— Вы от меня отрекаетесь?

Широко открытыми глазами глядит она в его лицо.

— Случалось ли вам, едучи в курьерском поезде, видеть на какой-нибудь крохотной станции маленьких, незаметных людей в кокардах? Телеграфисты… Начальники станций… Нет? Вы их не замечали? Поезд мчался… Огни его погасли… Станция тонула опять во мраке… И все уходили спать… Но они — эти незаметные люди — рыдали, быть может… Грызли подушки… Они видели мельком в окне ваше личико. И оно разбудило их мечты. И жгучая зависть к недоступному и далекому отравила надолго их души. Так и я. Когда вы забудете меня с другим…

— Никогда! Боже мой, Марк! Это невозможно!!!

— Ну, хорошо. Я скажу иначе Когда горе постучится в вашу дверь, и жизнь покажется вам в тягость… позовите Штейнбаха…

— Не говорите так! Мне страшно… Не знаю почему. Но мне страшно… И жаль вас… Милый Марк. Почему же вы один? Где ваша дочь?

— Дитя мое… У меня тяжкая наследственность. Я это узнал слишком поздно. Меня обманывали с детства, желая создать мое счастье. Надеясь обмануть судьбу. Но когда я открыл эту тайну, я понял, что, женившись, совершил невольное преступление. Такие, как я, не должны иметь детей. Я расстался с женой. Я дал ей княжеское состояние и свободу, Но она не хочет и не умеет ею пользоваться. Отнять ребенка у нее я не имел права. И не желал. Теперь вы знаете все…

Глубокая тишина наступает в комнате. Прижавшись к груди Штейнбаха и обняв его голову, Маня целует его брови. И горячие слезы обжигают его лицо.

Святые слезы сострадания…


— Какое несчастье! — говорит Маня, стоя в роще перед Штейнбахом и отдавая ему во власть свои руки. — Кто-то подглядел вчера, что мы ахали к вам. Дома скандал. Пришлось выдумать целую историю, что вы катались, а я вас встретила. И что вы предложили мне осмотреть дом. Это ужасно, Марк! Я так ненавижу ложь!

— Напрасно…

— Что напрасно? Ах, не говорите глупостей! Но я в отчаянии… Поедемте скорей! За семь бед один ответ… Неужели это в последний раз? Я лучше умру. Я не могу жить без вас! Не могу!

О, как горячи нынче ее поцелуи! Каким зноем веет от ее объятий! У Штейнбаха кружится голова…

Вдруг она упирается кулачками в его грудь и, задыхаясь, отстраняет его лицо.

— Постойте! Постойте! Я вспомнила… Боже мой. Как я могла это забыть? Когда я рядом с вами, я положительно глупею. Вот что… Нынче вас бранили за обедом ужасно. Говорили… Нет! Я не могу повторить этих гадостей!

— Я знаю, — усмехается он кривой улыбкой. — Меня называли наглым жидом… Нахалом, который привык все покупать за деньги.

— Почему вы знаете? Как вы узнали?

— Разве это неправда?

— Как вы могли узнать? Ну, да… Они это говорили… Соня спорила. Она за вас готова глаза всем выцарапать. Она вас так высоко ставит!

— Да?… — Лицо Штейнбаха слабо краснеет.

— Вы.

— Этого мало… Я тронут.

— Ну, хорошо… Постойте! О чем я говорила? Да… Вы меня все сбиваете… Удивительная у вас способность делать людей глупыми! Вот что… Дядюшка говорил: «Он отлично знает…» Это про вас. «Что она не певичка и не швейка». Это про меня «И что безнаказанно флиртовать с нею нельзя»… Это он отвечал отцу Сони. А тот кричал: «Что этому нагл…»

— Наглому жиду?

— Ну да… «Что ему нужно еще от девчонки?…» Это я-то девчонка? Ужасно он грубый и глупый, этот Горленко.

— Ну… И что же дальше?

— Марк… Какое у вас злое лицо! Коршун! Настоящий коршун. Нет, я не буду говорить!

— Маня, милая… Для меня это очень важно. Дайте ручку! Слышите, как бьется мое сердце? Говорите все! Не щадите меня! Я от вас все выслушаю смиренно.

— Ну, словом… Он говорил гадости. Будто вы хотели меня… Нет! Это так некрасиво звучит!

— Взять на содержание?

— Да! Какое глупое и плоское выражение! Не правда ли?

— И вы этому поверили?

— Нет! Нет! Как вы можете это думать, Марк? Ни минуты не верила… Иначе разве я была бы здесь? Дайте, я поцелую ваши брови! Ваш чудный лоб… Марк! Я не думаю, чтоб делала дурно, передавая вам чужие слова. Что вам любовь или ненависть каких-то Горленко или Лизогубов? Вы бесконечно выше их. И оскорбляться не можете. Так?

— А что говорила Соня?

— Ах, она ангел! Она вами очарована… Она спорила с мужчинами и с матерью. Она говорила, что, если ваше чувство серьезно, то вы разведетесь Я женой и женитесь на мне. Ой, Марк! Отчего вы вздрогнули? Даже испугали меня… Что вы так смотрите?

— А что… вы… Маня… Вы что думаете об этом?

— Вздор какой! Я ни о чем… таком не думаю… Зачем мне думать? Мне только больно до слез, что о нас говорят чужие люди!

Штейнбах бледнеет. Бледнеет так сильно, что Мане делается жутко.

— Дитя мое… Не надо недоразумений! Я никогда не разлюблю вас! Но и никогда не женюсь на вас. Если б вы даже этого желали… или требовали сами. Хотите вы меня выслушать и понять?

