Маня, не глядя, чувствует на себе упорный, холодный взгляд.

— Он жид, — роняет Нелидов сквозь зубы. — Этим все сказано.

— Это возмутительно! — вскрикивает Соня и шумно отодвигается от гостя.

Она почти задыхается. Ее волнение так неожиданно, ее враждебность так очевидна, что родители теряются.

— Нашла за кого копья ломать! — удивленно восклицает Вера Филипповна.

— Мама! Да ведь это же редкий человек… Он делает так много добра.

— Своим? — подхватывает Нелидов.

— Нет. И русским. И хохлам.

— Благотворительность — это зло. Она развращает как тех, кто дает, так и тех, кто берет.

— Это легко говорить! А где вы были, когда у нас тут голод разразился? Вы в Лондоне спокойно делали вашу карьеру дипломата. А тут отец Штейнбаха пятьдесят тысяч пожертвовал в Красный Крест. А сын его два года в Ельниках и Линовке держал столовые. И сейчас поддерживает безработных.

— Соня. Соня, — зовет опомнившаяся хозяйка, Горленко мрачно сопит.

От слова «Липовка» лицо Нелидова вздрагивает, словно от физической боли. Он говорит глухо:

— Его миллионы — пот и кровь нашего народа. Соня дерзко усмехается.

— Ну, знаете, ли! Об этом не будем спорить, кто у нас в долгу перед народом! Он ли? Мы ли с вами?

— Эге! Соня! Видно, и тебе Штейнбах голову вскружил, — усмехается дядюшка, очень довольный этим маленьким скандалом в благородном семействе.

Соня краснеет и теряется. Нелидов говорит медленно, сквозь зубы: — Даря эти пятьдесят тысяч, Штейнбах, конечно, рассчитывал на орден? Быть может, на дворянство. Многие из них и этой чести уже добились. Соня презрительно смеется.

— На что ему русское дворянство, когда он барон? А предки его старее нашего и вашего рода… Pardon? Я забыла, что вы — Рюрикович.

— Вот! Вот! — подхватывает дядюшка. — Я И говорю — из колена Давидова. Фамилия его матери Девидсон. Прямо царской крови. Недаром покойный Штейнбах вместе с бароном Гиршем об основании царства Палестинского хлопотал.

— Ну, дядя, молчите! Не будьте хоть вы обскурантом!

— Так этой кличкой я вам еще обязан? — подхватывает Нелидов. Оборачивается и в упор, твердо глядит Соне в глаза.

— Представьте, Николай Юрьевич! Именно мне.

— А-га! — как-то загадочно, Коротко срывается у него.

Опять наступает неловкая пауза. Подают пломбир и кофе. Вера Филипповна, красная и взволнованная, усердно потчует гостя.

Он теперь не замечает Маню. Он смотрит в сторону или поверх ее головы. Она для него уже не существует.

У Мани такое чувство, словно ее раздели донага и посадили за этот стол. Скорей бы конец!..

Она убегает в беседку. Она ломает руки. Ненависть к Штейнбаху душит ее.

Соня входит.

— Иди! Там чай пьют, — угрюмо говорит она. Маня молча встает и идет, как лунатик.

— Молчит… Точно в рот воды набрала, — ворчит Соня по дороге. — Хороша любовь! Его оскорбляют…

— Я не люблю его, — искренне срывается у Мани.

— Что-о? Что такое?

— Я не люблю его…

— Ты с ума сошла? Ведь ты вчера его любила?

— Нет… Это было давно… Мне теперь противно вспомнить, что мы… Ах, оставь! Не говори мне о нем ни слова!

Соня глядит почти со страхом. Душа Мани впервые кажется ей бездонной пропастью.

— Флюгер, ты флюгер! Куда ветер подует, туда и она. Значит, я угадала, что влюбилась в этого обскуранта?

Маня поднимает ресницы. Как печален и глубок ее взгляд! Как будто она познала какую-то мудрость Жизни, закрытую для других.

И это лицо ее, и молчание так выразительно, так полно значения, что Соню охватывает внезапное раскаяние.

— Маня, прости! Прости меня, Маничка! Мне так Жаль Щтейнбаха. Оттого я была груба с тобой. Но Как же это так скоро? Ах!.. Я никогда тебя не понимала.


Запершись в кабинете с Герленко, Нелидов рассаживает по комнате легкими и упругими шагами.

Увлекаясь, он высчитывает, сколько выручит за посеянную кустовку и сколько уплатит долгу банку и кредиторам. А там во сколько лет очистит имение от долгов, напав на какую-нибудь гениальную мысль, — Ге-ни-альную! Зге! Чего захотели? Где они, эти гениальные мысли? Не в степи же у нас растут.

Красивая, наивная улыбка вдруг освещает надменное, озабоченное лицо Нелидова и меняет его до неузнаваемости.

— Найду… Найду… Вот увидите. Я в свою звезду верю.

— Нет уж! Чего там? На это иностранцем надо быть. «Они» вечно что-нибудь удумают и у нас из-под носа вырвут.

Лицо Нелидова опять темнеет. Он со школьной скамьи ненавидит все западное. Два года жизни в Англии усилили эту антипатию. Рабочие стачки, бои в парламентах, тысячные митинги, феминистские съезды, эта армия Спасения… О!.. Как все это ненавистно ему и чуждо!

