Но с огромным самообладанием она ведет светский разговор по-французски.

Входит Маня в парижском туалете. Губернатор оживляется. Обе женщины обмениваются быстрым многозначительным взглядом, пока губернатор говорит чиновнику особых поручений:

— Я знал баронессу еще подростком. Кто мог подумать?

За завтраком обе дамы любезно угощают гостей, звонко смеются, беспечно делятся воспоминаниями об истекшем сезоне в Париже.

Раскуривая сигару, Штейнбах спрашивает, что нового в крае?

— Неспокойно, Марк Александрович. Бы слышали, что нынче ночью убит стражник в Лисках? Нет? От вас я еду прямо туда. Чувствуется опять какое-то брожение.

— Может, личная вражда?

— Э, нет. Про случай с Нелидовым вам уже рассказали?

— Что тут общего? Нелидова давно ненавидят.

— Mon cher baron[59], не беретесь ли вы защищать террор? Это с вашим-то дворцом, с заводом? С вашими владениями?

— При чем тут террор? Я никогда не был его сторонником. Я принципиально отрицаю его. Но простая справедливость…

— Когда начинается пожар, кто может предвидеть, чем он кончится? Почему вы думаете, что вы больше других застрахованы от слепой злобы?

И губернатор вкрадчиво глядит в глаза хозяина, ища в них тени смущения. Но бледное лицо непроницаемо, как всегда.

— Присядем здесь, Марк Александрович. Не скрою от вас, я жаждал видеть вашу супругу, но приехал раньше, чем думал, и по делу неприятному… Я получил на вас донос.

Глаза их встречаются. Оба молчат одну секунду.

— Да, как это ни странно. Мое первое движение было скомкать и бросить в корзину это грязное письмо. Но его читали другие, мой секретарь…

— Откуда этот донос?

— Из Москвы. Вы знаете моего двоюродного брата жандармского полковника в Ч.? Он тоже получил сведения, и настолько странные…

На этот раз дрогнули веки Штейнбаха.

— Вы можете мне их сообщить?

— Марк Александрович, я буду с вами откровенным. Как друг вашего покойного отца и связанный с вами долголетними и прекрасными отношениями, столь обязанный вашей щедрости во всех моих начинаниях.

— Благодарю вас и очень ценю.

— Вот эта особа, гостящая у вас в данную минуту?

Штейнбах отодвигается невольно.

— Какая особа?

— Эта… тетушка вашей жены?

Они опять молча глядят друг другу в глаза.

— H-ну? — нервно срывается у Штейнбаха.

Губернатор придвигает свое лицо к его лицу и говорит шепотом:

— Она так поразительно похожа на женщину, которую мы искали шесть лет назад! Вот и вы не можете скрыть волнения.

— Помилуйте, Анатолий Сергеевич, как не волноваться? Я огорчен, возмущен. Я вернулся на родину с женой, пригласил ее любимую тетушку, ее крестную мать. Мы надеялись повеселиться, устроить грандиозный праздник в именины жены. И вдруг из-за какого-то доноса, из-за какого-то сходства нарушать покой больного человека? Позвольте спросить, чем я, наконец, виноват во всех бредовых идеях ваших подчиненных? Нет дела — вы сами его создаете. Нет революции — вы сами вызываете ее призрак.

— Марк Александрович!..

— Нет, это возмутительно! — перебивает Штейнбах, бегая перед скамьей с потухшей сигарой в руках, — наконец, я ничего не боюсь, ваше превосходительство! Можете делать обыски здесь, в Москве, где вам угодно, если это может успокоить вашего двоюродного брата. Будьте уверены, я не спрячусь.

Он бросает сигару. Губернатор встает.

— Марк Александрович, неужели мы будем ссориться? Я, как друг, приехал предупредить вас.

— Этого я не просил. Если я виноват, арестуйте меня, обыскивайте. Если нет, не нарушайте моего покоя. И не оскорбляйте моих гостей.

— Но постойте! Вы меня совсем в грязь втоптали. Должны же вы узнать, на каком основании…

Штейнбаху только этого и надо. Он садится опять. Оба раскуривают сигары. Губернатор рассказывает:

— Эта женщина изменила свой маршрут. Сестра ее вместо Прилук тайком выехала тоже в Москву, как будто лечиться, на самом деле — на свидание с нею. А здоровая сказалась больной. Все в усадьбе ждали, что эмигрантка приедет на родину. Ошиблись. Теперь стерегут поезда из Москвы. В такой момент, когда опять началось брожение в крае, а вы спросите, чего мне стоило его подавить, одно присутствие этой женщины…

— Теперь понимаю, У страха глаза велики. Бедная тетушка! Ее двойник сидит в Москве, а она виновата, что у нее черные глаза и румяные щеки.

— Ага! Вы, следовательно, знаете и ту?

— Кто ж ее не знает, Анатолий Сергеевич? Кто ею не интересовался? Особенно за границей? И, пожалуй, я не отрицаю: сходство есть, сходство типа. Но надо быть русским чиновником, чтоб из жизни делать такой кошмар.

— Mon cher, надеюсь, что между нами…

— Тетушка хотела уехать после именин жены. Теперь я ее удержу. Я не хочу подвергать ее неприятностям в дороге.

