– Однако мы отвлеклись. Ваша ненависть к отцу – это одно, а то, что вы пытаетесь отягчить мою совесть преступлением, пусть даже невольным, – другое. Я прошу вас… Я умоляю отказаться от этого чудовищного замысла! Внемлите моей мольбе: останьтесь жить, чтобы я навсегда не потеряла покой и сон…

На глазах ее выступили слезы, заблистав, как чистейшее золото. Этьен не мог вымолвить ни слова. Он созерцал ее в восхищении, коего даже не подумал скрывать тем более, что она на него не смотрела.

– Сжальтесь надо мной, Этьен… живите!

Он помолчал еще, глядя на нее с каким-то отчаянием. Она была сама жизнь, и никогда жизнь не казалась ему такой прекрасной. Дрожащим тонким голосом, голосом плачущего ребенка, она повторила:

– Сжальтесь….

– Да будет так, – наконец со вздохом простонал он. – Но тогда бегите вы, раз мне это не удалось.

Его ответ ошеломил ее, и слезы тотчас высохли. Она резко обернулась.

– Бежать?.. Но куда мне податься?

– Домой, конечно! Разве у вас нет дома… Даже нескольких, как мне говорили?

– Они мне не понадобятся. Я отдана под покровительство вашего отца по приказу короля и, что важнее, герцогини Ангулемской. А они позаботятся, чтобы их распоряжения выполнялись неукоснительно. Если я вернусь в Париж, они способны отправить меня сюда меж двух жандармов. А это… меня отнюдь не прельщает!..

– Тогда вам надо спрятаться!

– Где? У кого? Неужели вы думаете, что я мысленно не перебрала все возможности? Я думала об отъезде с той самой минуты, как появилась здесь. Но меня никто не сможет приютить. Даже мой драгоценный монастырь Сердца Иисусова, сестры которого рисковали бы навлечь на себя большие невзгоды, если бы попытались… Герцогиня Ангулемская – покровительница братства, и впасть к ней в немилость весьма опасно. К тому же это даст прекрасный повод овладеть моим состоянием, поскольку я буду обвинена в неподчинении властям…

– Вы могли бы отправиться в Клермон к нашей двоюродной бабушке мадам де Мирефлер. Я уверен, что она примет вас с распростертыми объятиями.

– Когда дилижанс остановился в Клермоне, я хотела повидать ее. Но она как раз проводит зиму у своей дочери в Авиньоне.

– Она вернется.

– Что ж, надо надеяться! А в ожидании ее не доставите ли вы мне удовольствие, отведав что-нибудь из этих вкусных вещей, которые Годивелла, не покладая рук, стряпает у себя на кухне и, кряхтя, приносит сюда наверх?

Она положила блюда на постель, подле молодого человека, и, удостоверившись, что молоко еще теплое, налила его в чашку, прибавив меду. Этьен смотрел, как она это делает, и в сердце девушки постепенно зрела надежда. Ведь он не отказался сразу. Однако, когда она протянула ему чашку, он жестом отверг ее.

– Есть нечто, о чем вы могли бы подумать на досуге, – с улыбкой заметила она. – Ведь для женитьбы потребны двое. А ваш отец не заставит меня сказать «да»…

– Вы его не знаете!

– Возможно… Только и он меня еще не знает. И вот что! Предлагаю договор: вы наконец согласитесь, чтобы вас кормили и за вами ухаживали, а я берусь отважно сражаться за нашу свободу. Мало того, я обещаю вам отправиться к мадам де Мирефлер, когда наступят лучшие времена… Могу допустить, что вы не выглядывали наружу вот уже несколько дней, – прибавила она, – но, сказать по чести, кузен, вовсе не по-христиански требовать от меня бежать в такую погоду!

Внезапно Этьен рассмеялся. Ах, смех его был слаб, почти беззвучен, но это был все-таки смех. Гортензия почувствовала, как от радости затрепетало ее сердце. Протянув над блюдом руку, молодой человек коснулся ее ладони:

– Так мы будем союзниками?.. Неужели?..

Гортензия чуть задержала его руку в своих; она была теплой, с очень тонкими, слабыми пальцами.

– Не просто союзниками, Этьен! Мы станем друзьями… братом и сестрой! Памятью моей бедной матушки клянусь вам в этом.

– Тогда… Я попытаюсь немного поесть.

Стараясь умерить энтузиазм, переполнявший ее и побуждавший к резким движениям, Гортензия стала кормить Этьена. С ее помощью он выпил чашку молока, пожевал несколько кусочков сдобной булочки, которую кормилица испекла в то утро, а Гортензия разрезала и намазала маслом. Но его ссохшийся желудок не мог вынести больших количеств пищи, и юноша вскоре перестал есть.

– Не сердитесь, – с робкой улыбкой проговорил он, – но мне кажется, что больше в меня не войдет…

– Это уже чудесно! После того испытания, которому вы себя подвергли, есть надо помалу и часто!

– Вы случайно не врач, кузина?

– Конечно, нет! Но в последнюю зиму мы призрели в монастыре бедную женщину, умиравшую от голода; она едва доползла до нашей двери. Эта бедняжка не ела много дней, и именно так с ней поступила наша сестра-фельдшерица. А теперь, думаю, вам пора немного отдохнуть. Боюсь… боюсь, что утомила вас…

– Нет… Напротив, вы вдохнули в меня силы. Прошу, пришлите ко мне Годивеллу. Неплохо, если она поможет мне немного заняться собственным туалетом. Я бы не хотел, чтобы моя болезнь имела слишком отталкивающий вид!

– Я пришлю ее тотчас! Она будет так счастлива!

