А вот если я пыталась бить щечкой, мяч абсолютно бесконтрольно летел куда-то в сторону или же я ударяла мимо. Удар мимо считался самой грубой ошибкой. Мазня происходила в основном в том случае, если я считала, что на этот раз выгнула стопу правильно и попадание может оказаться совсем даже неплохим. Поэтому в один прекрасный момент я совсем перестала стараться. Лучше уж ударить еле-еле, слегка, зная заранее, что хорошего удара не получится, и опозориться немного, не до конца.

«Сильнее! Мяч как приклеенный!» — рычал Коопман. И все равно несправедливо, что при наборе команды меня назначали одной из последних. Хинсберга, Мейера, Лоренца и так далее отобрали раньше, но даже непонятно, по каким критериям. Некоторые девчонки играли явно хуже меня, такие игроки могли довести до отчаяния любую хоть сколько-нибудь честолюбивую команду, но их все равно выбирали. Пока я ждала, не пожалеет ли меня, в конце концов, один из капитанов, я все время представляла себе, как однажды докажу, что до сих пор меня просто не ценили по достоинству. Все могло развиваться следующим образом:

Наш класс должен выстоять в борьбе против ненавистной команды школы-соперницы. (Школы-соперницы у нас, ясное дело, вообще не было, но в книгах Эриха Кестнера такие постоянно встречаются.) В любом случае матч этот очень важен. Если мы выиграем, то попадем в следующую группу или лигу или куда там еще. Выбор производит Фалько Лоренц: Карло Дозе, Тилль Хинсберг, Хоффи Хоффман… Меня он ни в коем случае не хочет видеть членом своей команды, но полкласса заболело японским гриппом, и если он не выберет меня, то ему придется взять Инес Дубберке с ее окулярами, иначе состав окажется неполным. А Инес — это полная катастрофа. Итак, он, ворча, останавливается на моей кандидатуре и дает указание держаться сзади и сразу же отдавать мяч. Охотнее всего он поставил бы меня в ворота, но там уже стоит Карло Дозе, потому что, к несчастью, он вывихнул ногу, выходя из школьного автобуса. Карло Дозе не оправдал доверия и уже на седьмой минуте пропускает гол. Команда деморализована, поэтому играет все хуже. Если бы я не бросалась наперерез, то нам забили бы еще дважды. Я вижу несколько шансов, не использованных другими, а когда получаю мяч в штрафной зоне и оказываюсь одна, то не выдерживаю. Бегу вперед, бегу, бегу, почти по всей половине «зеленых», несмотря на мою кажущуюся слабость, обвожу пятерых противников. Но перед самым ударом, который я могу провести в ворота, Фалько Лоренц, бегущий следом, начинает вопить: «Отдай, отдай сюда!», и я, скрипя зубами, передаю мяч ему. Фалько мажет, мяч пролетает в метре от ворот, голевой момент снова не реализован. Ко второму тайму мы подходим с психологически фатальным счетом 0:1. Фалько забрал меня из защиты и перевел в нападение, я оставляю происходящее без комментариев. Команда противника выходит на поле в великолепной форме. Мне все время приходится уходить в защиту, чтобы не дать забить гол. На восьмидесятой минуте счет все еще 0:1, кажется, что все потеряно. Но потом я снова получаю мяч, бросаюсь вперед, Фалько Лоренц бежит рядом с другой стороны, два защитника из второй команды несутся мне навстречу, их ноги тянутся к мячу, я провожу обманное движение и посылаю их влево, бегу вперед, мяч буквально приклеен к моей ноге, это мой мяч, он делает все, что я хочу. Слышу свое имя. Сначала кричит кто-то один, потом голосов становится много, гром, зрители орут: «Анна! Анна!»

Фалько Лоренц все еще рядом. «Молодец, — кричит он, — мяч мне!»

Но я еще не сошла с ума. Не останавливаясь отвожу правую ногу в сторону, ловлю мяч носком, взлетаю в воздух и закручиваю мяч над напрасно вытянутыми руками вратаря прямо в ворота. Гул аплодисментов. Здесь вся школа — ведь матч на самом деле решающий. Даже Коопман не может больше удержаться на месте. Мальчишки из моей команды подбегают ко мне, каждый хочет похлопать меня по плечу, но я медленно прохожу по краю стадиона, чтобы отделаться от них. Похоже, что будет ничья. Идет последняя минута. Команда противника наступает. Моя великолепная реакция еще раз мешает забить гол в наши ворота. Я все еще сзади, но из-за того что играть осталось всего несколько секунд и шансов больше не будет, я смелею: хладнокровно бью по мячу. Как снаряд он летит через половину поля, к нему бросается вратарь, касается его, но удержать не может. «А…а…а… Гооооол!» Я обеспечила лидерство гимназии Хедденбарг. Свисток судьи. Мы выиграли. Все бросаются ко мне, вся команда, все хотят меня качать, зрители бегут по полю, впереди несется Коопман, все рвутся ко мне… и не решаются приблизиться. Потому что взгляд у меня уничтожающе-холодный. Я спокойно смотрю на них. Они остановились в нескольких метрах и только шаркают ногами. А я отворачиваюсь, сую руки в карманы и в одиночестве бреду через поле. Кстати, так заканчиваются многие мои фантазии. В конце я всегда иду одна по огромной пустой площади.


