То же самое касалось и семьи.

– Ты работал в «Книгах Просперо», пока не уехал из Лос-Анджелеса? – Я потянулась к тарелке с печеньем, но вдруг вспомнила про тот случай в детстве, когда Ли угостил меня печеньем в нашу последнюю встречу. Я тогда молча раскрошила угощение, так и не съев ни кусочка.

Я положила печенье обратно на поднос.

– Я сказал Полу, что мы не можем уехать, пока я не придумаю какой-нибудь план. Билли постоянно где-то разъезжал, да он ничего и не смыслил в бизнесе. Тяжелое было время. Пол меня очень поддерживал. Я чувствовал определенную ответственность перед Эвелин, поэтому не мог так просто оставить магазин. К тому же это место являлось моим домом. Я выбрал любовь, но это не значило, что меня не волновали «Книги Просперо».

– Ответственность перед Эвелин? Вы были друзьями? – Неудивительно, что я никогда не замечала особо близких отношений между Ли и Билли.

Ли поставил пустой стакан на стол и уселся в кресло.

– Мы с Эвелин вместе работали в одном книжном магазине в Пасадене. Небольшой магазинчик, продавали в основном политические книги. Когда она пришла, я работал там уже пять лет. Она показалась мне такой доброй и красивой, что сразу же свела всех с ума.

Магазин стал пристанищем коммунистов, анархистов и прочих бунтарей. В Эвелин не чувствовалось этого бунтарского духа. Она была читателем. Ли тоже. Их сблизила любовь к «Буре». Эвелин нравилась Миранда, ее невинность и стремление к доверию и любви. Ли нравились Ариэль и Калибан, их мечты о свободе. Когда Эвелин начала работать в конце семидесятых в магазине в Пасадене, среди продаваемых книг не числилось «Бури». Вообще ничего из Шекспира. Ни одного экземпляра «Джейн Эйр». Ни одного произведения Джейн Остин, Генри Джеймса, Вирджинии Вулф, Натаниэля Готорна. Ни одного романа Апдайка из серии про Кролика. Был небольшой раздел политической беллетристики, где находились книги в духе «Уловка-22», «1984», «451 градус по Фаренгейту» и «Доктор Живаго». Но не «На Западном фронте без перемен» или «Прощай, оружие!» Была «Загадка женственности», но не было «Под стеклянным колпаком». Подобные ограничения не могли оставить Эвелин равнодушной. Что такое война без любви? В чем смысл поучительных сюжетов без историй, воспевающих красоту жизни? Что собой представляло целое движение без страданий отдельной личности? Эвелин больше доверяла Эмме Бовари, Анне Карениной, Эдне Понтелье и ее пробуждению, чем любому из памфлетов и манифестов, которые регулярно поставляли в магазин. Ли был согласен с тем, что стоило разнообразить их ассортимент книгами других жанров. Он считал, что активисты могли подцепить какие-нибудь важные мысли из строк Флобера, Толстого или Кейт Шопен. Ли особенно ценил художественную часть произведения. Все эти потрясающие предложения, что он, к сожалению, никогда бы не воспроизвел на бумаге. Но видеть красоту – это тоже своего рода искусство. И Ли преуспевал в этом начинании.

Эвелин делала вид, что не замечает, какой эффект оказывает на людей. Когда она смотрела тебе в глаза, казалось, она видит тебя настоящего. Она помнила всех до единого. Обращалась к людям по имени, спрашивала об их семье, домашних животных, работе – задавала вопросы, которые из уст другого человека показались бы поверхностными и лицемерными. В благодарность за это хотелось только радовать ее. Ли тоже не мог устоять перед ее чарами. Как только она заходила в магазин, в его груди становилось тепло. Волнительное чувство, похожее на влюбленность.

Эвелин начала с «Мастера и Маргариты». Она отдала свою потрепанную книжку хозяину леворадикального магазина, будто доверила ему часть себя.

«Думаю, вам понравится», – улыбнулась она так, как если бы Булгаков был их личным секретом.

И какому самопровозглашенному коммунисту не пойдет на пользу булгаковская критика России при Сталине, своеобразная аллегория на тему добра и зла? Затем Эвелин дала ему почитать «Тихого американца» Грэма Грина, далее – «Атлант расправил плечи», «Гроздья гнева», «Орландо», «Самые голубые глаза», пока он не выделил для нее отдельный уголок, который она заполнила по своему усмотрению.

«Открытые чтения были бы хорошей идеей!»

Она покручивала свою изумрудную сережку и посматривала на хозяина магазина так, словно воспевала его идею. Вскоре она стала вести книжные клубы, а активисты приобщились к литературе.

– И в этом была вся Эвелин. Могла исцелить любые раны. Никогда не скупилась и вела себя невероятно великодушно по отношению ко мне.

Ли не помнил, как это началось. Они часами сидели в магазине, обмениваясь своими мнениями о книгах, что недавно прочитали: о «Детях полуночи» и «Мире по Гарпу». Им всегда нравились разные вещи в одних и тех же книгах. Ли восхищался Дженни Филдз и ее индивидуализмом, тогда как Эвелин критиковала патриархальный «феминизм» Ирвинга. Они яростно спорили о том, был ли мистер Рочестер социопатом: Ли не переставал повторять, что его заставили жениться не по своему желанию. Эвелин же возмущалась, что Ли защищал человека, который держал свою жену в заточении. Ли не придерживался и половины высказанных идей, но ему нравилось смотреть на раскрасневшееся лицо Эвелин, когда она злилась. Впрочем, их взгляды сходились на одном произведении. «Буря» была идеальной пьесой. А Просперо – идеальным протагонистом.

