Хемштедт создавал проблемы. Но пока еще ситуация была под контролем. Я умею отказываться. Это одно из самых простых моих упражнений. Если быть точным, любовь — это ведь болезнь, которую подцепляют по собственной воле. Ее можно избежать, для этого следует не приближаться к очагу инфекции. Несколько недель я не ходила в «Ситрон» и прогуливала физкультуру. Я уверена, что у меня бы все получилось, если бы я не оказалась рядом в тот момент, когда Хемштедт отдавал Тане кассету. «Дай посмотреть, что здесь», — сказала я. И тут Хемштедт спросил: «Тебе тоже записать?»

Я чуть не сказала «Не надо». На фиг мне кассета, если нет магнитофона? Но по непонятной причине я вдруг согласилась. «Было бы неплохо, если бы ты заранее дала мне деньги, чтобы я мог купить пустую».

_____

Уже на следующее утро он принес мне кассету. С одной стороны он накарябал карандашом что-то нечитабельное. Целый день я таскала эту кассету во внутреннем кармане своей кожаной куртки и постоянно ее трогала. Вечером позвонила маме и спросила, дома ли брат. Его не было. Я поехала в Барнштедт, зашла в комнату братца и засунула кассету в его систему. Легла на пол и скрестила руки за головой. Каждая песня не больше минуты. Рваные звуки и рваные голоса. На четвертой песне стало ясно, что здесь меньше любви, чем в любой другой кассете, которую парень может записать для девушки. Хемштедт просто переписал целиком какой-то диск. Что бы за пластинка это ни была, я ее ненавижу. Все дерьмо. Мерзость! И только одна азиатская песня про девушку на красном велосипеде была хороша. Ее я не могла ненавидеть, она была великолепна. Я перевернула кассету. На второй стороне Хемштедт записал разные группы, немецкие и английские вперемешку. Английские записи показались мне более раскованными, мелодичными и жизненными, в немецких же не оказалось ничего кроме дерганья, суеты, звона и раздрая, в них утверждалось, что жизнь скучна, а в сексе нет никакого удовольствия. Такое впечатление, что Хемштедт раскрыл передо мной все возможности своей души или, по крайней мере, всю палитру своих вкусов, до ее края мне не дотянуться, хотя середина и приводит в восхищение. Песни о любви и вселенская скорбь капанье на мозги и визги. Песни, которые ставят вопросы, не давая ответов, потому что знают: ответ ни на что и ни за что не отвечает. И песни, которые даже не дают себе труда ставить вопросы, а просто заявляют, что они и есть ответы. А потом — почти в самом конце, после песни, в которой некто рычал «Я улечу вместе с тобой на воздушном шаре в страну фантазий, в нашу ФРГ» и так рьяно визжал в микрофон, что я представила себе, как он на полу бьется в судорогах, — потом раздалась песня, ни с чем не сравнимая песня, о которую разбилось все мое отвращение. Английская. Мрачная, как и только что прослушанные немецкие. Но гораздо мягче, хотя и с вкраплениями индейских топающих и толкающихся ритмов. На секунду я закрыла глаза, а когда снова их открыла, то все вокруг стало более четким и светлым, засиял даже глобус-копилка, принадлежавший брату. Такое впечатление, что я попала под удар атомной бомбы, сейчас поднимется гриб и все сгорит. В это мгновение все звуки стали прекрасными — щедрая плата за оставшиеся позади тихие годы. Это как стакан воды для погибающего от жажды. Музыка проникала в меня, жила во мне, пронизывала и наполняла все мое существо. И все неприятное, противное, что раньше было мной, наконец-то меня покинуло. Заголосил следующий певец, и новые ритмы зачеркнули все мои чувства. Я вскочила, отмотала кассету, проверила, мотала взад и вперед, пока снова не нашла самое начало песни. Включила ее снова. Не знаю, что за песня и кто пел. Петер не удосужился написать ни названия, ни исполнителей. Но кто бы это ни был, он дал мне понять, что все в моей жизни изначально было неправильно. Я дослушала кассету до конца. Показалось, что я добрела до конца своей жизни. Перемотала вторую сторону назад и ожила снова. Песни понравились больше, чем в первый раз. Конечно, не все. Например, та песня, где девушка попадает рукой в хлеборезку и постоянно орет «А-а-а-а-а», не стала лучше и во второй раз, но большинство показались неплохими, даже те, с рычанием и посторонними шумами. Но в глубине души я все время ждала той, единственной песни. Я не мотала ленту вперед, наслаждаясь ожиданием. С каждой следующей песней напряжение росло и потом стало невыносимым. Когда я прослушала ее, то снова перемотала назад и слушала, снова и снова возвращаясь к началу. Когда это было в восьмой раз, брат распахнул ногой дверь. Рядом прыгал пес. Бенно хотел со мной поздороваться, но братец оттянул его за поводок.

— Эй, что это еще за дела! Ни хрена себе! Как ты смеешь своими грязными лапами хватать мою аппаратуру! Ну ни хрена же! Если хочешь слушать музыку, плати денежки.

— Сколько?

Остановиться не было сил. Я не знала, как пережить ночь без этой песни. Он потребовал пятьсот марок. Как раз столько у меня и оставалось. Братец был настолько удивлен и обрадован, что даже помог дотащить систему до машины, съездил со мной к сестре и воткнул проводки. Я отдала ему деньги и включила кассетник. Песня — она снова была со мной!

— Что за мутотень? — поинтересовался брат.

— Не твое дело, — отозвалась я, — магнитофон теперь мой.

