Он стискивает ее руки.

— Откуда ты его знала?

— Ах, это долго рассказывать! Он жил здесь в садовниках, под чужим именем.

— Ты его любила?

— Я думала, что любила его.

— Ты с ним целовалась?

— Да…

— Оставь меня! Не дотрагивайся!

— Маленький мой! Разве я знала, что встречу тебя? Не сердись! Не ревнуй… Это было такое высокое чувство между нами. Он был мне как брат…

— Подожди… Что я еще хотел спросить? Боже мой! Я опять ничего не знаю о тебе, как не знал вчера. Мари! Ответь мне правду! Чем больна твоя мать?

Он чувствует, что она вся насторожилась и стала неподвижной. И это яснее ее слов подтверждает его догадки.

— Я не знаю ничего, клянусь тебе! — говорит она глубоким голосом, который опять, как меч, входит его душу. — Но зачем тебе об этом знать? Что могут твои родные или твоя мать отнять или прибавить к этой ночи? Ты забыл, что мы были счастливы? Ты все забыл, Николенька?

— Да, в сущности, это все равно! — говорит он с холодным отчаянием. — Ни ты, ни я не можем ничего изменить в нашей судьбе. И свершится то, что написано в ее книге. Прощай, Мари! Я знаю… я чувствую, что ты будешь моим несчастней. И все-таки…

— Ты не можешь отречься от меня? — восторженно вскрикивает она.

— Не могу…

— О, Николенька!!!

Долго стоит она у плетня, слушая глухой топот лошадиных копыт. Волосы ее, сырые от росы, круче вьются вокруг лица. Ветерок играет ими. Слезы счастья бегут по бледным щекам.

Пусть ничего более не подарит ей жизнь!

Но эта ночь была…


На рождение Веры Филипповны, как всегда, собирается пол-уезда.

Соня и хозяйка изнемогли от забот. Улыбки потеряли радушие и стали напряженными.

— У меня даже глаза останавливаются, — перед завтраком говорит Соня подруге. — Помоги, Манечка! Расставь закуски. У тебя есть вкус. Господи! Скорей бы уехать от этой глупой суеты!

Она волнуется, что нет Штейнбаха. От Лики она знает, что он внезапно выехал в Москву. Неужели он забыл об этом дне? Она так просила его приехать.

«Если приедет, встреча с Нелидовым неизбежна… А Манька? Она, кажется, даже не думает об этом. Вся сияет… Хоть бы что!»

Нелидов является к завтраку.

Хозяева встречают его с заметной гордостью. Он краснеет, ловя на себе сияющий взгляд Мани.

«Как она женственна! Как прекрасна! — думает он. — Какой румянец! Блеск глаз! Смех! Может ли у такой быть угрожающая наследственность? Ведь это сама Радость…»

«Приходи в беседку!..» — шепчет Маня, нагибаясь к его плечу, чтоб налить ему вина.

Он на мгновение жмурится «Неужели никто не слыхал?… Безумная…»

Но гам стоит за столом. Пятьдесят человек говорят разом, стучат ножами, звенят стаканами.

«После завтрака иди в парк…» — говорит она, почти не шевеля губами. Но ему все ясно.

— А может быть, вы другого хотите? — голосом, полным иного значения, спрашивает она. И смотрит ему в душу.

Он кидает беглый взгляд на соседей и тогда только решается ответить улыбкой.

«О, маленький! Как он смутился!..»

Внутри у нее все дрожит от счастливого смеха.

— Благодарю вас, — нежно говорит он. — Я не пью вина.

— Пожалуйста! — И глаза ее говорят: «Приходи!..»

— Может быть, вам угодно этого вина? — спрашивает он свою соседку, хорошенькую Катю Лизогуб.

— Да, пожалуйста!.. Ха!.. Ха!.. Ха!..

«Какая она глупая! Почему она смеется?» — раздражительно думает Соня. «Неужели потому, что У нее красивые зубы? Ах, эти женщины!..»

Она усадила около себя Лику и Розу. Немного дальше сидит учительница. Все три девушки приглашены по ее настоянию, после бурного объяснения с матерью.

Когда подали жаркое, Христя подходит с таинственной миной.

— Панночка, там из Липовки чоловик пришел…

— Что такое?

Соня встает. Бежит на кухню. И вскрикивает.

— Откуда это? — спрашивает она, большими глазами глядя на роскошную финиковую пальму.

Рабочий, весь в пыли, сидя на корточках, развертывает рогожи и осторожно снимает бечевки.

Кухарка далеко от себя держит громадный букет из орхидей и роз.

— Господин Штейнбах прислал из Москвы, — отвечает рабочий, не поднимая головы.

— С вами прислал? — спрашивает Соня.

— Со мной. Рогожа падает.

Медленно развертываются ветки. Рабочий встает.

— Вам письмо, — говорит он мягко. И передает Соне конверт из бумаги, толстой как картон.

«ВЕРЕ ФИЛИППОВНЕ ГОРЛЕНКО!»

В первый раз она видит почерк Штейнбаха. Странные, как бы нарочно выписанные буквы: твердые, острые, готические какие-то. И в то же время судорожные, кривые, неровные.

— Благодарю вас! — говорит она робко. — Я сейчас передам букет. Вы подождете?

— Я должен внести пальму! — так же мягко отвечает он глубоким басом.

