Эльвира Барякина - Князь советский

Отказ от идеи Мировой революции породил целый шквал новых предложений, которые должны превратить СССР в цветущий рай – на зависть мировой буржуазии:

А давайте заменим семидневную неделю пятидневной, чтобы каждый пятый день был выходным!

А давайте все будут трудиться в две смены, вместо одной, – чтобы не простаивали ни станки, ни канцелярские столы и стулья!

Давайте введем плановое хозяйство и в едином порыве поднимем экономическую и военную мощь государства!

Все это замечательно, но только непонятно, откуда возьмутся деньги на такие масштабные эксперименты? Впрочем, жизнеспособность великих проектов никого не волнует: в СССР существует две реальности – одна настоящая, а другая – воображаемая, основанная на красивых лозунгах и бог весть откуда взявшейся статистике. В магазинах днем с огнем не сыщешь сметаны, но, судя по отчетам, ее производство достигло невиданных высот. И так во всем: сплошные газетные победы на фоне пустых полок.

Чтобы удержаться на плаву, мне приходится тасовать слова, события и людей, и я уже не задумываюсь о моральной стороне дела – это единственный способ благополучно отправить телеграмму в редакцию.

В стране начались массовые репрессии, направленные против спекулянтов, – правительство обвиняет их в том, что они завышают цены. Я прихожу к цензорам с заметкой «Расстрел восемнадцати человек» и надеюсь выторговать безликие «Беспощадные чистки».

– Ну куда это годится? – возмущается Вайнштейн. – Кому нужны эти спекулянты? Нет, это мы отправить не можем!

– Это официальное сообщение «Известий», – напоминаю я. – Или вы считаете, что «Известия» искажают линию партии?

Вайнштейн делает вид, будто не расслышал мою фразу.

– У нас фабрика-кухня открылась, – говорит он, пододвигая ко мне соответствующую вырезку из газеты. – Вы же друг Советского Союза? Вот и пишите о том, как мы заботимся о трудящихся!

Я тоже делаю вид, что у меня плохо со слухом, и ставлю на вырезку портфель.

Некоторое время мы болтаем о морозе и репертуаре московских театров. Потом я возвращаюсь к спекулянтам:

– Я понимаю, что вам хочется рассказать о фабрике-кухне, но она, к сожалению, не интересует моих редакторов.

– А чего же им надо? – с обидой спрашивает Вайнштейн.

Я горестно вздыхаю:

– Им подавай кровищу.

Цензура сдается на «Решительных чистках», ставит печать, и я бегу на телеграф.

«Перебои с мукой» у нас превращаются в «Задержки с вывозом огромных запасов зерна», а «Нехватка мяса» в «Торжество идей вегетарианства».

Зайберт рассказал мне, что когда он узнал о высылке в Сибирь взбунтовавшихся казаков, эта новость пересекла границу в следующем виде: «Государство обеспечило переезд нескольких кулацких семей на новое место жительства».

1.

Китти несколько раз ходила в гости к Тате, и поначалу Клим радовался, что она нашла себе подружку. Но вскоре в речи ребенка стали появляться слова «гнилой идеализм» и «классовый подход». Однажды вместо сказки на ночь Китти попросила Клима прочитать ей «Торжественное обещание пионера», а на следующий день ему позвонила Тата и вновь потребовала, чтобы Китти дали злободневное революционное имя.

– Я составила для вас список, так что выбирайте: Баррикада, Электрофикация, Диамата, Нинель. Диаманта – это «диалектический материализм», а Нинель – это «Ленин» наоборот.

Клим сказал, что у его дочери и так все в порядке с революционностью:

– Китти означает «Коммунисты игнорируют тлетворные теории империализма».

Тата пришла в полный восторг.

– Ух ты, а я и не знала об этом! Я из вашей Китти такую большевичку вылеплю – вы прям обалдеете! – пообещала она и повесила трубку.

2.

Африкан привез из леса мохнатую елку, и весь вечер перед Рождеством Галя и Капитолина мастерили бумажные фонарики, а Китти вкривь и вкось вырезала из открыток картинки и пробивала в них дырки – чтобы сделать елочные украшения.

Окна были наполовину занесены снегом, пахло хвоей и дымком березовых поленьев, и в комнате было на диво уютно.

Клим взял со стола запечатанный конверт, который ему передала Галя. Это был рождественский подарок от Таты – статья из газеты «Пионерская правда»:

Елка – это пережиток темного прошлого, который делает из детей хищников леса. А между тем еловый лес является опорой народного хозяйства СССР.

Если вы по несознательности уже купили елку, то ее надо украшать красными звездами и лентами, а во время хоровода петь пионерские песни.

Дед Мороз – это реакционный элемент, и его следует заменить красным командиром или чекистом, который согласится рассказывать детям о героической борьбе за свободу народа.

К статье прилагалось послание, написанное лично Татой:

Дядя Клим прачитайте мое писмо Китти!