– Я как-то сказал, мол, если бы у нас был книжный магазин, стоило бы назвать его в честь Просперо, а потом это стало нашей шуткой. Если бы у нас был книжный магазин, мы бы посвятили целый раздел литературной критике, без единой книги о политике. Если бы у нас был книжный магазин, мы бы отмечали день Ромео и Джульетты! Мы бы устроили вечеринку в честь величайшей истории любви! В какой-то момент Эвелин сказала: «Что ж, почему бы и нет? Почему бы нам не открыть свой книжный магазин?»

Для большинства людей ответ очевиден – нужны деньги. У Эвелин имелся счет с некоторыми накоплениями, довольно скромный по меркам рынка, но все же немалый.

«Почему бы и нет?» – вторила Эвелин с искоркой в глазах.

Разве Ли мог ей отказать?

Она доверяла его мнению почти во всем. Он работал в этом бизнесе дольше нее. Он понимал, какие витрины – слишком маленькие, какие – слишком большие, сколько километров вдоль бульвара Сансет отважится пройти растущее население Силвер-Лейка. Только в одном вопросе Эвелин была непреклонна: стены должны были быть ярко-зелеными, почти ослепительными. Она также настаивала на разделении между биографиями писателей, художников и исторических личностей, между эссе и книгами мемуаров. У кассы должен был стоять столик для начинающих писателей.

– Как бы я хотел, чтобы она провела здесь больше времени, – признался Ли. – С момента открытия не прошло и года, когда случилось непоправимое.

Ли ушел в себя, и все те воспоминания, что сохранились в его памяти, в глубине его души, очевидно, причиняли ему неистовую боль.

Я думала, через образ Джесса Билли описал свою утрату, но на самом деле он иллюстрировал горе Ли и его связь с Терабитией. Вот в чем заключалось послание последней подсказки.

– Это ты нашел ее? – предположила я.

– Я никому не рассказывал о том, что произошло в тот день. – Ли скрестил ноги, но затем вернул их в обратное положение. – Пол был со мной, а Билли не хотел это обсуждать. Больше я ни с кем и не мог поделиться. Когда Винс позвонил сегодня утром и сказал, что ты меня ищешь, я сразу понял, что должен поговорить об этом с тобой. Сразу понял, что хочу все тебе рассказать.

– Для меня это очень важно. Я понимаю, все так страшно и тяжело. И очень ценю то, что ты готов вернуться в тот день.

– А я никогда его не покидал, – прошептал мужчина. – Даже спустя столько лет их решение кажется мне опрометчивым. Шел девятый месяц ее беременности. Им не стоило туда ехать.

Но Эвелин настояла. Они три раза подряд отмечали Новый год в том домике, с тех пор как купили участок, и Эвелин хотела, чтобы эта традиция сохранилась, ведь в ее семье никаких традиций никогда не было.

Я наивно ждала, что Ли успокоит меня, скажет, что все это неправда. Что этот ребенок – не я. Где-то в глубине души я надеялась вернуть свою семью такой, какой всегда ее знала.

– Это был последний раз, когда они успели бы куда-нибудь отправиться, до того как ребенок… перед тем как родишься ты, – сказал Ли. Он даже не отрицал мои догадки, а я не решалась задавать вопросы. – После твоего рождения пришлось бы обустроить дом, привести его в порядок.

Он внимательно смотрел на меня, пытаясь понять мою реакцию, однако внешне я оставалась совершенно безмятежной, хотя сердце билось с такой силой, что отдавалось по всему телу, и я боялась, как бы в глазах не начало двоиться. Но я могла дышать, поэтому я равномерно вдыхала и выдыхала, сохраняя спокойствие. Я кивком попросила его продолжить. К этому моменту и вел меня Билли. К правде о моем рождении. К ночи, когда погибла моя мать.

– Для начала, – откашлялся Ли, – дому требовалась новая крыша.

Крыша протекала и постепенно оседала. Заржавевшую вентиляцию тоже следовало заменить. «Похоже на вступительные титры какого-нибудь ужастика», – сказал Пол, впервые увидев коттедж Билли.

Впоследствии он сожалел об этом комментарии.

У ветхого домика имелись свои шрамы: бледная синяя краска, откалывающаяся от дерева, гнилые перила. Ни телевизора. Ни стереосистемы. Только телефон, и тот установлен с подачи Ли после того, как он не смог дозвониться до Эвелин, когда в банке произошла какая-то неразбериха и требовалась ее подпись.

– Эвелин давно просила Билли починить крышу. Билли умел работать руками, а этот дом был его Сикстинской капеллой.

Билли обещал починить крышу летом. Но работа в лаборатории отнимала все время. Вскоре выпал снег, все вокруг ушло в спячку, и пришлось отложить ремонт на следующее лето.

«Посмотри, – сказала Эвелин, указывая на прогнувшийся участок крыши. – Здесь крыша может обвалиться под снегом».

«Скорее медленно начнет протекать. Разом не рухнет», – отмахнулся Билли.