Подхватив блюдо, Гортензия танцующей походкой скорее полетела, чем пошла к двери. Чуть приглушенный тяжелыми портьерами, до нее донесся уже немного окрепший голос Этьена:

– Вы еще навестите меня, кузина?

– Столько раз, сколько вам будет угодно! Если вы пожелаете, я обоснуюсь у вашего изголовья. Но при одном условии!

– Каком?

– Вы не забудете, что меня звать Гортензией!

Возвращение Гортензии на кухню с полупустым горшочком молока и початой булочкой превратилось в подлинный триумф. Годивелла расцеловала ее в обе щеки, затем упала на колени у своей кровати, чтобы возблагодарить господа, Пресвятую Деву и всех святых, каких помнила, за то, что они пробудили волю к жизни у ее питомца, бедного самоубийцы Этьена. Что касается господина Гарлана, который вплоть до появления девушки, задумавшись, сидел перед своим пустым стаканом, то он в самых изысканных терминах выразил свою благодарность. Потом спросил:

– Как вы думаете, могу ли я отныне вернуться к своим занятиям, которые давно не продвигались вперед? В течение нескольких недель господин маркиз предписывал мне как можно реже покидать сына, грозя в противном случае своим неудовольствием. Сначала он боялся, как бы тот не попытался бежать, – что, впрочем, к несчастью, и произошло. После этого стал опасаться, что молодой человек может совершить какой-нибудь… гм… необдуманный поступок. Это стало большим испытанием для меня.

– Я думаю, что вы вправе позволить себе некоторый отпуск, – весело заверила его Гортензия. – Вполне достаточно будет нас двоих – Годивеллы и меня. Кстати, Годивелла, кузен попросил вас подняться к нему. Он бы хотел, чтобы вы помогли ему заняться своим туалетом.

– Иду! Тотчас иду!..

Служанка, вооружившись кувшином с горячей водой и стопкой чистых полотенец, отправилась на третий этаж с таким видом, будто там ее ожидали райские кущи. За ней по пятам последовал Гарлан. Гортензия меж тем обнаружила, что проголодалась. Для завтрака было уже слишком поздно. Зато час полуденной трапезы близился: кухонные часы уже пробили одиннадцать. При всем том она убедилась, что Годивелла забыла приготовить еду.

Не имея терпения ждать дольше, она открыла дверцу буфета, извлекла большой кусок кантальского сыра, отрезала ломоть, отломила часть оставшейся на блюде булочки и обосновалась на камнях очага, уперев ноги в один из больших чугунных таганов. Со вздохом облегчения она впилась зубами в непритязательную снедь, получая, вероятно, больше удовольствия, чем от смакования какого-нибудь кулинарного шедевра. А все оттого, что у нее было хорошо на сердце и она прекрасно себя чувствовала, сидя у очага, который еще недавно с таким трудом пыталась представить своим. Веселый танец язычков пламени веселил ее взор, а мягкое тепло неспешно проникало сквозь ткань ее юбок.

Там и нашла ее Годивелла, занятую уничтожением булочки и сыра с таким довольным выражением на лице, какое не могло не возмутить хранительницу очага. Она стала издавать громкие крики, призывая небеса в свидетели того, сколько испытаний выпадает на ее долю в доме, где благородные девицы усаживаются на покрытые сажей камни, чтобы перекусить кое-как, на манер деревенских девиц. Она позволила себе передышку только для того, чтобы призвать Пьерроне и поручить ему накрыть на стол в большой зале. Однако Гортензия резко объявила, что для торжественных церемоний нет времени, а кормилице надо бы прежде всего заняться приготовлением многочисленных, но легких трапез для Этьена. Причем, добавили она, отныне и впредь не может быть речи о том, чтобы в отсутствие маркиза накрывать в холодной зале.

– Мы будем есть только здесь. Мой кузен, несомненно, предпочтет именно это, когда сможет покидать свою комнату. Что до господина Гарлана, достаточно взглянуть на выражение его лица, чтобы понять: здесь ему гораздо лучше…

– Но если господин Фульк узнает?

– В таком случае я скажу, что этого захотела именно я. Ну послушайте, Годивелла, неужели вы не доставите мне это маленькое удовольствие?

– После того, что вы сделали для нас, госпожа Гортензия, вы можете просить о чем угодно, даже приказать старой Годивелле броситься в воду ради вас. Но вы все же не сядете за стол вместе с Жеромом и Пьерроне?

– А вы станете кормить их до или после нас, вот и все! К тому же маркиз не так часто бывает вне дома, а когда его нет, Жерома нет тоже. Сегодняшний день составляет исключение…

Итак, маленькое испытание удалось: теперь Гортензия знала, что Годивелла всем сердцем предана ей. Было приятно сознавать, что отныне в Лозарге у нее есть союзник, которым отнюдь не следует пренебрегать, и мало того – чье содействие может оказаться бесценным, когда начнется настоящая схватка. А она не за горами.

Вечером маркиз не возвратился из Сен-Флура, впрочем, Гортензия даже не заметила этого. Трижды она поднималась к Этьену то с блюдом, то единственно для того, чтобы поболтать. Каждый ее приход был встречен застенчивой, но от этого не менее очаровательной улыбкой. С утра в его покоях многое изменилось. Годивелла творила чудеса. Утонув в белоснежном полотне простынь и одеяний, с тщательно расчесанными белокурыми волосами и умилительно торчащей хохолком одинокой прядью на темени, Этьен начал походить на того, кем был в действительности: на милого юношу, который не знал, что значит симпатия близкого по крови человека. Лишь Годивелла уделяла ему частицу сердечного жара, без которого дети не могут жить.