Он накинул на плечи шинель и направился к двери.

– Ну, увидимся на демонстрации!

Вернулась Дуня.

– Что у тебя с Баблояном? – проговорил Алов, лязгая зубами, как старый пес.

Она схватила его за плечи.

– О, господи, опять приступ! Да ты сядь! Сядь!

Алов хотел ударить ее, но сил не осталось, и его кулак лишь слегка задел ее по щеке.

– Совсем сдурел? – взвизгнула Дуня, хватаясь за скулу. – Мне ж сегодня выступать!

– Я тебе покажу выступления! – прохрипел Алов и исступленно закашлялся.

Ругаясь на чем свет стоит, Дуня дотащила его до кровати.

– Ложись, скотина! Ложись, кому сказано!

Кашель выворачивал Алова чуть ли не до рвоты. Он долго бился в судорогах, а потом не выдержал и разрыдался – от унижения, от слабости и от страха, что Дуня возьмет и бросит его.

Она села рядом с ним и зажала ладони между коленками.

– У меня с Баблояном ничего нет и не может быть. Девочки мне говорили, что он в молодости перенес венерическую болезнь и стал импотентом, и теперь даже с женой не спит. Думаешь, почему он все время трется между женщинами? Он все надеется, что ему кто-то поможет. Алов буквально погибал от ее слов. «Актрисы… сучки… как вы смеете даже обсуждать такие вещи!»

– Ему понравилось, как я танцую, и он обещал устроить меня на киностудию «Межрабпромфильм», – добавила Дуня.

– Я запрещаю! – взвыл Алов. – Не смей позорить меня!

Дуня сузила глаза.

– А ты меня не позоришь? Мне стыдно признаться, что мой муж чекист! От меня сразу все шарахаются, как от зачумленной.

Дуня подошла к зеркалу и придирчиво осмотрела лицо – не появился ли синяк.

– У, негодяй! – погрозила она Алову кулаком. – Только замахнись еще раз, я тебе утюгом по башке съезжу! Хоть бы тебя уволили с этой поганой службы – может, наконец человеком станешь!

Она ушла, изо всех сил хлопнув дверью, а Алов еще долго не мог собраться с силами и встать с кровати.

По дороге на Красную площадь ему стало совсем плохо и, решив не идти на демонстрацию, Алов отправился к себе на Лубянку.

2.

Войдя в кабинет, он составил вместе три стула и завалился спать. Но сон не принес ему облегчения: Алова то и дело сотрясали приступы кашля, к которым добавилась страшная мигрень. Он чувствовал себя так, будто внутри его черепа катался металлический шар.

В кармане у Алова лежала датская таблетка, завернутая в бумажку, – она могла ненадолго прекратить его страдания. Жарков в свое время привез Алову целую упаковку, и тот растягивал ее как мог – в последнее время в аптеках Мосздравотдела с лекарствами было совсем туго.

Принять таблетку или на всякий случай сохранить ее до чистки?

Выкурив две папиросы подряд, Алов взялся за корреспонденцию. Дурацкие письма, отчеты, ерунда всякая… Последним шел вскрытый конверт из Минска, на котором рукой Драхенблюта было написано: «Срочно разберись!»

Это был протокол допроса некоего Элькина. Тот пытался пересечь государственную границу СССР, но проводник оглушил его и ограбил, а утром перебежчика обнаружил пограничник Заколкин и его служебная собака Лютик.

Нарушителя направили в минское ОГПУ, и во время допроса выяснилось такое, что белорусы тут же связались с Москвой.

Элькин утверждал, что за границу его отправил бывший белогвардеец Клим Рогов, который притворяется корреспондентом «Юнайтед Пресс», а на самом деле работает на китайскую разведку. Ниже приводился рассказ о том, как тот осуществлял шпионскую и вредительскую деятельность на территории Советского Союза.

У Алова все аж задрожало внутри. Господи, он чуть не проспал такое важное дело – ведь Рогов завтра уезжал из Москвы! Хорошо еще Драхенблют укатил на празднование годовщины Октября и не вызвал к себе Алова с докладом. Иначе это был бы такой провал, после которого его запросто могли выгнать из органов!

Алов схватил телефонную трубку и принялся названивать дежурному.

3.

Мистер Оуэн самолично приехал на празднование одиннадцатой годовщины Октября, и Клим передал ему все документы и ключи от «Машки». Новый корреспондент «Юнайтед Пресс» должен был прибыть в Москву через две недели.

На прощание Клим устроил вечеринку для журналистов, съездил к Вайнштейну и цензорам и заглянул к немцам, велев отцу Томасу ждать хороших вестей.

До отъезда оставались целые сутки, но Клим уже собрал вещи. В квартире было пусто, на полу валялись обойные гвоздики, а на подоконниках стояли пустые аптечные пузырьки и скрученные из проволоки вешалки: Капитолина решила загнать их старьевщику хоть за несколько копеек.

Клим подарил ей все постельное белье и посуду.

– Голубчик ты мой ненаглядный! – кричала она, бегая из комнаты в комнату. – Я ж теперь такая богатейка буду – никакой Рокфеллер за мной не угонится!