— Пятьсот марок! Господи, ты отвалила целых пятьсот марок, за эти деньги можно было купить новый. Какая ты дура! Я помираю со смеху.

Когда он свалил, я еще раз поставила песню. Легла на кровать и уставилась в потолок. Музыка заставляла меня вспоминать те радости, которых у меня никогда не было, но которые обязательно будут. Как могло случиться, что я даже не подозревала об этой пластинке? Как о ней узнал Петер Хемштедт? Так хотелось, чтобы он лег рядом и обнял меня. Хотелось прикоснуться к тому, что я только что слышала. А так как это оказалось невозможным, то я просто прослушала песню в одиннадцатый раз и только потом наконец заснула.

* * *

У дамы в приемной, хотя она еще очень молода, волосы стянуты в пучок, а пиджак в красную и черную клетку украшен золотыми пуговицами. Вокруг горла белые рюши. Она кладет трубку, ручкой показывает на стеклянные раздвижные двери в конце коридора и говорит, что мистер Хемштедт сейчас спустится. Я делаю пару шагов в указанном направлении, резиновые подошвы скрипят и шуршат, касаясь мраморного пола. На створках двери латунные нашлепки, даже огромные ручки и те из латуни. За дверью намного темнее, чем в коридоре, заглянуть туда невозможно, потому что стекла тонированы. От сердца к горлу и вискам поднимается холодная кровь. Пытаюсь ни о чем не думать и взять себя в руки, для этого дышу медленно и сосредоточенно, распределяю вес поровну на обе ноги. Но ничего не помогает: ощущение собственной ничтожности расползается по всему телу, как чернильное пятно по промокашке. Оно заполняет живот, поднимается в череп и проникает в каждый палец. Я обратилась с просьбой к Хемштедту. Это низводит меня до состояния ничтожества. Дважды мне кажется, что кто-то подошел к двери, потом на самом деле из темноты выныривает серый рукав и бледные пальцы толкают створку. Хемштедт входит. Вид что надо. Ослепляет. Стройный и молодой, безумно здоровый, излучает успех и достоинство, костюм от модного портного. По объективным меркам он больше чем когда бы то ни было достоин преклонения. Но любить его больше я не могу, и уж если до сих пор не остыла, то пусть он будет хоть горбат, хоть усеян бородавками, мне плевать. Его красота уничтожает мои пусть и неосознанные надежды, она превращает их в ничто. Я понимаю всю мерзость своей любви, понимаю, что навязчива и пришла к нему как проситель. Понимаю, что так любви не добьешься. Сейчас осознаю это даже лучше чем когда бы то ни было.

Хемштедт приближается ко мне так неуклюже, что спотыкается о собственную ногу и чуть не падает. Я удивлена. Ведь это влюбленный, недостойный червяк, молящий неизвестно о чем, должен быть неловок от смущения. Разве может быть неловко оттого, что тебя любят? Или ему неприятно, что эта крыса у входа видит нас вместе? Достаточно посмотреть, как я стою, — этакая свая с жирным сердцем, наполненным желанием. Хемштедту удалось уничтожить в себе всякие следы среднего класса. Я до сих пор не знаю, кем он работает, но сразу видно, что у него все получилось. А у меня нет.

* * *

Чудо уже, что я не провалилась на выпускных экзаменах. Имя этого чуда — реформированная старшая школа. Учителя при раздаче оценок проявили щедрость. Лучший аттестат получила, конечно, Мелкая Дорис. Поэтому на выпускном вечере ей поручили произнести речь, которую я почти не слышала. Я была одной из тех, кто демонстрировал недовольство мероприятием: мы стащили из буфета тарелки с фруктами и, выйдя за дверь, швырялись друг в друга апельсинами, бананами и виноградом.

Я давно вбила себе в голову, что первый год после окончания школы был самым хорошим в моей жизни. Почему? Самый волнительный. В то время я сменила больше всего работ, приняла больше всего наркотиков, купила больше всего пластинок, перецеловала больше всего парней и была занята почти все вечера.

Остальные стали кто кем. Естественно, Мелкая Дорис изучала медицину. Хемштедт утверждал, что хочет стать чиновником в системе контроля за исполнением приговора, но при этом почему-то штудировал экономику. Этим занималась чуть ли не половина парней. Такое впечатление, что раньше каждый из них отличался от остальных понарошку или ради хохмы, зато теперь все они вдруг вспомнили о своем истинном предназначении. Если, конечно, им до этого не пришлось пойти в армию. Девчонки вгрызались в германистику или социологию или для затравки зубрили иностранные языки. Курсы иностранных языков — это своеобразная армия для баб.

И только из меня ничего не получилось. Поэтому я продолжала работать на фабрике ошейников. Если кто-нибудь спрашивал, кем же я хочу стать, я начинала думать о смерти и, чтобы успокоиться, делала на пару ошейников больше. Во-первых, имея средний балл три целых шесть десятых, я не могла особенно надеяться поступить на более или менее приемлемую специальность, а во-вторых, я не знала, как записаться в лист ожидания, чтобы, скажем, через два года начать убиваться над германистикой или через семь лет заняться подготовкой к работе ветеринаром. Мне не хотелось идти к маме или сестре со словами: «Помоги мне, пожалуйста, потому что я не знаю, как записаться. К тому же я понятия не имею, как доехать до универа — на автобусе или на метро, а ведь существует еще несколько десятков общеизвестных вещей, одолеть которые мне не под силу. И проблем таких становится больше и больше. Помоги мне, ради Бога, помоги же мне!»