Но она этому не верит. Она не научилась еще великому искусству — отличать любовь от желания. Она глубоко несчастна. Она враждебно отворачивается.

— У вас хороший вкус, Марк Александрович, — смеется фрау Кеслер.

Лицо его вдруг становится холодным.

— Да. Она красива. Она позировала моему другу-художнику два года назад. И эта картина имела успех. Теперь она замужем.

«Для кого он это говорит? Зачем он лжет?…» Вдруг рядом с ними, на руках одной работницы, кричит проснувшийся младенец.

— Куда ты, Маня?

Но она машет рукой и бежит.

О, одиночество! Лунный свет. Тишина.

Слезы хлынули из ее глаз… Лучшие иллюзии умирают сейчас в ее сердце. Самая светлая вера. Пусть ее Душу втоптал в грязь тот, другой! Она все-таки знала ей цену. Она верила, что ее — больную, зачтенную, увядшую — любит этот, что он ждет ее пробуждения терпеливо и самоотверженно, что глаза его закрыты для искушений, а душа недоступна соблазну. Она мечтала наградить его потом. О, эта любовь его! Ее гордость, ее сокровище. Какой богачом считала она себя ещё вчера! И жалкой нищей стоит она сейчас.

И что утолит теперь голод ее души? Что?

— Маня. Прости… Я помешал тебе?

«Лишь бы не заметил слез. Молчать и таиться. Быть гордой. Быть сильной. И одинокой. Помоги мне, Господи!»

— Не хочешь ли прокатиться? Дальше? К взморью?

— Да… да… Мне невыносима эта музыка, эта толпа. Видишь серебряный мост в воде?

— Но ты легко одета. Простудишься.

— Ах, все равно! Поедем скорее.

Наконец одни! Сюда не достигают звуки. Над ними немое небо. Под ними немые волны. Вдали огни Венеции. Далекие, прощальные. Они плывут мимо острова. Призрачные очертания церкви, похожей на греческий храм, белеют в серебряном тумане.

Они не были вдвоем с того вечера, когда она приходила к нему проститься в Москве. Звучат в душе ее слова:

«Вы дали мне много счастья. И я была бы ничтожной женщиной, если б вычеркнула вас из моей души. Я никогда, никогда не забуду вас, милый, чудный Марк!..

Где это счастье? Ушло…»

— Вон там, вдали, есть еще один остров. Видишь. Байрон там спасался от людей.

— И от любви?

Какой странный тон! У Мани-девочки его не было.

— Я понимаю Байрона. Как мог он писать среди таких диссонансов? Быть может, это смешно, Марк? Но поминутно меня здесь раздражают люди.

Он улыбается. Все реальное чуждо ей. И, как ребенку, близко то, чего не было: шаги умерших коридоре, живые глаза портретов, грезы Дездемон! Вот что имеет для нее цену. Она видит лица зданий. Душу камней. Она угадывает мысль в бронзе, мрамор дышит для нее. И говорит с нею о былом.

— Ты счастливица! — шепчет он.

Они плывут мимо острова Лидо, молчаливого и темного.

— Маня, можешь ты мне ответить на один вопрос?

Она поднимает голову и смотрит на него. Большими глазами смотрит. Точно видит его в первый раз, Или он ошибается? Холодом и горем веет от этого лица.

Неужели это та самая девушка, которая в страстном порыве…

Не надо вспоминать! Священно должно быть для него ее тело теперь. Но душа… Разве не его позвала она в ту ночь, когда бродила во мраке, слепая и одинокая? Затерявшаяся в Беспредельности. В темных полях потустороннего мира?

— Почему ты не хотела, чтоб я был с тобою сейчас?

— Ты все равно пришел… Она это говорит с горечью?

— Не мог же я тебя бросить одну в чужом городе. Она отвечает, опустив ресницы.

— Я хочу быть одна. Особенно в такие ночи. видишь ли, мои мечты улетают, когда со мной кто-нибудь стоит рядом. Они такие странные, мои мечты…

Голос ее срывается. Но, овладев собой, она продолжает:.

— Никто не понимает меня. Я всем кажусь смешай или сумасшедшей…

— Но не мне, Маня! Нет. Чтобы создать тебе новый мир, я привез тебя сюда…

Она обдумывает его слова, опустив голову.

— Прости меня, Марк! Я неблагодарное создание.

— Не надо благодарности! Любовь ее не требует.

Она порывисто отодвигается. Закрывает лицо руками.

— Молчи! Молчи! Ни слова о любви. Молчи…

— Ты уже не веришь в нее?

— Нет! Нет!

У нее это вырывается, как рыдание. Как крик. Он видит, как дрожат ее плечи.

Подавив горечь, он думает только о ней. Как жива еще обида! Почему он надеялся, что она забыла Нелидова?

Ветер поднимается.

— Плывите назад, — говорит Штейнбах гондольеру.

— Маня, ты простудишься. Войдем в кабинку!

Она покорно подает ему руку. Они садятся рядом на кожаные подушки. Темно и тесно. Луч луны крадется через окошечко позади.

— Ты дрожишь? Ты уже простудилась?

— Нет. Обними меня! Закрой плащом…

Они сидят, тесно обнявшись. Он крепко держит ее. Как будто ее хотят отнять.

Но кто же? Кто смеет теперь отнять у него эту женщину?

