Он подполз к Матильде поближе и набросил пиджак на нее. Приобнял для верности за плечи. Поцеловал в обозначившуюся между бровей морщинку. По-прежнему хныча, Мати прижалась пересохшими губами к его лицу. Ему хотелось делать то, что он всегда запрещал себе делать: обещать. Создавать информацию, под которую материя имеет свойство подстраиваться.

Эй, Мод, знаешь, как все будет, первым делом я увезу тебя отсюда куда-нибудь, вот куда пожелаешь, развернем карту, ты ткнешь в нее пальцем… нет, лучше я сам, иначе ты непременно попадешь куда-нибудь в Красноярск или Антарктиду. Будем путешествовать, пока не надоест, будем бездельничать, я умею, я научу тебя наслаждаться праздностью. Будут люксы в отелях, ты любишь, я знаю, все девочки обожают роскошные отели, не могут устоять перед их порочной благопристойностью; там ты под защитой, под охраной, никто не нарушит твою privacy, делай что хочешь, только плати, плати. А мне ведь не трудно, я богат, к чему кокетство, мне ведомы все опасности сытой жизни, я буду твоим лоцманом, я готов испробовать все по новой, просто с тобой за компанию. Пресыщение — вот злейший враг всех земных наслаждений; коснулась ли тебя с возрастом чудовищная девальвация заварных пирожных с белым кремом, посыпанных пестрой размокшей крошкой? Сегодня я раб красоты твоей, а завтра я — ее хозяин, и велю пороть со скуки, но не бойся, этого с нами не произойдет. Для нас все будет как в первый раз — горячее вино, булочки, какао, устрицы во льду, езда на высокой скорости, прохладный джаз, шелка и кашемир, поцелуи, тончайшие духи, свежие ягоды, поцелуи, а впрочем, устрицы уже были. И потом, потом, да что угодно, будем пускать мыльные пузыри с балкона, воздушных змеев, кораблики в луже, на все хватит времени, времени еще вагон, при теперешней средней продолжительности жизни, тридцать, сорок лет запросто можно не расставаться. Можно дом с кошками, собаками, камином, а приспичит — так и с детьми. А можно мастерскую с огромными окнами, я могу продать твои работы, могу сделать тебя знаменитой, нет, правда, выставки, пресса, только скажи, какое из смертных блаженств ты предпочитаешь остальным. Может, седьмое, так я всегда пожалуйста, кроме шуток, у нас будет секс века, я могу это делать где угодно, даже в самолете, я знаю секрет, там надо один датчик заткнуть авторучкой, и все шито-крыто, тебе смешно — так смейся надо мной, смейся, только не плачь.

Мало-помалу Матильда затихла. Они лежали, прижавшись, и в скрипе веток за окном им чудилась заунывная повторяющаяся мелодия, сопровождаемая метелью, снежными цунами внутри аквариума. Кто-то невидимый, неназываемый без устали крутил ручку шарманки, а значит, все еще присматривал за ними.


После обхода Агния в задумчивости уединилась в кабинете. Все эти странные старухи, к которым она так привыкла за годы работы в больнице, — сколько им лет? По семьдесят?.. Нам — тридцать пять, еще столько же. Мы молоды, мы так отчаянно молоды, гораздо моложе теперь, чем были в двадцать два. Нам больше не надо никому доказывать свою взрослость, очертя голову бросаться строить карьеру и заключать браки. Что нажили — то нажили и можем быть свободны и беспечны. Мы хотим больше и сильнее, чем хотели когда-то, мы умеем ценить, умеем отпускать, но что-то пошло не так. Что-то пошло не так, и наша жизнь не трогается с места, молодость не ведет нас в сабельный поход, и на кронштадтском льду вершат бессмертные подвиги совсем другие люди. Нас замедляет едва ощутимая инерция, а мир вокруг вращается все быстрее. И вот еще один день, отведенный нами для великих свершений, закончился, а мы и не заметили. И даже зеркало морочит нас знакомыми чертами; мы все еще молоды, особенно вот в этом ракурсе, но что за странная сила моет контуры лица, гнездится в носогубьях и недовольно тянет вниз уголки рта?.. Мы страшно молоды, мы пойдем в клуб с друзьями младшей сестры, станем веселиться и нить с ними наравне, за полночь, и пригласим на танец парня со смуглой грудью, а потом станем целоваться в туалете и даже поедем к нему домой. Чтобы на рассвете, в ледяном похмелье, какого ему еще долго не отведать, плакать от стыда и такого знакомого чувства подмены.

Зачем, Боже, зачем надо было вслух предаваться всем этим сладким воспоминаниям о Совке, которого он не знал?! Да, мы зверски молоды и с каждым годом любим все сильнее свое недавнее детство и в нем — автоматы с газированной водой, три копейки с сиропом и один стакан на весь квартал — пили, заразы не боялись; замороженные дольки ананасов — никогда не было сил дождаться, пока оттают, от них была страшная оскомина, но ели все равно; комсомольские собрания, брюки-бананы, переносные магнитофоны, талоны на масло, сахар и колбаску. Мы вспоминали бы еще и даже песни пели из кинофильмов, если бы он не напомнил, зачем пришли. И вот теперь уже кажется, была в его движениях, в каждом любовном толчке какая-то презрительная мстительность: получи, старая кляча, ты, поди, и забыла, как это бывает.

