Марк и Нильс еще надеются на что-то. Напрасно. Я заплачу громадную неустойку и, быть может, опять буду бедна. Газеты выпустят ряд нелепых статей. И этим скандалом закончится моя артистическая карьера.

А мне хочется плясать танец диких. Я счастлива, счастлива! Еще недавно передо мной лежали два пути — любовь и рабство или свобода и искусство. Я выбрала последнее. Ты не знаешь этой страницы моей жизни. Она залита кровью моего сердца. Не надо вспоминать! Все ушло. И опять жизнь вся передо мною. Стою на горе и смотрю вниз. Бесчисленные тропинки бегут, разбегаются во все стороны. Зовут. Манят в неведомое. Какую выберу? Какой пойду? Знаю одно: к новой жизни ведет каждая из них. Знаю одно: назад дороги нет!

— Я не помешал вам? Простите! Я так счастлив, что вы наконец поправились.

Лорд Литтлтон — стройный элегантный брюнет с тонким породистым лицом. Ему нельзя дать его пятидесяти лет. Он прекрасно говорит по-французски, с еле заметным акцентом. Его серые холодные глаза останавливаются на лице Мани с нескрываемым восхищением. И Мане это приятно. Когда она благодарит его за цветы, ей досадно, что щеки ее пылают. Хотелось бы большего самообладания. Но тщетно старается она разбудить в себе враждебное чувство к англичанину. Ее подкупает эта страсть.

Лорд поражен ее решением бросить сцену. Смеет он спросить, почему?

Она отвечает уклончиво. Объясняет все переутомлением. Она заметно волнуется. Как хорошо, что он сам так владеет собой и с таким тактом поддерживает разговор!

Она отвечает рассеянно, невпопад. Сейчас Марк вернется из Ниццы к завтраку. Не нужно, чтобы они встречались.

Вдруг он смолкает, и Маня пугается. Сейчас, сейчас случится то, что давно уже готовилось, давно уже назревало. Господи! Если бы исчезнуть сейчас, провалиться…

— Miss Marion, вы догадываетесь, о чем я хочу просить вас?

Маня низко наклоняет голову. Она слышит дрожь волнения в этом сдержанном, всегда сухом голосе. Но почему же ей только стыдно и жалко? И ничуть не хочется торжествовать?

— Вы слишком тонкая натура, miss, чтоб не угадать, почему я следую за вами из города в город. Почему я позволяю себе докучать вам этим поклонением и афишировать его. Я прошу вас быть моей женой, Marion…

Вот они, эти слова, которых еще месяц назад она так страстно добивалась тонким, рассчитанным кокетством. Зачем? Чтоб в лице этого человека унизить леди Файф, леди Гамильтон, всех этих надменных и чопорных людей, видевших в ней я Нильсе только развлечение, только низших существ? О, как далеки и бледны кажутся теперь ей эти обиды! Узнает ли об этом признании леди Гамильтон? Не все ли равно теперь?

Она поднимает голову с нежной виноватой улыбкой и ласково кладет руку на рукав его пальто.

— Милорд, простите! Здесь недоразумение… Если б я знала…

Она видит, что он бледнеет. Он стискивает сухие, твердо очерченные губы «Боже мой! Что я наделала, подлая! Зачем?»

— Недоразумение? Что вы хотите сказать?

— Вы… я… вы… ничего не слышали? Я давно уже обручена.

Он делает движение.

— С бароном Штейнбахом?

— Да-да. Как жаль, что я вам этого не сказала тогда! Но вы не спрашивали. Простите… Вы сердитесь? Вы страдаете?

Чуть не плача, она глядит в его окаменевшее лицо.

Его лицо смягчается. Он вдумчиво смотрит на нее. Потом берет ее руку и нежно держит в своей. И Маня впервые чувствует очарование, которым веет на нее от этого человека. Впервые чувствует она, что их души соприкоснулись.