Соня входит с букетом и письмом. Вера Филипповна растрогана. Она читает вслух письмо. «Если позволите, буду к обеду…»

— Так он здесь? — кричит Соня, разом теряя голову.

Хорошо, что никто не заметил. Женщины рассматривают букет.

— А где же пальма? — спрашивает хозяйка. Извиняется и идет на кухню.

— Внесите пальму, пожалуйста, в залу, — говорит Вера Филипповна рабочему.

Все повскакали с мест. Дядюшка машет салфеткой.

— Это удивительный экземпляр, господа! Такой я видел только в оранжерее покойного барона.

— Вы думаете, что? Наверное, полсотни стоит, — говорит Лизогуб.

— Будет вам! Брешете! — Горленко машет на него рукой.

Он совсем захмелел от горилки.

— Какая прелесть! — задумчиво говорит Маня.

И рука ее нежно ласкает экзотическое растение.

Все наперерыв подают советы, где поставить пальму: в тени, в комнате, на террасе ли? Как поливать? Надо, чтоб ей не было тесно.

Только Нелидов брезгливо молчит.

Вера Филипповна растерялась. С одной стороны, совестно, с другой — лестно. Она так любит цветы.

Лика жадно глядит в лицо рабочего. Ей досадно, что он смотрит на Маню. Ну чего он на нее так смотрит?

Маня оборачивается невольно и встречает взгляд смелых глаз.

Что они хотят сказать ей? Неужели…

Щеки ее загораются румянцем. Восхищение рабочего трогает ее и волнует. Она отвечает ему нежной и благодарной улыбкой. Это длится всего один миг.


Маня и Нелидов в парке. Ускользнули незаметно. Народу так много. Кто за ними уследит?

Она бежит вперед, раздвигает ветки. Он позади.

Вдруг он видит ее туфли. Ее сбитые каблуки.

«Не женись на девушке, которая носит стоптанные башмаки» — вспоминается ему немецкая поговорка. И ему становится не по себе.

Они садятся в беседке.

— Я ревнив, — говорит Нелидов, до боли сжимая руки Мани. — Я ревную даже без любви. Из одного самолюбия. Нынче я понял, какие муки вы мне готовите. И мне стало страшно.

— Опять это вы? Не сердитесь, Николенька! Бедный рабочий! Может быть, в жизни его нет красок и солнца? И он теперь будет мечтать обо мне… Неужели ты не чувствуешь, сколько здесь красоты?

— Ты должна улыбаться мне одному, — говорит он, не сдаваясь на ее ласки.

— Обними меня, маленький! Ты еще ни разу не поцеловал меня…

— Нет… Сейчас приедет Штейнбах. Почему говорят, что ты была в него влюблена? Неужели это возможно? Не лги мне, Мари! Ты вся изменилась сейчас, когда я помянул его имя. Ты любила его?

— Никогда! Я любила и люблю только тебя! Он верит звуку ее голоса и смолкает.

— Хорошо. Пусть так! Ты должна знать, что я ненавижу этого человека. Это мой злейший враг. Хотя мы с ним не сказали двух слов. Все равно! Я тоже чувствую его ненависть. Поэтому, если он придет, я запрещаю тебе смеяться с ним и говорить! Слышишь, Мари? Запрещаю! Я отрекусь от тебя, если ты будешь игнорировать мою волю.

Он ходит по беседке, нервный, растревоженный, делая непривычные жесты. Она сидит с поникшей головой.

— Вот ты смолкла! И радости в тебе нет. Мари, я люблю твой смех. Он мне нужен… Ну, засмейся же! Засмейся!

Он подходит сзади. Обнимает ее мягким жестом за шею и опрокидывает назад, себе на руку, ее голову.

Солнце ярко озаряет нижнюю часть ее лица. Ее алые губы. Но глаза в тени. Над ними ветка.

Она глядит удивленно снизу вверх в это наклонившееся и опрокинутое над нею, такое странное и как будто чужое лицо. Но он не целует ее. Какой холодный взгляд! Он тоже рассматривает ее, как чужую. В это короткое мгновение они чувствуют внезапно, что между их душами пропасть, через которую Нет моста.

— Почему ты мне не улыбаешься?

— Потому что… мне грустно…

— Грустно? Как может тебе быть грустно рядом со мною?

Она делает движение губами. Да… Он ясно видит в ее лице усмешку. Он теряется внезапно.

й вдруг слепой, холодный гнев овладевает им. Встают подозрения. Он еще не оформил их. Но сердце стучит.

— Что значит твоя усмешка? — сдержанно спрашивает он. — Ты бунтуешь, Мари?

— А тебе это странно?

Даже звук голоса другой. Он глядит в ее усталое, чужое лицо.

— Я ревную и хочу твоей покорности.

— Разве любовь чего-нибудь требует?

— Да… Да… Да!.. Любовь это рабство. Всегда… Я хочу тебя всю… С твоими мыслями, желаниями, чувствами… Вот так… — он срывает веточку липы и, судорожно сломав ее, мнет в своей руке.

Она глядит холодно. И внезапно гордо встряхивает головой. Он бледнеет.

— Что значит этот жест, Мари?

— Я не выношу насилия.

— Да? А на что тебе твоя свобода?

Она встает.

— Куда ты? — удивленно срывается у него.

Глаза Мани погасли. Углы рта опустились. Совсем чужое лицо. Даже некрасивое. Странно!