Китти!

Скажи сваиму папе что ёлка это старо режимные глупости. Пусть осознает это или он не за нас за рабочих и только притваряется. Я к тебе на елку неприду. Приходи ты ко мне будим играть в штурм зимнева дворца.

Когда Галя пошла на кухню взглянуть на тесто для пирога, Клим отправился следом за ней.

Она подняла крышку над кастрюлей и зажмурилась от удовольствия:

– Чувствуешь – запах какой? Когда я была маленькой, наша стряпуха делала замечательный пирог с яблоками, и я так объедалась, что потом едва могла шевелиться.

Она светло посмотрела на Клима.

– Так хорошо, что у тебя можно топить настоящую плиту! А у нас дома все на примусах готовят – уголь такой дорогой, что его не напасешься.

– Твоя дочь всерьез взялась за наше перевоспитание, – сказал Клим и протянул Гале Татино письмо.

Прочитав, она вспыхнула и кинула бумагу в огонь.

– Вообще, бестолочь, стыд потеряла! Уж я лупила ее, лупила…

– Ты что, бьешь ее? – изумился Клим.

– Да я не сильно! Только чуть-чуть ремешком… для профилактики…

Клим почувствовал, как у него непроизвольно сжались кулаки. Его самого лупили в детстве, и для него это были самые унизительные воспоминания.

– Никогда не бей тех, кто слабее тебя, – раздельно произнес Клим. – Ты что, не понимаешь, что это подло?

Галя уже осознала, что сморозила глупость, но все равно пыталась защищаться:

– Тата по-другому не понимает!

– Нет, это ты не умеешь по-другому! Ребенок перестает слушаться, если ты его все время ругаешь. Тата не может жить в постоянном страхе: «Мама считает меня плохой», – и у нее есть только один способ самозащиты – не замечать обидные слова.

Клим слишком долго удерживал в себе накопившуюся досаду на Галю, и уже не думал о том, что и кому говорит:

– Если взрослый бьет ребенка – это ничто иное, как лакейское наслаждение властью. Ты лебезишь перед начальством, а потом срываешь зло на беззащитной жертве, которой никуда от тебя не деться!

Галя обомлела.

– Ты действительно считаешь меня такой?

– А я что – говорю неправду?

У нее задрожали губы.

– Хорошо быть таким щепетильным, если ты себе ни в чем не отказываешь и ни от кого не зависишь! А у меня просто нервы не выдерживают!

– А почему они у тебя не выдерживают? У тебя есть запасной ребенок? Ты целыми днями торчишь у меня, и Тата уже не знает, как привлечь твое внимание!

Галя в ужасе смотрела на него.

– Да она… да я…

Клим понял, что перегнул палку. Какой смысл было лишний раз напоминать Гале, что она никудышная мать? Будто она сама этого не знает! Теперь бедной Тате еще влетит за ее дурацкий «подарочек».

«О господи, и эта женщина еще на что-то надеется!» – подумал Клим и вышел из кухни.

Его взгляд остановился на почтовой посылке, стоявшей у двери, – это были книги, которые Клим выписал для Элькина по шведскому каталогу – иностранцам было гораздо проще заказывать что-либо из-за границы.

Возвращаться в комнату не хотелось: Галя сейчас начнет просить прощения и клясться в том, что больше пальцем не тронет Тату…

Клим подхватил ящик и направился на первый этаж.

3.

Когда-то Элькин был хозяином автомастерской, но после того, как Западные страны объявили России торговый бойкот, запчасти для автомобилей пропали, и Элькину пришлось сменить профессию и стать книготорговцем.

Читатели полюбили «Московскую саванну» за прекрасный выбор дореволюционных книг. Они рылись в пыльных фолиантах, обсуждали «новинки», найденные на забытых складах, и вели контрреволюционные разговоры о том, что если хочешь найти что-нибудь стоящее, бери книгу, изданную в дореформенной орфографии – с ятями и ерами.

Лавка Элькина также, как и квартира Клима, была обильно украшена жирафами. Их нарисованные стада разгуливали по стенам, а маленькие деревянные и бронзовые фигурки венчали книжные шкафы. Даже на кассе восседал игрушечный жирафенок с зонтом.

До недавнего времени дела у «Московской саванны» шли прекрасно, но летом 1927 года власти так подняли налоги на частную торговлю, что содержать лавку стало невыгодно, и Элькин опасался, что ему придется закрыть магазин.

Клим вошел в маленькую комнату, заваленную справочниками, чертежами и всевозможными устройствами.

– Это черт знает что! – воскликнул Элькин, снимая с головы самодельные наушники. – Вы слушаете радио Коминтерна? Они нарочно делают из населения нервных больных и запугивают его вредителями и саботажниками, которые продадут нас всех в рабство.

– Не переживайте! – примирительно сказал Клим. – Умные люди понимают, что это только пропаганда.