Его губы тихонько касаются ее волос.

Заметила она это? Или нет?

Ах, зачем дрожит его рука!

Слезы ее бегут. Крупные, жаркие. Они падают на ее руки, на его плащ. Как хорошо, что темно!

— Мое дорогое дитя! — говорит он вдруг. И голос его пронизан нежностью, как эта ночь луной.

В порыве отчаяния, затопившего ее душу, она обвивает его шею руками. И рыдает, презрев гордость и стыд.

«Она еще любит его…»

— Что я должен сделать, чтоб тебе стало легче. Или я бессилен скрасить твою жизнь? Дать тебе забвение?

Она вдруг откидывает голову. Луч луны через окно кабинки озаряет его профиль, его брови, глаза.

«Глаза менестреля… И тут все ложь!»

— А разве ты еще любишь меня? — слышит он.

Она сомневается? И звук голоса такой надорванный. Такой страдающий. Горестно закрыв глаза, горестно улыбаясь, он качает головой. Потом, вздохнув глубоко, крепче прижимает ее к себе.

— Почему ты молчишь, Марк, когда я жажду твоих слов? Почему ты молчишь?

— Мне нечего ответить. Если ты до сих пор не поверила в мое чувство, к чему слова?

Но они дошли до ее души.

Она долго и пристально глядит в свое сердце. Как все загадочно и сложно! Глубокая тайна — любовь! Не страдал ли он покорно и молча, когда она полюбила Нелидова, когда она отрекалась от него? Свою ревность он таил, как болезнь. И она не считалась с нею. Она чувствовала себя правой. Но, значит, прав и он сейчас? И эта рыжая женщина… И все его прошлое, которого она не знает…

Она вдруг отстраняется, полная вражды.

— Нет! Нет! Мне не надо любви!

Он остается недвижным. И лицо у него, как маска.


— Она совсем больна, — говорит фрау Кеслер. — И вы сами виноваты. Разве можно по ночам ездить на взморье?

— Но почему она не хочет меня видеть?

— Не понимаю. Она и со мной не говорит. И, знаете, на что это похоже, Марк Александрович?

— Молчите. Я боюсь вас понять!

— Но это так. Она как будто вновь переживает то, что было тогда, после разрыва с Нелидовым.

— Но ведь я ей был нужен тогда? Почему же теперь? Что такое, Паоло? Телеграмма? Дайте сюда!

Фрау Кеслер видит, как побледнел он, как лихорадочно рвет бумагу. Что случилось? Почему у него такое лицо?


Маня лежит уже третий день.

— Завтра ты встанешь, — говорит фрау Кеслер. — А когда поправишься, мы пойдем смотреть Дворец Дожей. Мы еще многого не видели в этом чудном городе.

— Фрау Кеслер…

— Зови меня Агатой. И говори мне ты. Хочешь?

Маня прижимается головой к ее плечу. Безумная жажда зарыдать подымает грудь ее. Нет. Довольно!

— Почему ты не хочешь видеть Марка Александровича? Зачем ты его огорчаешь, жестокое дитя!

— Ему и без меня хорошо. — И губы ее дрожат.

— Ай-ай! Неблагодарная девэчка.

— Разве он… не развлекается?

— Хороши развлечения! Бродить по залам целый день.

— А ночью?

— Что такое? Ночью? Ты хочешь, чтобы он н ночей не спал из-за тебя? — Фрау Кеслер громко смеется.

— Разве он никуда не выходил эти дни?.

— Буквально никуда. Он дежурит у твоей комнаты до глубокой ночи.

— Марк, поди сюда! Здравствуй! «Как он похудел…»

Он целует ее руки. Они одни в большой высокой комнате, где умирает закат.

— Ты не хотела меня видеть. Почему?

— Этого я тебе не скажу, Марк. Никогда.

— Разве у меня не найдется слов, чтоб побороть твое горе?

Она улыбается так странно.

— Видишь ли… я уже не верю в слова.

Он придвигает кресло и, не выпуская ее руки, садится рядом, у постели.

— Ты очень изменилась, Маня.

— Да, Марк. Я стала другой. Я разлюбила жизнь и… любовь.

— За что?

— За то, что она ползает в грязи. За то, что она бессильна поднять нашу душу над большой дорогой. За то, что жизнь смеется над нею.

Он думает над ее загадочными словами. Вдруг, без всякой логики, повинуясь порыву, она притягивает его к себе и спрашивает шепотом:

— А ты все тот же?

О, как она пронзительно глядит!

— Я не могу измениться, Маня. Моя любовь выше жизни.

Она все глядит в его зрачки. И видит отраженное в них белое лицо, рыжие волосы, статную фигуру.

«А я смуглая и больная. У меня уже нет стройности. Скоро я буду безобразна. Устоит ли его чувство?..»

— А если… у меня будет оспа?

Он грустно улыбается и целует ее волосы.

— Я люблю душу твою, Маня. Разве может измениться твоя душа?

«Не надо такой любви! — хочет крикнуть она. — Тело мое люби и желай! Только это и верно. Только это и ценно…» Но она молчит, боясь выдать свою тайну, И сердце ее стучит.

Отчего ее оскорбляла чувственность Нелидова? И она жаждала, чтоб он видел и любил ее душу, чтоб он считался с ее внутренним миром, чтоб он был неясен, как брат.