— Вы постараетесь меня забыть? — жалобно спрашивает Маня. — Вам будет тяжело вспоминать обо мне?

— Напротив. Разрешите мне изредка писать вам. Оставьте мне маленький уголок в вашей памяти! Я не хочу верить, что вы не вернетесь на сцену. Это было бы слишком тяжелым ударом для меня и невосполнимой потерей для искусства.

Когда он уходит, почтительно и нежно поцеловав ее руку, Маня слушает затихающий звук его шагов. И тихонько плачет. О чем? Она боится сознаться даже себе, что ей так безумно жаль… Исчезающей навсегда возможности? Вырванной внезапно страницы из ее жизни? Слов любви, которых она не дослушала, которыми она не упилась досыта? Опьяняющей радости обладания чужой душой? Упоительной, одухотворенной дружбы-любви, о которой говорила ей Глинская? Боже мой! Зачем нужно расстаться именно теперь, когда они впервые почувствовали духовную близость? Когда она впервые осознала свое влеченье?

С этим утонченным, образованным, очаровательным человеком она пережила уже немало прекрасных минут.

Теперь этого уже не будет. Они не встретятся. Кончена игра-любовь. Нет свободы. Надо ломать себя. Вечно обрезать крылья души. Марк ревнует. Марк страдает. Ему недешево далось ее увлечение Гаральдом. У него уже ясно выраженный порок сердца. Это в Лондоне сказал ей знаменитый врач. Волнение может убить его. А этой потери она не переживет!

— О чем ты плачешь? — слышит она голос Штейнбаха.

— Ах, ты вернулся, Марк! Так, ничего… Ее обращай внимания. Поцелуй меня, Марк! Я сейчас буду улыбаться.

Но Штейнбах холоден. Его брови нахмурены.

— Я по дороге встретил лорда Литтлтона, Он был здесь?

— Да-да. Он приезжал проститься. Он уезжает.

Штейнбах садится поодаль и сумрачно думает о чем-то.

— Отчего ты плакала? Тебе было жаль расстаться?

Она молчит, разглядывая свои пальцы. Плакать она перестала. Его холодный взгляд и этот тон допроса раздражают ее.

Ей так сладко было в первый раз принести ему жертву. Горечь и гнев поднимаются к горлу, начинают душить.

— Говори откровенно. Пожалуйста, не щади. Что тебе нужно? Диктуй. Я буду слушать. Прикажешь опять удалиться?

Он роняет эти слова медленно, с недоброй усмешкой. Задает вопрос — и ждет ответа.

Она вдруг поднимается с пылающими глазами.

— Уйди! Уйди! Не смей меня мучить. Не смей мною играть!

— Я тобой играю?

— Да, играешь. Да! Ты, как тряпку, перешвыриваешь меня от Нелидова к Гаральду, от Гаральда к Литтлтону, даже к какому-то шарманщику.

— Недурно сказано. Я, стало быть, виноват?

— Да, ты один виноват. Почему ты все терпишь и молчишь? Почему ты не возмутишься? Почему не борешься за свое счастье? Или оно тебе недорого? Или же ты думаешь, что я всегда, во всех случаях все-таки вернусь к тебе? Так? Так? Это или боязнь померяться силами, или…

— Или?

— Или дьявольская самонадеянность. Ты думаешь, что я дня не проживу без тебя? Что мир опустеет без твоей любви? Хороша любовь, которая не знает ревности!

— Почему ты думаешь, что я не ревную? Маня вскакивает с дрожащими губами.

— Лжешь! Лжешь! Ты не умеешь любить. Ты не способен ревновать. Если б на твоем месте был Нильс, он запер бы меня на ключ, избил бы, может быть, оскорбил бы этого лорда, вызвал бы его на дуэль, убил бы его, меня, себя, наконец! Вот что делают ревнивые люди. А у тебя душа бессильная, чувство бледное. Да! Да! Да! — кричит она, глядя в упор на медленно бледнеющего Штейнбаха.

