— Приготовьте чемодан. Еду курьерским в Москву. Постойте…

— Слушаю-с…

Штейнбах глядит в окно, кусая губы.

— Если здесь будут спрашивать… Кто-нибудь придет… Скажите… я вернусь через двое суток. Понимаете? Через двое суток, — повторяет он звуком выше. — Скажите, что я уехал по очень важному делу. И через двое суток буду здесь…


Нелидов приезжает в Лысогоры на третий день после пикника. Он постарел словно. Румянца нет. Далее загар побледнел. Глаза ушли далеко, и на всех глядят надменно и жестко.

— Почему вы запропали? — хором кричат хозяева, поднимаясь ему навстречу из-за чайного стола.

— Болел.

— Неужто?

— То-то вы так осунулись!

— Разве осунулся? — спрашивает Нелидов. И глядится в зеркало.

— Будет вам его пугать, Вера Филипповна! — желчно смеется доктор Климов, обедавший в Лысо-горах. — Уж и так мнителен человек! Удивляюсь, как это можно так цепляться за жизнь!

— Она у нас одна, — возражает Нелидов и высоко поднимает брови.

— И мне кажется, что это вполне нормальное чувство, — подхватывает дядюшка. Он Климова не терпит.

— В должной мере, Федор Филиппыч… В должной мере. В противном случае это уже психоз.

— Я не трус, господин Климов. На войне и на дуэли я сумею встретить смерть лицом к лицу. Но бессмысленной гибели я хочу избегнуть.

— Bravo! Bravo!

— А что у вас было? — торопливо перебивает хозяйка.

— Жаба.

— Только и всего! — подхватывает Климов. — А господин Нелидов вообразил, что это дифтерит.

Но Нелидов уже не замечает Климова. Смотрит поверх его головы. Чувствуется, что и возражать ему не будет.

Выпив стакан чаю, он встает.

— Василий Петрович, я ведь к вам по делу. Вы можете мне уделить минуту?

— А еще бы!

Горленко оживленно встает. Они запираются в кабинете.

Входит Маня. Она запыхалась. В волосах и руках у нее водные лилии. Башмаки и подол в росе.

— Где ты пропадала? — подозрительно спрашивает Соня. — Опять на болоте? Попадешь в трясину когда-нибудь!

Нелидов сидит недолго. Когда они выходят из кабинета, лицо у Горленко красное и виноватое.

Нелидов холодно щурится на Маню, как на чужую. Сухо целует ее руку. У нее жалкое лицо преступницы, пойманной с поличным.

Забыв самолюбие и осторожность, она бежит за ним на крыльцо, опережая хозяев на полминуты.

Петро подводит лошадь.

Нелидов вдруг оборачивается. Лицо у него больное. Даже губы белые.

— Вы очень веселились на пикнике? — сквозь зубы спрашивает он.

И сбегает со ступенек.

Через мгновение он скачет, не оглядываясь. Он беспощадно хлещет горячую лошадь, рискуя, что она его сбросит.

Маня недвижно стоит на крыльце.

Все пропало. Он не простит.

— Вот так гусь! — говорит Климов, глядя на пыль, вьющуюся по дороге.

Горленко ерошит волосы и шумно оддувается.

— Жидовского пикника простить нам не хочет… Я так понимаю, — говорит он вдруг. И чешет за ухом.

Дядюшка смеется:

— Эге! Да он с нами, как с вассалами, обращается!

— Подождите, — подхватывает Климов. — А продает землю, уедет в Петербург. Голыми руками его не возьмешь…

— И то собирается ехать…

— Куда? — вскрикивает Вера Филипповна. — А как же завод?

— Что ему теперь завод, когда он не нынче-завтра разбогатеть может?

— Ну, положим, я ничуть не горюю… Какие вы заводчики? Что вы понимаете?

— Прогорите через год, — дразнит Климов. — И кончится тем, что Лысогоры пойдут с молотка. Нелидова-то братцы петербургские выручат. А вас кто?

Поднимается спор.

От Мани Нелидову

Вы, конечно, подумаете: сумасшедшая, невоспитанная девчонка… Ах, мне все равно! Я так исстрадалась, так устала! Мне уже нечего терять. Но сейчас я услыхала, что вы уезжаете. Куда? Когда? Неужели мы уже не свидимся? Ведь и я уеду через какую-нибудь неделю.

Говорят, горе старит. Мне теперь, значит, сто лет. Потому что радость отлетела давно…

Нет, не то. Где мне найти слова, чтобы коснуться ими вашей души?

Николенька, любили ли вы меня хотя б одно мгновение? Боюсь, что нет. А если так, то вас не тронут ни мольбы, ни эти слезы, которые, — простите, — делают мое письмо таким неряшливым.

Ах, знаю, что я не стою вашей любви! Вы — сказочный принц, каким был Ян. А я Золушка. И если вы хоть на мгновение думали об этом, забудьте, Николенька. Я не знаю, из какой я семьи. Нормальна она или нет… Что вам до того? Я хочу только любить вас. Я так немногого прошу от вас, Николенька. Не нужно даже того, что было тогда. Хотите, я скажу правду? Я этого не хотела…

Вы мне странным образом напоминаете Яна, мою первую любовь. Нет, скорее, предчувствие любви. Потому что все, что смерть отняла у меня тогда, все невысказанные слова, все неоформившиеся грезы, все ласки, что дрожали в моем сердце искали выхода, — все отдала я Вам, моему Единственному…

У меня такие странные желания. Я представляла себе любовь (с вами, потому что о вас я мечтала еще в детстве) какой-то дивной связью души. Как у детей и у ангелов. Я мечтала, сидеть часами рядом, обнявшись, положив голову на вашу грудь. Слышать биение вашего сердца, чувствовать ваши губы на моих веках и волосах, щекой касаться вашего пушистого милого лица. Сколько красоты в этих утонченных ласках! Мир поэзии. Николенька, подарите мне мои светлые грезы! Ведь это так немного для вас!