— Да…

— Прежде всего в этом нет для вас оскорбления! Я отрицаю брак. Я отрицал его всегда. Но моя жена-несчастная без вины… она очень религиозна. Если я потребую у нее развод, я нанесу ей незаслуженную и глубочайшую обиду, которая отравит ей жизнь. Она мне чужая. Теперь… Но она любит имя, которое я ей дал. Она цепляется за ту жалкую связь, что осталась между нами. За этот призрак семьи. Наконец, я этого не сделаю для дочери. Так что, с точки зрения ходячей морали, Горленко и Федор Филиппыч правы. И я перед вами негодяй! И если вы этому верите…

— Нет! Нет! Молчите! Я люблю вас, Марк. Я верю в вашу любовь. Забудьте все, что я вам сказала! Я не должна была вам это говорить! Знаете? Я никогда не мечтала выйти замуж… Как-то не думала от этом. Я мечтаю о сцене, об искусстве… А потом Ян так много говорил мне об этом, что, знаете, теперь у меня к браку прямо отвращения. Подумать только, что я должна целовать, когда мне не хочется. Родить детей, когда они мне ни на что не нужны. Не сметь двинуться за границу без разрешения мужа. Вообще от кого-то другого зависеть. О, Боже мой! Что может быть лучше свободы? Я рождена цыганкой, Марк. Так говорила всегда милая фрау Кеслер. И если б я вышла замуж, мой муж повесился бы от негодования. Или выгнал меня из дома. Я ужасная эгоистка, Марк! Я была такою с детства. Обязанности мне ненавистны. Насилия я не выношу… Она задумывается.

— Я все стараюсь вспомнить, Марк, на кого вы похожи? И не могу вспомнить… Ах, да! Вот еще что… — Она отодвигается. — Нынче дядюшка сказал о вас так: «Если б он даже мог, то на что ему жениться? Мало разве красавиц он имел на своем веку?» Что это значит, Марк? Знаете? У меня душа разом мутнеет как-то. И жизнь становится противна, когда я думаю, что вы целуете другую. Постойте!.. Оставьте мои руки!.. И отвечайте по порядку.

— Опять?

— Ну, да… опять… Я все хочу знать! Где она?

— В Вене…

— Какая она из себя?

— Я вам уже отвечал…

— Нет, нет! Я не о жене говорю, а о ней… У всякого мужчины есть о н а…

— Это опять по катехизису дядюшки?

— Отвечайте, пожалуйста, без уловок! Правду!!

— У меня нет никого сейчас… В том смысле, как это принято понимать.

Она с мгновение глядит в его глаза. Потом прижимается к его груди.

— Как это хорошо! Теперь я счастлива. Можете меня обнять! Ой, как больно! Можно подумать, что Меня хотят отнять у вас. Вы даже… Ха! Когти выпустили…

— А разве нет? Разве все кругом не стараются восстановить вас против меня? — с болью говорит Штейнбах.

— Это невозможно, Марк! Когда я была маленькая, я всегда дружила с самыми отъявленными негодяйками, от которых все отвертывались. Мне нравилось покорять их, делать ручными. Вы, кажется, опять улыбаетесь? Я чувствую, как движутся ваши губы.

— Нет, ничего… Продолжайте!

— Чем больше бранят человека, тем он мне интереснее. Ну-с, а теперь… Потрудитесь припомнить, что думали вы год назад, когда ждали поезда в Плисках и глядели на луну?

Ее голос звучит торжественно. Он громко смеется. Как странно слышать! Это его первый душевный смех.

— Ничего смешного нет, — говорит она серьезно. — Я так долго жила этими воспоминаниями! Я так много вложила в эти мечты…

— Сента, — перебивает он, тихонько улыбаясь. — Вы настоящая Сента [37].

— Что такое? — Маня встрепенулась.

— Вы видели оперу Вагнера «Летучий Голландец»?

Маня вдруг вскакивает, хлопает в ладоши и кружится по комнате.

— Нашла… нашла… Вспомнила, на кого вы похожи. Вы — Летучий Голландец…

— Ползучий, — уныло шепчет Штейнбах.

— Как? — Она внезапно останавливается перед тахтой, открыв глаза, полуоткрыв губы, подавшись вперед. Вся — ожидание…

— У моей души нет крыльев… Я — ползучий Голландец…

Маня разражается звонким смехом. Она смеется до слез. И все ямочки ее тоже смеются. Легко, как кошка, она прыгает на тахту и обвивает руками шею Штейнбаха.

— Ну, будьте милый! Вспомните! Вы стояли на краю платформы и глядели на луну. А мы крались за вами, как тени. О ком вы думали тогда?

— Не помню…

— Вы не любили тогда маленькую, белокурую, замужнюю женщину? Не любили безнадежно?

— Не помню!

— Боже, какая глупая память! — сердито говорит Маня и ударяет кулаком по подушке. — Ну, солгите что-нибудь! Выдумайте! Неужели вы не видите, как я жажду всего… необычайного!

— У меня нет фантазии… Я скучен, Маня, — говорит он печально.

— И вы не чувствовали, что мы крадемся за вами? Что вы… наполнили всю нашу душу? — Глаза ее вдруг становятся большими и глубокими. — Как странно, Марк! Какая странная вещь — жизнь! Всего только год назад мы стояли в пяти шагах друг от Друга… Такие далекие!.. Бесконечно далекие… И могла ли я думать, что вы… такой гордый и необыкновенный… полюбите меня?..

Он порывисто притягивает ее к себе.