову, Нина почувствовала, как на ее горячую щеку упала капля дождя. Мишка взял Нину за руку и молча повел в дом.

Ресторан «Парадиз» рукоплескал цыганской певице Надин Белой. Душным августовским вечером открытая веранда лучшего в Ялте приморского ресторана оказалась переполнена, белые кители высшего офицерства чередовались с серой формой армейских штабс-капитанов, столы за камчатными скатертями были заняты, но толпа народу заполняла весь тротуар перед рестораном. Извозчики, которым эта толпа мешала проехать, ругались, сдерживая лошадей: «Вот ведь цыганка, а?.. Кажин вечер проезд на бульваре становляет! Эй! Господа! Вы б уж хоть к сторонке, у меня скотинка расстраивается, а вам всего-то два шажочка сделать…» Но требовалось целых пять или шесть басистых и жалобных окриков, чтобы военные медленно, не глядя на просителя, отступали в сторону и снова оборачивались к эстраде. Вот-вот должна была выйти певица, которая сегодня отчего-то задерживалась.

Ближний к эстраде стол – вернее, даже два стола, сдвинутых и накрытых одной скатертью, – занимала большая офицерская компания. Вино было разлито по бокалам, и начальник комендантского управления Ялты, полковник Иван Георгиевич Инзовский, говорил тост.

– Итак, господа, борьба продолжается, и пока что мы выигрываем партию. По полученным мною сведениям, красные сейчас всецело заняты Польшей, где их встречают не так радостно, как они ожидали… Согласно телеграмме Главнокомандующего, нас признают Франция и Америка. Англия в опасениях, она прервала отношения с Советами. Наши десанты уже на Кубани, Главнокомандующий ждет неминуемого общего восстания казаков. Да, было сделано немало ошибок, и многие исправить нельзя. Да, лучшие из нас уже не вернутся… Но у России нет иной надежды, кроме нас. А посему будем стоять до конца, и помоги нам Бог.

Говорил полковник негромко, не глядя ни на кого из присутствующих, ровным, невыразительным голосом, и казалось, что он повторяет давным-давно выученную наизусть и хорошо знакомую всем молитву. Тост и слушали как молитву – уважительно и безразлично. Миша Вересов, уже избавившийся от своей повязки на руке, ожесточенно барабанил пальцами по скатерти, хмурился. Ротмистр Сокольский курил, то и дело поглядывая на пустую эстраду. Повязки на его голове уже не было, и длинный, едва подживший сабельный шрам косо тянулся через лоб. Когда тост был окончен, Сокольский молча выпил кисловатое крымское вино и, поставив бокал, прикурил новую папиросу. Неожиданно поднявшийся гул восторженных голосов заставил его вздрогнуть и повернуть голову. На эстраде появились музыканты – двое гитаристов и пианистка, немолодая женщина в потрепанном бархатном платье и с испуганным лицом. Их приветствовали бодрыми аплодисментами. Но аплодисменты эти превратились в ураган, когда вслед за музыкантами на эстраду быстрым, порывистым шагом взошла певица.

– Добрый вечер, господа, – коротко сказала Надин Белая, подойдя к краю эстрады.

Ответом ей был дружный рев мужских голосов: более половины сидящих за столиками встали, салютуя певице бокалами. Она спокойно, сдержанно улыбнулась, кивнула. И, сделав шаг назад, в глубину эстрады, взглянула на музыкантов. Короткий всплеск клавиш рояля, которым мягким вздохом ответили гитары, заставил умолкнуть весь ресторан. Сокольский опустил папиросу. Его сосед по столу, невысокий круглолицый штабс-капитан со смешными веснушками на вздернутом носу, вздрогнул после первых же звуков сильного звонкого голоса, повернулся к эстраде всем телом – и более уже не сводил взгляда с певицы.

За столиками повисла тишина. Налетевший с моря ветер приподнял концы кружевной шали певицы; она небрежным движением удержала их, и в вечернем свете слабо блеснули перстни на смуглых пальцах. Худое темное лицо с опущенными ресницами выглядело бесстрастным, почти равнодушным; казалось, вовсе не ей принадлежит сильный, полный боли и страсти, дергающий за сердце каждой нотой, каждым чистым звуком голос.

…Надин окончила романс чуть слышным, надломленным вздохом, опустила голову с иссиня-черным гладким узлом волос. И подняла ресницы, лишь услышав гром аплодисментов. Странно, необычно смотрелись на смуглом лице ее светлые, серые глаза. На восторги публики Надин не улыбнулась. Позволила поцеловать руку двум-трем офицерам, о чем-то коротко переговорила с подошедшим полковником Инзовским и, кивнув музыкантам, сразу же начала новый романс.

