– Шефердия красиво цветет в этом году, – сказала я и взяла бокал. Дерево покачивало забор, а перед ним красовались кусты роз. На траве виднелись опавшие разноцветные лепестки.

– Не знала, что ты разбираешься в ботанике, – ответила мама.

– Я уже столько лет твоя дочь, что вполне могу отличить это дерево от чайно-гибридных роз.

Она вздрогнула, и я почувствовала, что атмосфера между нами слишком напряженная для саркастических шуточек. Я хотела, чтобы она заботливо убрала мне за ухо прядь, упавшую на лицо, но она держалась очень отстраненно.

Палящее солнце раннего вечера никак не унималось. Я нашла убежище в тени веранды, и мы уселись за стол на крыльце.

– Как там у Джоани? – спросила мама.

– Я переехала в квартиру Билли. Домик Джоани тесноват для гостей.

– Странно, наверное, жить там?

– Немного, – призналась я.

– Ты же помнишь, что всегда можешь вернуться домой?

– Помню.

Мы смотрели на безоблачное небо, попивая вино и избегая зрительного контакта. Я все еще думала о рассказе доктора Кука, как он вздрагивал от одного воспоминания о маме. Будучи подростками, Джон и Билли боялись ее. Я помню запуганный взгляд Билли, когда она накричала на него в мой двенадцатый день рождения. Он и во взрослом возрасте не мог с ней сладить. Но я никогда ее не боялась. Я и сейчас ее не боялась.

– Как так получилось, что ты никогда не упоминала об Эвелин?

Мама разглядывала плескавшееся в бокале вино, мерцающее на солнце рубиновым цветом.

– Не нашлось повода.

– Но она была твоей лучшей подругой!

– Была.

– И женой Билли?

– И женой Билли.

– И тебе не кажется странным, что я никогда о ней не слышала?

Мама сделала небольшой глоток, задумавшись.

– Возможно, – в конце концов, призналась она, а потом посмотрела на свои наручные часы и поднялась. – Что ты хочешь от меня услышать? Я не могу говорить об этом. Мне нужно было жить дальше, вот и все.

Она с нахмуренным выражением лица скрылась за дверью, но я прошла следом за ней на кухню.

– Каким был Билли после ее смерти? Насколько я помню, от него всегда немного веяло грустью.

– Тебе он казался каким-то волшебным. – Мама открыла духовку и положила на верхнюю подставку стеклянное блюдо с картофелем.

– Это из-за Эвелин он был таким печальным?

– Он вообще был тем, кем был, только из-за Эвелин.

Ее лицо скрывалось за дверцей духовки, и мне оставалось лишь догадываться, с какими чувствами она это произносила. Закрыв духовку, мама поднялась на ноги и настроила таймер на сорок минут.

– Хочу принять ванну перед ужином. Скажешь папе, чтобы он поставил мясо минут через десять? – Она указала взглядом на гараж, откуда доносилось жужжание шлифовального станка.

Я пошла за ней к лестнице.

– Почему ты не хочешь поговорить со мной?

Мама остановилась и посмотрела на меня с высоты нескольких ступенек.

– Родная, я весь день возилась в саду. Можно я искупаюсь перед ужином?

– Но ведь здесь все свои. Ты можешь хоть с перепачканным лицом сидеть. Можешь не снимать свою рабочую одежду. Да и вообще прийти голой. Можем стать семьей нудистов!

В обычное время мои слова бы ее рассмешили, но в этот раз она только холодно ответила:

– Мне нужно немного побыть одной.

Она быстро поднялась по ступенькам и исчезла за дверью своей спальни. Со стены донеслось журчание воды в трубах. Я представила, как мама большим пальцем ноги проверяет температуру перед тем, как зайти в ванну. Интересно, думала ли она обо мне или Эвелин? Она, возможно, и пережила ее смерть, но явно не смирилась с ней.

– Пап! – закричала я, постучав в дверь гаража. – Папа!

Рев шлифовального станка не прекращался. Я открыла дверь. Папа стоял у дальней стены и обрабатывал книжную полку. Я ему помахала рукой, чтобы он меня заметил, и, выключив машинку, он снял защитные очки.

– Мама хочет, чтобы ты приготовил мясо. Она принимает ванну.

Папа с упреком вскинул брови. Впрочем, даже я почувствовала раздражительность в своем голосе на последней фразе.

– Я ни в чем не виновата! – выпалила я, не желая признавать ошибку.

– Дело не в том, кто здесь виноват.

Папа вытащил из розетки провод и оставил шлифовальную машинку на верстаке. Я прошла за ним через кухню и гостиную к заднему крыльцу.

– Ты слишком неделикатно ведешь себя.

– Потому что хочу поговорить с ней? Хочу, чтобы она впустила меня в свою жизнь?

– Порой лучше оставить прошлое в покое.

Папа включил разжигатель для гриля, и я пощелкала им, пока не зажгла конфорки.

– Ты-то сам в это веришь?

Значительная часть наших отношений с отцом крутилась вокруг истории. Первая книга, подаренная мне папой, оказалась иллюстрированной историей президентов. Каждую ночь, когда он укладывал меня в постель, мы перечитывали хроники из жизни какого-нибудь президента, от Вашингтона – его любимчика – до Буша-старшего, кто находился у власти в то время.

– Принесешь мясо, пожалуйста?