Внезапно Капитолина застыла на месте.

– Ой, а ведь с Галей тоже надо поделиться! Может, ей щетку для ботинок отдать?

– Я что-нибудь придумаю, – сказал Клим.

Он несколько раз принимался за прощальное письмо Гале – дурацкое, наполненное бессмысленными пожеланиями удачи, здоровья и всех благ. Что ее ждало в будущем? Замуж ей не выйти – слишком много мужчин Галиного возраста было перебито на войне. Значит, все ее «удачи» будут сводиться к банке консервов, добытой к празднику, или к бесплатному проезду в трамвае.

Черт, об этом лучше было не думать!

Но не думать Клим не мог. Он снял трубку и попросил соединить его с Галиной квартирой.

Через минуту ее позвали к аппарату.

– Слушаю, – произнесла она, и Клим невольно вздрогнул, услышав ее голос – хриплый и тусклый, будто она была очень больна.

– Галя, я хотел попрощаться. Я завтра уезжаю за границу.

– И не вернешься?

– Нет.

Она молчала секунду, другую, третью, – и, не сказав ни слова, повесила трубку.

Клим вытащил из бумажника две купюры по сто долларов – последние, что у него остались, и положил их в конверт. Сегодня вечером ему предстояло пойти в Большой театр на митинг в честь одиннадцатой годовщины Октября, а после этого он решил заглянуть к Гале и оставить ей деньги в почтовом ящике.

4.

Все шесть ярусов Большого театра были украшены алыми лозунгами, натянутыми друг над другом. Надписи на них предназначались для чтения со сцены, и сидящим в ложах зрителям были видны только начала и окончания фраз: «Линия нашей партии…», «…против оппортунизма и примиренчества!», «Ведомый Центральным комитетом…», «…мировая революция!»

На сцене под громадным портретом Ленина был установлен длинный стол, за которым восседали почетные гости – руководители Всесоюзной коммунистической партии большевиков. На трибуне товарищ Баблоян с умилением в голосе зачитывал пожелания трудящихся к годовщине Октября:

– Мы, рабочие Электрозавода, надеемся, что вскоре по всей Европе пройдет волна пролетарских революций, и двадцатилетие Октября будет праздновать не только наша страна, но целый Европейский Союз Советских Социалистических Республик.

Магда, Клим и Оуэн сидели в ложе для иностранцев и разглядывали партер в театральные бинокли.

– Целое море партийных чинов! – прошептала Магда, показывая на публику, наряженную во френчи и гимнастерки.

– Не море, а болото, – отозвался Клим. – Цвет-то – болотный.

Магда покосилась на его смокинг и накрахмаленную сорочку.

– На себя посмотрите, мистер Черное-и-Белое.

На трибуну поднялся председатель Госплана Кржижановский:

– В течение ближайших пяти лет мы непременно победим безработицу и преодолеем все экономические трудности. Зарплата рабочих вырастет на шестьдесят шесть процентов. Трудящиеся будут есть на двадцать семь процентов больше мяса, яиц – на семьдесят два процента, и на пятьдесят пять процентов больше молочных продуктов.

Аплодисменты грохали так, будто кто-то нажимал невидимую кнопку.

Клим переводил Оуэну слова оратора.

– Интересно, откуда большевики возьмут эти проценты? – в недоумении спросил тот.

– Их цель – не результат, а ритуал, – сказал Клим. – Мы с вами присутствуем на проповеди. Помните Откровение Иоанна Богослова? «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».

Оуэн кивнул:

– Ну да, ну да…

– Большевики начинали как материалисты, но их теории оказались ошибочными, и они незаметно для себя превратились в секту, которая «верит, ибо абсурдно». Они взяли старое доброе учение о конце света и поменяли в нем имена и названия. Мировая революция у них – апокалипсис; Маркс и Энгельс – это древние пророки, Ленин – Спаситель, отдавший жизнь за народ, а Сталин – это верховный жрец. Те, кто уверуют во все это – спасутся, а кто не уверует – тех придется покарать, как еретиков.

Оуэн опустил бинокль.

– По-вашему Советская Россия увлеклась новым видом христианского сектантства?

– Это естественная реакция общества на смену эпох, – проговорил Клим. – В такие времена людям хочется опираться на привычные догмы и в то же время – все изменить. А еще нужен вождь, который обладает тайной силой и никогда не ошибается: с ним не так страшно идти в светлое будущее. Классическая картина «реформации» – поиск нового пути в условиях, когда население не особо грамотное и верующее не в науку, а в сладкие обещания и чертей.

– И чем все закончится? – спросил Оуэн.

Клим вздохнул.

– В СССР – тем же, что и в Китае во времена Восстания тайпинов. В 1850-х годах тамошние христиане создали независимое государство и принялись проводить «справедливые экономические реформы». Все как обычно: борьба с внешними и внутренними врагами, передел собственности, вождь, приравненный к богу, всеобщее разорение и гибель миллионов людей.

– Неужели все так мрачно? – с недоверием спросил Оуэн.

Клим показал на поднявшегося на сцену рабочего, который держал в руках символическую метлу, сделанную из металлических лезвий.