В четырнадцать лет появилось смутное ощущение, что парня у меня никогда не будет. Даже если я ни в коем случае не собиралась ни в кого влюбляться, наличие парня казалось важным. Взрослые всегда делают вид, что у людей в моем возрасте все карты. Но ведь для мальчишек из моего класса молодость роли не играла. Им и самим было по четырнадцать-пятнадцать. Молодость оказалась не козырем, а данностью. К счастью, у большинства девчонок все было точно так же. Хотя они часто трепались о том, какой тип парней им нравится, на самом деле только Кики и Таня уже целовались. В них таилось что-то, чем не обладали такие как Гертруд Тоде, Инес Дебберке, Мелкая Дорис или я. Наша судьба была предопределена. Мы всегда будем с краю, будем дарить друг другу печенье под названием «Герман» и смотреть, как стройные девушки ведут настоящую, достойную жизнь. Затаив дыхание, мы будем слушать истории про других и утешаться тем, что контрольные пишем лучше. Потому что Кики и Таня, хотя и знали больше нашего, все-таки немного отставали от нас по всем предметам. Характерно для таких серых мышек, как мы, и то, что они всегда заглядываются на парней только из своего класса. На большее наше воображение не тянет. Мне было наплевать, кто меня поцелует, но это должно произойти с мальчиком, в которого влюблено большинство, — с Фалько Лоренцем, Тиллем Хинсбергом или Хоффи Хоффманом. Ни разу ни одно из этих заоблачных созданий — а только они могли принести мне внимание и уважение — не обратило на меня никакого внимания. И только иногда на улице незнакомые парни кричали мне вслед, особенно если их было несколько. Они вопили: «Ну и задница! Ты только посмотри!» — или что-нибудь в этом роде. Никогда не понимала, зачем они это делают. (Ну хорошо, пусть я страшна до безобразия, но почему при этом нельзя оставить меня в покое?) Мама утверждала, что у меня, единственной из женщин нашей семьи, узкие бедра. Глупость какая-то. Бедра мои совсем не были узкими. Когда парни орали мне вслед, то речь шла почти всегда о моей заднице. Да еще вдруг и взрослые мужики тоже последовали их примеру. Я все время оказывалась такой дурой, что останавливалась, стоило только со мной заговорить на улице. Иногда действительно спрашивали дорогу. Не могла же я каждый раз предполагать, что сейчас мне начнут шептать всякую пакость. Они говорили удивительные вещи, произносили слова, которых я еще ни разу не слышала. И все равно я прекрасно понимала, что они имеют в виду. «Ну что, уже созрела?» — кричал из своего сада мужик, когда я проезжала мимо на велосипеде. Мимо этого сада я ездила каждый день. В школу. Почему мужик уверен, что я никому не расскажу? Почему он считает, что мне никто не придет на помощь? Если я замечала его копающимся в земле, то всегда переезжала на другую сторону. А он ржал с видом триумфатора. Меня начинало тошнить, стоило заметить строительную площадку. Чем ближе я подходила, тем отчетливей ощущала себя насекомым, этаким жуком, наблюдающим за приближением подошвы. Я смотрела в землю, притворялась глухой, а потные загорелые рабочие в одних майках наперебой перечисляли, чем можно со мной заняться. Что же со мной не так? Почему мне говорят такие вещи, да еще и смеются? Если бы я жрала поменьше, если бы была потоньше, тогда бы все эти старые недоноски не обращали на меня внимания, а одноклассники пялились бы на меня и наконец бы заметили, как я на самом деле красива. Потому что иногда и я бывала красивой.

Когда родители уходили на одну из своих вечеринок, я долго не ложилась спать и смотрела телевизор, хотя мои брат и сестра уже давно дрыхли. Около десяти часов накатывала усталость, но если ее удавалось преодолеть, то появлялось чувство, что спать мне больше никогда не захочется. После окончания телепередач я ставила пластинку «Битлз», купленную мной из-за того, что на уроке музыки мы анализировали «Элеанор Ригби». Я открывала занавески. В темном ночном окне я внезапно превращалась в ту девочку, которой могла бы быть. В этот смутный час я становилась красивой. Даже в очках. Я разглядывала себя, приподнимала волосы, другой рукой почтительно прикасалась к холодному стеклу и никак не могла понять, что это я. Я танцевала перед своим отражением. Иногда мчалась в прихожую к обыкновенному зеркалу. Здесь я смотрелась не так хорошо, как в темном окне. Снимала очки и наклонялась вперед, чтобы узнать себя без оптического помощника. Без очков я могла бы, наверное, превратиться в красавицу. Что-то было не так — трудно сказать что, но если бы это исчезло и я бы сбросила фунтов десять, то однажды смогла бы стать очень даже миленькой. Уже в это мгновение я выглядела намного лучше, чем весь день. Почему тут же в мою дверь не позвонил ни один из парней? Например, Тилль Хинсберг, если бы он в час ночи случайно проезжал на велосипеде по моей улице. Если бы прямо перед моим домом у него вдруг спустила шина. Или Фолькер Мейер, потому что он тайно в меня влюбился и вот не выдержал. Если бы я сейчас открыла ему дверь, он был бы поражен моей красотой. Я открывала дверь, тихо, чтобы не разбудить брата или сестру, включала уличный фонарь и вставала в пятно света. Каждый проезжающий мимо мог видеть, как я красива до невозможности. Но в такое время приходилось ждать часами, пока появится машина. Если человек здесь не живет, то и ехать ему тут незачем. Некоторое время я стояла на свету, потом выключала фонарь и ложилась спать.