«Боже мой, что я делаю, зачем я это говорю?» Сама она бледнеет внезапно от подхватившего ее вихря безумия и отчаяния. Но остановиться не может. Точно демоны завладели ее душой и за нее выкрикивают эти жестокие слова.

— Ну, так знай же, он сделал мне предложение, просил быть его женой. И я не отказала ему. Слышишь? Не отказала. Я обещала подумать. Марк! Марк! — дико кричит она, кидаясь за Штейнбахом. — Куда ты? Постой, что ты хочешь делать?

— Не все ли тебе равно?

— Постой, Марк… слушай! Боже мой! Что с тобой? Сердце? Я убила тебя? Марк… Марк… Это ложь. Я с ума сошла. Мне никто не нужен, кроме тебя. Никто в мире!

Она звонит. Штейнбах уже лежит на кушетке, держась рукой за сердце. На лице его какие-то зловещие синие тени.

— Доктора, скорее! — кричит она лакею. И дрожащими руками наливает воды. — Выпей. Постой, где капли? У тебя?

Она возвращается. Быстро, умело делает компресс из глины, которая всегда у Штейнбаха под рукой. Штейнбах пробует улыбнуться.

— Марк! Счастье мое! — шепчет она сквозь слезы, опускаясь на колени перед ним и целуя его руки. — Как мог ты мне поверить? Мы с ним не встретимся никогда. Я люблю тебя, мое сокровище… Ну прости меня, безумную. Я никогда не буду больше огорчать тебя. Никогда не заставлю тебя страдать. Скажи, что, что должна я сделать, чтоб доказать тебе мою любовь?

— Обвенчаться со мной, Маня, — еле слышно шепчет он. — Тогда я поверю.

Она прижимается лицом к его плечу и плачет.

— Ты согласна?

— Боже мой! Да, если ты этого хочешь! Разве ты и Нина не единственное мое счастье?

От Мани Ельцовой Соне Горленко

Дорогая Соня, мы вернулись в Париж, и завтра наша свадьба.

«Наконец!» — скажешь ты, любящая Марка таким высоким, светлым чувством, лишенным ревности, совсем непонятным мне. Но для меня, поверь, эта свадьба — неожиданность. Я давно перестала думать о браке с Марком. Разве это может что-нибудь прибавить к моему чувству?

Как это случилось? Видишь ли, в Лондоне мы целыми днями отравляли друг другу жизнь. Я безумно ревновала его к одной женщине. Я стала прямо невменяемой от ревности. И даже один раз, ради Бога, не презирай меня, я ударила его. Это было ужасно, Соня! Если б он рассердился, мне было бы легче. Но он обхватил меня руками и с такой режущей душу печалью сказал: «Бедная, бедная деточка!» Тут я сразу почувствовала себя виноватой и прямо изошла слезами, Марк сравнил меня с ребенком, которому в руки попал нож. И он ранит им себя и кричит, и плачет, и невольно наносит раны всем, кто хочет его обезоружить и приласкать. Места живого не было в моей душе. Боже мой! Какое счастье, что этот кошмар миновал!

Марк тоже ревновал меня к очень интересному человеку, эстету и балетоману. Ты помнишь мой жемчуг? Это лорд Л. поднес его мне в подарок от себя и группы поклонников еще в мой первый приезд. Теперь же он стал моей тенью и ездил за мной из города в город. Я дала Марку слово, что мы не встретимся больше. И это слово сдержу. Он мне сказал: «Когда дело идет о мимолетном увлечении или капризе, я всегда готов на время устраниться. Не хочу насилия. Боюсь, что ты пожалеешь потом об утраченном миге! Счастье твое дороже мне моего покоя. Но лишиться тебя совсем, видеть тебя женой другого — значит перестать жить». Понятна ли тебе его психология? Мне, ревнивой и страстной, мне, жадной на радость, чуждо такое высокое самоотречение.