Маленькая пауза. Трость Штейнбаха нервно, криво чертит что-то на влажной земле. Вдруг он поднимает голову. И Соня видит, что лицо его странно изменилось.

— Простите… Я не совсем понял вас… Когда же день свадьбы?

— Свадь-ба? О ней никто и не говорит…

— А! — коротко срывается у него. — Но почему же… тогда…

— Он ужасно странный, этот Нелидов. Мама говорит, что он хочет съездить в Москву, навести справки… видеть мать Мани… Говорила я вам сейчас, что у Мани мать нервнобольная? Или забыла? Ах, право, у меня голова кругом идет!

— Я этого не знал.

Трость Штейнбаха делает зигзаг и опять судорожно вонзается в землю.

— Да… Да… Я припоминаю теперь, что говорили даже, будто она душевнобольная. Я это слышала еще в гимназии. А в детстве у Мани был страшный припадок с судорогами. Ее хотели исключить тогда. Но это между нами, господин Штейнбах! Ради Бога! Маня сама, кажется, не знает ничего о матери. А может быть, это сплетни! Но Нелидов хочет жениться на здоровой девушке, из нормальной семьи. И вот почему он медлит сделать предложение. Ради Бога, не проговоритесь Мане! Она и так страдает. Ах! Вон она идет!

Они оба встают разом. Ни кровинки нет в лице Штейнбаха. Сощурившись и сжав губы скорбного рта, остро и мрачно глядит он на женскую фигуру, которая идет по дорожке.

— Милый господин Штейнбах! Простите ей, если она будет резка с вами. У нее, оказывается, такие больные нервы… Она такая несчастная… Не обращайте внимания на ее слова…

Она идет, почти бежит в другую аллею.

И вот они опять вместе. Опять рядом. Но чужие на этот раз. Совсем.

Он низко склоняется перед нею, сняв панаму. Как будто видит ее в первый раз. Лицо его непроницаем.

Она враждебно подает ему руку. Пальцы ее инертны. Она беспощадна, как может быть беспощадна только женщина, полюбившая другого, тяготящаяся ненужным ей теперь чувством. Она садится поодаль, опустив ресницы. Кровь то приливает, то отлива от щек. Она никогда, кажется, не решится взглянуть ему в глаза. Неужели это он целовал ее всю? Неужели он… Ей стыдно вспоминать сейчас, рядом с ним, эти интимные, жгучие картины, которыми она бредила еще месяц назад. О, если б ничего не было…

Но почему он молчит? Очевидно, Соня уже подготовила почву. Тем лучше! Объяснений не надо! Никаких намеков на прошлое. Он ей так противен, что она, кажется, закричит от отвращения, если он дотронется до нее.

Но он и не думает дотрагиваться… Чужой и далекий, он холодно щурится, как бы изучая ее лицо.

— Софья Васильевна говорила, что вы хвораете. Вы действительно изменились. Что с вами, Мария Сергеевна?

«Неужели разочаровался? Неужели так подурнела?…» — Маня разом теряет остаток самообладания.

— Нет… Почему вы думаете?… Я здорова… У меня только голова болит… Но я… очень счастлива… Да… Здорова и счастлива! — говорит она с вызовом.

И в первый раз враждебно и прямо глядит в его лицо.

Его губы кривятся.

— Я очень рад за вас… Поздравляю!

Он отводит глаза и чертит что-то тростью на влажной земле.

Маня не этого ждала, конечно. Она сбоку с любопытством смотрит на него. «Противный. Противный… — говорит она себе. — Чужой… Чужой…»

Но все глядит на его профиль. Все подмечает невольно. Загорел. Похудел… Очень бледен. Совсем как слоновая кость цвет его кожи. Бледные уши. Прозрачные синеватые веки. «Противный!.. Как могла его любить? Но ресницы хороши… Длинные, черные… эти брови… Да… Он красив… Что бы там ни говорил Нелидов, — он красавец… У него интересное лицо… Жуткое… Но с чем он меня поздравляет? Что он знает?»

Внезапно он поднимает голову. И взгляды их встречаются. Маня краснеет, отворачивается. И тут же сердится на себя.

Мгновенно она впадает в какое-то нервное состояние. Равнодушие Штейнбаха кажется ей странным. Дерзким. Разлюбил? Охладел? Разочаровался?

— Вы давно вернулись из-за границы? — спрашивает она с деланным спокойствием. — Вам было весело? Там интересно жить? Там красивые женщины? Вена — веселый город? Правда?

Она бьет носком по земле. Покусывая набалдашник трости, Штейнбах глядит на ее туфельки и колени. Она краснеет до слез и прячет ногу.

Вдруг как бы с вытянутыми руками она падает с башни вниз. Такое у нее чувство. Она оборачивается к нему всем корпусом. Глаза ее пылают. Она уже потеряла себя.

— Зачем вы молчите? — резко, почти грубо кричит она. — Что вы этим хотите сказать? Зачем вы меня мучаете? Чего вы от меня ждете?

Он не глядит. Он слушает жадно, стараясь понять. Его ноздри трепещут.

— Я жду, когда вы мне расскажете… о вашем счастье…

— Я?… Вам?..

У нее перехватывает горло.

— Разве я не заслужил вашего доверия?

— Зачем? — в непонятном страхе шепчет она. — Зачем вам знать?

Его глаза холодны и непроницаемы. Он незаметно пожимает плечами.