Теперь, когда душа моя раскрылась вся; когда я, встретив вас, выросла на голову, — я поняла сладость любить. Не быть любимой, а любить самой, Николенька. Я ставлю крест на прошлом. Я живу сызнова. Я была русалкой без души. Любовь к вам сделала меня женщиной. В моей натуре, эгоистичной, упрямой, причудливой и непокорной, открылся клад. Это нежность. Не знаю, так ли любит мать свое дитя? Но и я, как ребенка, хотела бы оградить вас от горя. Хотела бы вырвать у судьбы ваше счастье, даже отдав в выкуп всю мою кровь, до последней капли… Маленький мой, чувствуете ли вы эту великую жалость к вам? Я плачу… Но это счастливые слезы. Вы дали мне их. И я не смогу ни забыть, ни разлюбить вас. Ваши обиды, ваши оскорбления… Я их предчувствую. Прощаю их вам заранее!

Когда я любила Яна, жизнь казалась мне дорогой, залитой солнцем. Мы идем с ним рука об Руку в золотую даль. А цветы кивают нам головками. И жаворонки поют нам высоко вверху наш свадебный гимн.

Но почему я никогда, даже во сне, не вижу себя и вас идущими рука об руку по такой дороге? Почему чувство мое соткано из грусти? И не потому ли люблю я вас так беззаветно, что в моей жизни ей мелькнете, как греза?

Но что я буду делать без вас, Николенька?

Переживает ли мать смерть сына? Поэт — утрату вдохновения? Захочу ли я жить в пустыне?

Если б я имела от вас ребенка! С таким же лицом, с такими же ручонками! Вас, Николенька, в миниатюре! Бить может, я. пережила бы тогда разлуку и ваше охлаждение.

Я не знаю, чего ей от меня хотите, чего потребуете. Я — ваша. Только одного не надо: обязательств. Будем уважать любовь, которая нас избрала из тысячи других. Это божественная тайна, Николенька. Преклоним перед нею колени. Нет вчера. Нет завтра. Не будем искушать судьбу! Я боюсь, Николенька. Я боюсь…

Любите меня, как Голо полюбил Мелизанду[54]! Он нашел ее в лесу. Что знал он об ее прошлом? Но он прижал ее к сердцу, полному святого сострадания. И разве тайна мешала его счастью?

Можете ей меня так любить, Николенька? Без вопросов, без сомнений?

Нынче, в полночь, я жду вас… Это час привидений. Кончена реальная жизнь. Колдуют неведомые силы. Я верю в них. Боги не умерли еще на земле. Пусть они нашепчут вам сладкие чары. Пусть опьянят вас воспоминаниями! Вы придете, Николенька, если вы меня хоть чуточку любите. Приедете верхом по старой дороге, к большому тополю. Никто нас не услышит. Мы забудем условности. Мы будем как боги. Сказка свершится…

Ваша Мари

Ты получишь это письмо днем. Быть может, сомнешь его и гневно скажешь: нет! Но подожди о ночи…

Ночью умирает наше «я», которое днем жило, страдало, боролось и каялось. Ночью живет наше другое «я», которого мы не знаем, которого мы боимся. Но оно сильнее нас. Оно прекрасно, ярко. Оно непобедимо. О, я это знаю, Николенька! Я это знаю теперь…

Перечти это письмо вечером. Выйди на дорогу и посмотри вверх… Глядел ли ты когда-нибудь в звездное небо? Не мельком, как смотрят все кругом. А долго и пристально? Тогда тебе знаком трепет перед Бесконечным.

Погляди на звезды. И пойми, как коротка наша жизнь, как мимолетно счастье.

Николенька, ты придешь!

Жду тебя! Жду…

И он едет.

Как может он не ехать? Эта бумажку облитая слезами, вся в кляксах, такая смешная, с детским странным почерком, — взбудоражила, поставила в его душе все вверх дном. Он, как живую, чувствовал ее на своей груди весь день. Она жгла его пальцы, когда он ее читал и перечитывал.

«Да. Она психопатка. Несомненно. Но какая зрелость чувств! Какая глубина мысли в таком ребенке! Но что мне делать, когда я люблю ее? Буду трезв и суров», — говорит он себе, дрожа, как в лихорадке, когда старый тополь выступает из мглы. «Если она в аффекте, то ведь я-то нормален и умею держать себя в узде. Я скажу ей нынче, что если…»

— Это ты! — летит навстречу страстный звенящий крик.

Лошадь встала на дыбы.

— Мари! Назад!.. Она убьет вас…

Он поворачивает и скачет, как бешеный.

Она улыбается во тьме, прижав руку к сердцу.

Он вернется. Вернется счастье.

Да… Вот и он. Едет шагом. Остановился. Соскочил… Идет. «О, эти милые, легкие и твердые шаги! Такая характерная походка…»