Нет. Запад нам не указ. У России есть свой путь прогресса. Своя великая историческая миссия. И жалки и слепы те, кто думает, что молодой и езде дремлющий народ должен учиться жить у разлагающихся наций. Так думает он.

Он опять фантазирует вслух. Хороню бы устроить водяную мельницу. Здесь одни ветряки. Все остальное, как было в исторические времена.

Горленко угрюмо сопит и машет рукой. Так все и останется. Не пойдет хохол к ним на мельницу.

— А помещики?

Опять безнадежный жест.

Какие там помещики? У кого здесь земля? Все сдают в аренду либо хохлу, либо жиду.

— Штейнбаху? — спрашивает Нелидов вздрагивающим голосом. И сдвигает темные брови.

Водворяется долгое молчание. Закусив губы, ходит Нелидов по комнате. À Горленко, развалясь на старом диване и посасывая папироску, угрюмо сопит.

Он уезжает, сдержанно простившись со всеми. На Маню не глядит. Поверх ее головы смотрит. И поцелуй его, когда он подносит ее руку к губам, так небрежен, так пуст…

— Когда же опять к нам? — экспансивно спрашивает хозяйка. И слышит сухой ответ:

— Я очень тронут, Вера Филипповна. Постараюсь приехать…

— Что с ним? Почему он не остался ужинать? Вера Филипповна спрашивает шепотом, хотя гость далеко. У нее большие и виноватые глаза.

— Дочку благодари, — угрюмо говорит муж. — Ласково приняла гостя.

— Ну вот! Очень ему нужны девчонки и их мнения. Нет! Тут что-то не то. Странный он человек. Глядишь, такой милый… И вдруг точно стенкой отгородился. И не достать до него.

— Гордец, — бурчит ее муж.

— Есть в нем что-то… Не знаю… но… точно по льду ходишь всегда, когда с ним говоришь. Чему ты улыбаешься, Федя?

— Хорошо сказано, картинно! И метко схвачено. Я это люблю.

Вера Филипповна раздраженно машет рукой и ходит по комнате. В сущности, не упала она разве нынче с облаков? Всю эту зиму она мечтала о минуте, Когда Нелидов увидит Соню. Но что ж обманываться? Он глядел нынче на одну Маню. А Соня была дерзка До неприличия.

И ей с горечью вспоминается тот вечер зимою, Когда он взял в руки портрет Сони с ее стола. Он глядел на него так мягко и долго. И прошептал. «Какое славное лицо!» Точно подумал вслух А у нее сердце задрожало от радости.

Еще минута… Еще одно слово. И Вера Филипповна заплачет.


— Ну, что же, Николенька, ты мне ничего я скажешь о Соне? Ты видел ее наконец?

— Да, мама! Но… это не мой тип.

Анна Львовна разочарованно вздыхает.

Он подходит и обнимает ее за шею. «Не тужите», — как будто говорит его робкая ласка.

— Но ведь тебе нравится эта семья, Николенька?

— Да… Вера Филипповна очень женственна и радушна. Мне нравится стильный Федор Филиппыч. Горленко я уважаю. Это труженик. И не он виноват, что они разорились. Трудно идти одному против всех. Я люблю там бывать, мама. Я никогда не забуду их внимания к тебе, пока ты страдала. А я был так далеко…

Он наклоняется и тихонько целует седую голову — Эти услуги не забываются, мама! Они теперь могут рассчитывать на меня, когда горе постучится в их двери.


Маня опять молчит. Опять целыми днями сидит в беседке. Но это не медленное угасание увядающей души.

В тишине и одиночестве пышно расцветает белая, царственная лилия ее первой любви.

Все, что Ян бросил в дремлющую душу и что спало там, в таинственных глубинах; все, что темная страсть Штейнбаха и колдовство загоревшейся чувственности было бессильно воскресить и вызвать к жизни, — проснулось теперь от одного взгляда того, кого ждала ее душа.

Прошлого нет. Оно умерло. Жизнь началась только теперь. Ян и он… Это звенья одной цепи. Та же радость. Тот же блеск. А между ними двумя темный провал. Бездна, откуда глядит на нее бледное и теперь чужое лицо.

Маня часами смотрит на дорогу и ждет. Глаза-звезды, большие и жадные, пронзают даль. Зовут, обещают.

Ион едет опять… Как может он не приехать, когда вся душа ее, каждый фибр ее тела и зовет его и ждет!

Нелидов приехал на шарабане. Правит сам. Чудный осенний вечер так и манит на прогулку. Закат ослепителен.

Маня из беседки вихрем мчится во двор. Собаки с лаем кидаются к шарабану. Но хозяйка на огороде. Хозяин во фруктовом саду с арендатором Лебой.

Соня распахивает окно и глядит сверху.

Какое счастье!.. Одни… Маня молча кивает головой. Со вспыхнувшими глазами и светлой улыбкой Нелидов снимает, приветствуя ее, свой английский шлем.

— Какая славная! — шепчет Маня и гладит шею лошади. Та тихонько фыркает и пугливо косится на алую кофточку.

— Вы любите лошадей? — спрашивает Нелидов. Его голос так трепетен. Тон такой странный, как будто он говорит: «Любишь ли ты меня?»

— Безумно! — отвечает Маня. И в голосе ее горит признание.

Он понял. Они молчат, потупившись, растерянные. Глубокий смысл ничтожных слов открыт для обоих. Он силится овладеть собою. Земля словно плывет у него под ногами.

— Быть может… вы хотите прокатиться? — шепчет он пересохшими разом губами.