— Странный вопрос. Если вы изменились, то ведь я остался тем же…

— Молчите! — Она поднимает руку. — Ни слова о прошлом! Его нет… Слышите? Его нет!.. И вы я смеете говорить со мной таким тоном!

Она забывает о том, что была оскорблена его равнодушием. Сейчас намек на его любовь кажется ей самой страшной обидой.

— Да, да… Запрещаю! Или вы думаете, что виноваты передо мною? Вы думаете, что я когда-нибудь прощу вам… мои слезы, — хочет она добавить, но сдерживается. И спрашивает резко, с ненавистью: — Почему вы так долго не возвращались? Я не верю в болезнь вашей дочери. Слышите? Все это была ложь…

— Моя дочь умерла.

Маня молча глядит. В зрачках ее ужас.

Они долго молчат. В парке глубокая тишина. Только издали с огорода доносится пение Мелашки. Яблоко тут, в фруктовом саду, глухо стучит, падая в траву.

Вдруг Штейнбах поднимает голову. Он пристально смотрит на Маню. Потом тихонько берет ее руку.

Она бледнеет. Память чувств ярка. Ее не усыпить. Прикосновение его так робко… Но нервы дрогнули и заныли блаженно и жутко… И прошлое встает из бездны, куда сбросила его рука Нелидова.

— Вы меня ждали, Маня? — спрашивает он чуть слышно.

— Да… Я вас ждала…

— Вы слишком долго меня ждали, — с горечью говорит он, — Жизнь не ждет.

Сердце ее падает. Боже мой! Опять хаос в душе? Опять? Зачем ей жаль его? Не надо жалеть!

— Вы ничего мне не писали… Ни одной строчки… Я думала, что я забыта… Я думала…

— Я ничего не забываю! — перебивает он глухо, со сдержанной страстью. — Я не умею забывать… Но что стал бы я писать вам? Слова любви, которые могли попасть в чужие руки и выдать нашу тайну? Думал, что вы верите в меня. Я считал таким важным и глубоким то, что возникло между нами…

Она в ужасе встает.

— Молчите! Молчите!..

— Не бойтесь меня, Маня! И не старайтесь оправдываться. Вы ни в чем не виноваты передо мной. Цветы должны были расти там, где ступила ваша нога. Вам суждено засыпать с улыбкой и просыпаться с радостью. А я дал вам слезы и страдания. Я один виноват…

Она садится, обессилев мгновенно. И бессознательным жестом закрывает лицо.

«Любит… Любит… Любит, как прежде!..» — бьет в ее виски… звенит в ушах, стучит в мозгу. И у нее уже нет ненависти. Нет отвращения. Страшное безволие. Знакомое чувство… И это безумное, забытое влечение, опьянявшее ее когда-то… Да… да… От него дрожит ее тело… Зачем оно проснулось? Из какой бездны оно встало? Оно вызвано его голосом, взглядом, одним прикосновением руки. Так скоро? Так легко? Но ведь не его она любит… Любила все эти дни… Не о нем мечтала… Не его ждала… Лицо Нелидова встает перед нею. Надменное, с презрительной гримасой…

— Ма-а-ня!.. Ча-ай пить! — издали несется голос Сони.

Она содрогается. Она как будто очнулась от кошмара.

«Нет… Это надо кончить! Надо вызвать разрыв… Оскорбить его! Нам нельзя встречаться!..»

Она отодвигается и поправляет волосы. Он видит, что руки ее дрожат.

— Соня, конечно, сказала вам все, — говорит она каким-то глухим голосом, не поднимая ресниц. — Я люблю другого. И вы сами понимаете, Марк…

Она вдруг останавливается. Она забыла.

— Александрыч, — подсказывает он тихонько, глядя на нее снизу вверх и прижимая к щеке набалдашник трости.

И все лицо Мани загорается вдруг до корня волос. — Между нами все кончено! — жестко говорит она, упорно глядя на его уши. — Надеюсь, вы сумеете подчиниться моему решению? И уважать мою волю?

— Я разве когда-нибудь не уважал ее? — тихо-тихо спрашивает он.

Сердце ее начинает бурно колотиться в груди.

— Вы отлично понимаете, что я хочу сказать! — нервно кричит она, разом теряя голову. — Вы не смеете стоять у меня на дороге! Вы не смеете просить у меня свиданий. Вы не смеете просить… Ах! Вы отлично знаете, о чем я говорю…

— Отчего же не дать вам удовольствия отказать мне в моих просьбах?

Она вскочила. Туфелька ее бьет по земле.

— Не смейте смеяться! По какому праву?… Я вас ненавижу… Слышите? Вы мне противны… противны… И если вы… не бесчестный человек… вы должны забыть… Вы должны все забыть…

Ее глаза сверкают как алмазы. Она прекрасна. Он жадно глядит на нее снизу вверх. И его тонкие ноздри дрожат.

Их глаза встречаются. И она опять падает духом.

Его веки опускаются… Синеватые, прозрачные веки. Он что-то пишет тростью на земле. И чем больше длится молчание, тем сильнее растет ее тревога.

— Ваша тактика, Мария Сергеевна, мне понятна. Но оскорбить меня вам не удастся! Кто любит, у того нет гордости. И вы напрасно беспокоитесь. Господин Нелидов никогда не узнает о страничке романа в вашем прошлом. Вы ее вырвали. И этого довольно. Остальное касается уже меня. Буду ли я вас любить? Буду ли я помнить о том, что связало наши души и жизни? Какое вам дело до этого? Это останется между нами двумя.