Инзовский вернулся за стол. Его всегда спокойное, холодноватое лицо было взволнованным.

– Потрясающая женщина, господа! Так молода – и так держится, так поет… Ей ведь нет еще и двадцати! Если бы не эта проклятая война… Бардин, что с вами? Барди-ин! Владимир Николаевич! Володя, очнитесь же! Ну, господа, бесполезно… и этот пропал. А вы, Сокольский, отказались от пари!

– Глупо спорить, заранее зная, что вы будете правы, – не поворачивая головы, отозвался Сокольский. – Эта цыганка делает со всеми вами что хочет.

– А над вами, стало быть, ее чары не властны? – со смехом подначил Вересов.

– Стало быть, так, – пожал плечами Сокольский. Но его зеленоватые сощуренные глаза из-под сросшихся бровей посмотрели на Бардина весьма недобро. Инзовский заметил этот взгляд, покачал головой, но ничего не сказал.

Молодой веснушчатый Бардин между тем, похоже, не слышал ни слов полковника, ни смеха офицеров. Весь подавшись вперед, он во все глаза смотрел на певицу. Его полуоткрывшиеся губы чуть слышно шептали что-то, на лице застыло недоверчивое удивление.

– Вересов, скажите мне, что я не сплю, – вдруг хрипло потребовал он посреди романса.

– Вы не спите, господин штабс-капитан! – убежденно заявил поручик. – Сна ни в одном глазу, клянусь честью! Это греза наяву!

– Воистину… Дина! Дина Дмитриева с Живодерки – здесь?!

– Кто? Как вы сказали? Дина? Так вы знакомы, вы знаете ее? – изумленно спросил Вересов.

Сокольский резко поднял голову. Повернулись даже от других столов.

– Кажется… кажется, знаком… – Бардин вдруг стремительно встал, чуть не уронив стул, и, не заметив этого, зашагал к эстраде. Инзовский с Вересовым переглянулись, Сокольский хмуро усмехнулся, снова опустил голову. Мрачно спросил:

– Откуда вы взяли этого фата, полковник? Первый раз за последние два года вижу новую офицерскую форму английского сукна. Держится как высшее начальство, а наружность… весьма и весьма тыловая. Не ранен, денег много, готов платить за всех, а ведь тут недешево… Где, вы говорите, этот м-м… штабс-капитан Бардин воевал?

– Много где, – уклончиво ответил Инзовский. – Не ищите с ним ссоры, Сережа, Бардин этого, поверьте, не заслуживает.

– В самом деле? – усмехнулся Сокольский. Но больше ничего сказать не успел, потому что ариетка Вертинского на эстраде прервалась на полуслове, и раздался отчаянный крик певицы:

– Володя?! Володя Бардин?! Боже мой!!!

Загремели стулья, послышались удивленные возгласы. Надин Белую видели в этом ресторане уже месяц, и никто ни разу не слышал от нее такого истошного вопля. А на эстраде Бардин склонился над рукой певицы, а та, всхлипывая и неловко вытирая глаза краем шали, целовала его в голову. Потом же произошло небывалое: Бардин, сойдя с эстрады, протянул руку Надин, и та, спрыгнув вниз, направилась вслед за офицером к столику.

– Ну и ну… Как, однако, быстро! – усмехнулся Сокольский, видя приближающихся Бардина и Дину. Инзовский метнул на него сердитый взгляд, но сказать ничего не успел.

– Так вы живы, Володя, живы! Как я рада вас видеть, какое это счастье! – Певица опустилась на отодвинутый Бардиным стул. Ее смуглое строгое лицо сейчас было освещено счастливой улыбкой, и Дина казалась совсем девочкой. – А вы как пропали в восемнадцатом, так и ни слуху ни духу, ваша матушка все время плакала, говоря о вас…

– Мама жива?

– Минувшей зимой была жива и здорова, Катя с мужем при ней, они так никуда и не уехали… Извините меня, господа! – наконец опомнилась Дина, поворачиваясь к озадаченной офицерской компании. – Но такая встреча, так неожиданно… Мы, видите ли, знакомы еще по Москве, соседи, Володя – с Малой Грузинской, я – с Живодерки… Они с моим братом вместе оканчивали реальное, дружили… А потом – война, революция… и вот! Кто бы мог подумать, боже!

– А где сейчас Васька?

– В Смоленске, они все там остались, у моего дядьки, а я… Я приехала сюда с табором деда. Они сейчас стоят у лимана, за городом.

– Право же, встреча как в романе… – пробурчал Сокольский. – Надин, так вы не споете нам больше сегодня? Я напрасно надеялся?