Папа мотнул головой в сторону кухни.

Я принесла тарелку со стейками, предварительно оставленными в маринаде на кухонном островке. Когда я отдала ее папе, он сказал:

– Тебе повезло, что твои родители живы и все еще вместе. У большинства людей этого нет.

Папа редко говорил о своих родителях, но я знала, что он так и не справился с болью утраты.

– Вряд ли Билли оставил тебе магазин, чтобы насолить маме. – Папа вонзил в кусок мяса огромную вилку и приподнял его с тарелки. Он подождал, пока со стейка стечет маринад, и положил на гриль. Мясо приятно зашипело. – Но Билли никогда не заботился о чувствах других людей. Он всегда думал только о себе.

– Не только о себе. Еще об Эвелин.

– Это всего лишь еще одна форма эгоизма, но по сути та же забота о себе.

– Почему вы с мамой всегда видели в нем только плохое?

– Потому что мы хорошо его знали.

Папа закрыл крышку гриля и сел за стол напротив меня. В воздухе запахло сладким – из мяса выпаривался соевый соус.

– Ты ведь была еще совсем ребенком.

– Я понимаю, что Билли оказался вовсе не таким надежным, каким виделось мне. Я целый день работаю с детьми, и они замечают куда больше, чем ты думаешь. В Билли действительно всегда было что-то тяжелое. Я только сейчас осознала, что причина крылась в Эвелин. – Мы с папой смотрели друг на друга, как адвокат и прокурор в зале суда. – Когда я впервые завела этот разговор, ты сказал, что она умерла от приступа.

Папа закашлялся, стараясь скрыть свое удивление.

– Я так сказал?

– Мамина с Билли ссора как-то связана с ее смертью? – Папа вглядывался в гостиную через стеклянные вставки наших французских дверей, откуда вот-вот должна была выйти мама. – Пап, пожалуйста! Помоги мне понять, почему мама не хочет говорить со мной об этом.

– Из-за Эвелин между ними вечно царило какое-то… напряжение, – признался он.

– Эвелин и Билли встречались в школе?

Если бы папа спросил, откуда я об этом узнала, я бы рассказала ему о Джоне Куке, о последнем квесте Билли, об уликах, которые я уже обнаружила, об истории, которую я пыталась собрать по кусочкам. Я бы все ему объяснила!

– Я тогда не был с ними знаком.

– Но мама же рассказывала тебе эту историю?

– Рассказывала. Она с самого начала считала это плохой идеей, но ни Билли, ни Эвелин не хотели ее слушать.

– Нельзя вмешиваться в чужую жизнь.

Я ожидала услышать: «Перестань, Мими» папиным укорительным тоном, но он вдруг согласился со мной.

– Ты права, это не ее дело.

– Как Билли и Эвелин сошлись снова?

Я вновь приготовилась, что папа спросит, откуда я знаю и об их расставании. Вновь приготовилась поделиться с ним всем, стоило ему только спросить.

– Благодаря твоей маме, – внезапно ответил он. Папа подошел к грилю и проверил стейки. Они пока не прожарились, поэтому он закрыл крышку.

– Она не специально, конечно. Эвелин с твоей мамой возобновили общение, когда мы переехали в Лос-Анджелес.

– Когда?

– В семьдесят пятом году, наверное, или в семьдесят шестом. Эвелин пришла на одну из моих корпоративных вечеринок. Твоя мама ненавидела эти вечеринки. Да и я, честно говоря, тоже.

Папа сказал, что мама хотела вернуться домой, как только они приехали.

«Последняя бутылка – и мы уходим, – прошептала она ему, пока он стоял в очереди за имбирным элем. – Серьезно. Я хочу домой».

Папа согласился, и мама убежала искать туалет. Попивая свою газировку, папа разглядывал других обитателей гостиной. Большинство приглашенных заказывали уже третий мартини. Голоса юристов становились громче. Их жены постепенно избавлялись от каблуков. И именно в этот момент появился Джерри Холдсбрук.

– Он вообразил себя Джорджем Хэмилтоном. – Папа откинулся на спинку кресла, скрестив руки за головой.

Мой отец слыл прирожденным рассказчиком, делал паузы в нужных местах и приукрашивал скучные детали. Ему нравилось предаваться воспоминаниям, особенно если они касались мамы, а я благодарила небеса за его любовь к различным историям из прошлого, так как он напрочь забывал, что рассказывал мне о тайнах, которые мама всячески пыталась скрыть.

Как же я радовалась, что мама не спешила выходить из ванной, ведь если бы она внезапно спустилась к нам, папе пришлось бы закончить рассказ на полпути.

– Этот искусственный загар, эти белоснежные зубы… – тем временем продолжал отец. Приходить в разгаре вечеринки, когда юристы со своими женами уже заканчивали третий бокал, а вымученные разговоры перетекали в веселую, пьяную болтовню – стиль Джерри Холдсбрука. Также в стиле Джерри Холдсбрука – приходить в обнимку с женщиной неземной красоты, слишком прекрасной для него. Эта высокая блондинка в комбинезоне заметно выделялась на фоне остальных женщин в темных коктейльных платьях.

Папа следил за Эвелин, пока она плавной, почти плывущей походкой не ушла из комнаты. Невольно он поймал взгляд Джерри. Тот поднял бокал, и папа поднял свою газировку в ответ.