Мы же еще так молоды, нам самая пора пришла освободиться от наших многолетних любовей, в которых мы закоснели и измучились, как в гипсовых корсетах. Разве не поняли мы, насколько мертвы наши возлюбленные, даже те, кто продолжает жить где-то в запредельном далеке от нас? Никто не помнит, никто никогда не узнает, какими мы были друг для друга пятнадцать лет назад, но, может, это и к лучшему. Зачем пытаться измерить кривизну временных искажений — ведь мы наконец-то умеем отпускать. Просто разжимать затекшие ладони и плыть наверх, к свету, не прощаясь и не оглядываясь на наши затонувшие сокровища.

Накопившаяся усталость лишала Агнию воли. Ей хотелось в отпуск, хотелось в Москву, хотя бы на несколько дней. Оказаться наконец-то за тысячи километров от осточертевших лиц, больничных ритуалов, материнских наставлений. Ей вдруг тесен и душен стал город, где ее жизнь не менялась годами. Она представляла себе зловещую тишину широких и пустынных послепраздничных улиц, торжественное и траурное белое московское небо. Настоящее, полновесное утро первого января, дающее испытать всегдашний укол разочарования: как, и это все? Она вдруг почувствовала, как не хватает ей будущего; каждый новый год щелкал у виска пустым барабаном, а ей нужны были перемены. И пусть в этот раз сестры едят салатики на дежурстве без нее, а больные как хотят, так и водят вокруг елочки свои дурацкие хороводы. Агния потянулась к телефону и набрала десятизначный номер.

— Привет, зайка, я долго болтать не буду. Хочу взять билеты на поезд на двадцать восьмое, в Москве буду тридцатого, ладно?.. Дней на пять. Йоши не будет против, если я остановлюсь у вас?


Обладание невозможно никем и ничем. К чему бы ни стремился человек, что бы ни завоевывал, чего бы ни желал страстно, эта страсть всегда одна и та же. Владеть. Мы хотим обладать знанием, силой, властью, талантом, деньгами, друг другом, хотим иметь семью, любовь, дружескую поддержку. Все равно, получим ли мы желаемое от рождения, заработаем тяжким трудом, дождемся, выклянчим, дотянемся и схватим, догоним и отберем, — мы не сможем владеть этим долго. Жизнь будет вести нас от потери к потере, тыча в каждую носом: обладание невозможно. Здесь, в этом мире, ничто не может быть нашим, кроме нас самих. Наши дети вырастут и покинут нас, наши подвиги забудутся, наши любовные истории закончатся. Есть только один способ мириться с таким положением вещей: раз и навсегда приучить себя к мысли, что все данное нам — в нашем вре́менном пользовании, и радоваться этому надо сегодня.

Но с тех пор как я была с Игорем, ревность ни на минуту меня не покидала. Даже несмотря на простые и мудрые вещи, открывавшиеся мне в каждом сахарном путешествии, она не ослабляла хватку. Я не упускала ни одной мелочи; ни одна деталь в поведении Игоря, могущая свидетельствовать о его пренебрежении мною, не могла остаться незамеченной. Я никогда не искала ему оправданий, напротив, старалась найти как можно более прямые и жестокие объяснения всему, что между нами происходило. Особенно бесилась я оттого, что он почти не врал мне. Он мог умолчать, не придать значения, обойти в разговоре опасный момент, но, будучи спрошен в лоб, отвечал честно. А за честность мне нечем было его наказать — я не знала таких наказаний.

Ревности было больше, чем любви, ее угли вечно тлели у меня под простынями. Ее избыток компенсировал мне нехватку всех остальных чувств. Ревность покрывала мою благодарность, как бык овцу. Я задавалась вопросом, кому же Игорь адресовал свое вечное утешительное «ну что ты, киска, я же тебя люблю». И мне казалось, я подменяю собой в его жизни не какую-то конкретную женщину, а собирательный образ, невстреченную возлюбленную. Пытаясь быть счастливым с одной рукой, он без всякого смысла рисковал своим будущим, и это не могло длиться вечно.

— Скоро заканчивается договор аренды. Надо подыскать другую квартиру.

— Займись этим, киска.

— А вдруг тебе не понравится то, что я найду?

— Это уже не имеет значения. Ищи для себя одной.

Игорь выглядел совершенно беспечным. Перспектива утомительного выяснения отношений как будто не тяготила его. Я невольно залюбовалась роскошной, пленительной легкостью, с которой этот человек выбрасывал меня из своей жизни. Истинно королевская манера, которую практически невозможно перенять. Неизвестно, что было в нашем союзе пагубнее для моего самолюбия: недостаток внимания со стороны Игоря или осознание того, что я никогда не смогу себе позволить подобного шикарного жеста. Как бы то ни было, презрение, которое он обнаружил по отношению ко мне и моим чувствам, меня очаровало.

Я потеряла Игоря, которым никогда не владела; по счастью, это не было долгим и печальным отчуждением, возникающим между людьми в конце их совместного пути. Перемена произошла в нем внезапно, явно и ярко. Он вдруг стал совершенно очевидно заполнен кем-то другим: его мысли, его время, его желание стремились мимо меня мощными теллурическими токами к неизвестному, не видимому мне ядру. По сравнению с этой магнетической силой, направившей его жизнь, моя ревность выглядела мелкой; она устыдилась, усохла и уползла. На смену ей явилась зависть, даже не зависть, так, счастливая эмпатия.