— Да, да, вы правы, это будет самое лучшее.

— Но, позвольте вам напомнить, вы говорили, что у вас есть донос на меня?

— Марк Александрович, я вас давно предупреждал! Ваши постоянные сношения с эмигрантами и денежная помощь…

— Только-то! Но ведь я же никогда не скрывал моей принадлежности к партии.

— Но я очень прошу вас, как старый друг вашего отца, быть осторожнее. Я не смогу предотвратить беды, когда получу прямое предписание из Петербурга. Вот, например, ваш персонал…

— Что такое?

Губернатор берет хозяина под руку и идет с ним к террасе, куда вернулись остальные.

— Ведь это уже тайна полишинеля, Марк Александрович, что у вас садовником служил анархист, сын генерал-майора, князь Сицкий, приговоренный к виселице за убийство трех городовых, пытавшихся его арестовать.

Штейнбах останавливается внезапно.

— Вы это знали, Марк Александрович?

— Да, ваше превосходительство, я это знал.

Губернатор смущен. Такого признания он не ожидал.

— H-ну, и что же?

— Он умер, как вам известно. Мы стоим у его могилы.

Губернатор невольно оглядывается.

— К чему бравировать? Вы могли бы и не выдавать себя. Но мне прямо указывают на некоторых лиц…

— А именно, вы не хотите сказать? Ваше дело. Настаивать я не смею. Но предупреждаю, что паспорта у них у всех в порядке. И арест кого-либо из них без причин и улик я буду считать за личное оскорбление себя. Да, себя, ваше превосходительство! И этого дела я так не оставлю.

Через полчаса губернатор уезжает. Когда коляска едет мимо больницы, Лика выбегает на крыльцо и, прикрыв глаза ладонью, зорко и странно глядит в лицо губернатора.


— Вы его видели? — спрашивает Надежда Петровна Лику в отдаленной аллее парка. — Вы хорошо запомнили его лицо?

— Да, да, да!

— Вот мой завет вам: кто сеет ветер, тот пожнет бурю. Вы не боитесь бури, Лика?

— Нет! — тихо и твердо отвечает та.

— Детей не пожалеете?

— У них отец.

— А молодости, Лика? Жизнь еще вся перед вами. Чем каяться потом, лучше не идти по этой дороге: круты эти ступени.

— Я не раскаюсь. А если мое сердце дрогнет, я буду думать о вас.

Надежда Петровна берет в руки голову Лики и крепко целует ее в лоб. Обе взволнованы.

— Чего не успела я, то сделаешь ты! — страстно говорит старуха, сверкая молодыми глазами.

Бледно и вдумчиво осунувшееся лицо Лики.

Где-то рядом хрустнула ветка. Они смолкают и встревоженно озираются Но все тихо кругом. Они молча идут назад И внезапно останавливаются. За елью стоит рабочий с длинной веревкой в руках.

— Что вы тут делаете? Кто вы? — сурово спрашивает Лика.

Он поднимает голову, и Надежда Петровна не может подавить безотчетного страха.

— Мы рабочие из Ржавца, — запинаясь и избегая взгляда Лики, отвечает он.


В ту же ночь тройка без факелов и фонарей, без бубенчиков и колокольчика спускается из Липовки в Яр. В ней сидят две женщины, одетые одинаково, в косыночках, без шляп, покрытые шалями, которые скрывают фигуру. В руках у них большие черные кожаные сумки. Мужчина в широкополой шляпе сидит на передней лавочке.

Ночь темна. Луны нет. Чуть белеет дорога.

— Неужели видите что-нибудь, Василий Петрович?

— Не беспокойтесь, Марк Александрович! Я дорогу запомнил. Каждую рытвину я знаю наизусть. А глаза у меня зорки, как у охотника.

Едут в глубоком молчании мимо спящих сел.

Наконец мелькнули огни маленькой станции, которую минуют все скорые поезда. Уже светает. Сейчас здесь пройдет пассажирский поезд Он тоже стоит всего две минуты.

Надежда Петровна берет в руки лицо Мани и целует ее.

— Увидимся, деточка?

— Скоро, скоро. Ждите меня! — страстно отвечает Маня.

«Где увидитесь? Когда?» — хочет крикнуть Штейнбах. Но слова его замирают в груди.

— Поезд идет, — говорит в пространство сонный жандарм и сладко зевает.

Штейнбах быстро идет до конца платформы и загибает за угол станции, прежде чем поезд скрылся из глаз. Никто не смотрит. Никому нет дела. Здесь его никто не знает.

О, благословенная глушь! Теперь скорей! Скорей!


На другую ночь перед сном Маня расчесывает волосы. Она слышит крадущиеся шаги под окном.

Она тушит огонь и открывает окно.

— Это вы, Остап? — с легкой тревогой спрашивает она.

Никого. Ей показалось. Жаль все-таки, что нет собак. Их не спускают с тех пор, как вернулся дядя. Их лай мешает ему спать.

Она уже легла. Душно. Не хочется запирать окна. В сущности, кого бояться? Марка любят и ценят здесь.

Она уже дремлет. Опять крадущиеся шаги…

Инстинктивно вся съежившись, Маня беззвучно сползает с постели. В руке зажат электрический фонарик. Кто-то остановился под окном. Вор? Не может быть…