Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 1

Пусть цветы завянут и зори погаснут! Пусть башни рухнут! И забудутся слова песен, зажигавших душу! Ничто в дальнейшей жизни не заменит нам красоты ушедшего. Самые пышные цветы не будут так радовать глаза. Самые пламенные стихи не исторгнут слез. И даже обман и утрата иллюзий, даже развалины и могилы будут нам дороже дворцов, любви и славы. Только потому, что они у ш л и…

Маня уехала кататься верхом, несмотря на грязь на дороге. Она ищет забвения. В душе такая жгучая боль!

Солнце красиво садится в дымку. Тучи поднялись. Завтра будет солнце. Но оно уже не прогонит упавшую в душу тень. Не залечит первой раны.

Когда она возвращается, ночь уже плывет.

Все окна настежь. В зале горит огонь. На дворе фыркают горячие лошади. Чужой экипаж.

— У нас гости? — сердце Мани падает.

— Шенбок, — говорит Петро таинственно и радостно, снимая ее с седла.

Маня останавливается в дверях. Сердце бьется.

Кто-то поет… Какой чудный голос! Это «Вечерняя звезда», песнь Вольфрама из «Тангейзера»… Неужели?..

Да, это он… И сам себе аккомпанирует.

На нее оглянулись, шикнули. Она замирает у входа. Здесь Лизогубы, Катя, Соня, все… Какие у них новые, красивые лица!

«Он меня увидел», — почувствовала Маня внезапно.

Голос Штейнбаха точно вспыхивает:

На нее с мольбой и страстью глядят его глаза. Ей звучат эти скорбные, пламенные признания.

Губы ее дрожат от безумного желания заплакать. Точно камень скатился с груди.

— Позвольте вам представить нашу любимицу, — как во сне слышит она голос Веры Филипповны, — Маня Ельцова, подруга моей дочери…

Он низко склоняется перед нею.

«Как перед принцессой», — чувствует Маня.

Катя Лизогуб вспыхнула от зависти. Дядя удивлен. Соня насторожилась.

Когда Штейнбах поднимает голову, он видит, чтя глаза Мани полны слез и обещаний…

На другой день солнце на небе и в душе Маня!

Она сердится на себя за радость, которая трепещет в ее груди. Но осилить ее не может.

«Сейчас увижу его! Наверно, ждет у рощи… А если нет?… О, тогда конец! Всему конец… Я не прощу его никогда… Идти? Или остаться? Пойду… Взгляну. Холодно взгляну. Но к нему не подойду ни за что!.. И в парк не пойду»…

Так и есть! Стоит у опушки… Без экипажа…

— Что вы тут делаете? — надменно спрашивает она.

— Жду…

— Как вы самонадеянны! Почему это вы вообразили, что я должна прийти?

Его ноздри вздрагивают от сдержанной улыбки.

— Вы пришли, — говорит он чуть слышно.

— Но это ничего не доказывает! — вспыхивав она и топает ногой. — Я гуляю…

— Позвольте мне вас проводить.

— Незачем! — небрежно говорит она.

Но тут же, без всякой логики, берет предложенную ей руку и молча идет рядом, к парку. Его смирение обезоруживает ее.

Нет… Даже не то… Зачем лгать перед собою? Только вдали от него она может презирать его, не считаться с ним. Его близость так пьянит ее, что сладкое и страшное безволие сковывает ее душу. Как это ново! И это мучительное томление… И эта странная неудовлетворенность… И тревога… С Яном все было иначе. С Яном было так тихо и светло! Точно два мира каждый отдельно дали ей эти оба.

— Какой у вас голос! Какой вы тонкий художник! Отчего вы не на сцене? Отчего вы мне не говорили, что поете? Когда я услыхала ваш голос, я простила вам все…

— Простили?… Разве я виноват перед вами? Она молчит, враждебная и насторожившаяся.

— Впрочем, вы правы, — говорит он печально. — Прошлое не умирает.

Она молчит всю дорогу, далекая и враждебная.

— Расскажите мне о вашей жене, — говорит она, сидя с ногами на тахте, в кабинете.

Штейнбах рядом. Их разделяет только вышитая подушка. Но для него это стена, через которую он не видит души Мани. У нее новое лицо. Даже голос новый… И чужой…

— Она очень хороша собой? Вы ее очень любите? Почему ее здесь нет? И почему вы несчастны, если женаты? Постойте! Какая она из себя? Брюнетка или блондинка? Ну, что же вы молчите? И, пожалуйста, не смотрите на меня! У меня мысли путаются, когда вы смотрите. Опустите ресницы! Слышите? И отвечайте по порядку!

Его губы опять кривятся.

— Начните с начала, пожалуйста! Первый вопрос исчез среди других.

Она вспыхивает.

— Опустите глаза и перестаньте гримасничать! Вы отвратительны, когда улыбаетесь. Впрочем, нет… Можете смеяться! Чем хуже, тем лучше! Ну-с? Я слушаю… какая она из себя? Блондинка?

— Да.

— Еврейка?

— Да.

— Ну, конечно, — с презрением подхватывав! Маня. — Дядюшка говорит, что еврей может влюбляться в кого угодно. Но любить может только еврейку. И жениться только на еврейке…

— Федор Филиппович, надо думать, очень осведомлен в этом вопросе… Он тоже юдофоб?

— Что значит тоже?

— Я хотел сказать, как вы?

— Я сама не знаю, что я такое! — сердито говорит Маня. — Да, я терпеть не могу жид… евреев! Но вас я любила…

Он делает порывистый жест и хватает ее руки.

— Вы? Меня?

— Чему вы обрадовались? Не люблю, а любила. Несколько дней… Может быть, часов… И даже не вас, а ваше лицо… брови… Пустите руки! Пожалуйста, не целуйте! Мне от вас теперь ничего не нужно! Все очарование исчезло…

— Когда?

— Третьего дня… Марк… Марк… Вы с ума сошли?!!

— Я счастлив!.. Боже… Как я счастлив!..

Он берет ее руки и закрывает ими глаза свои. Его ресницы вздрагивают.

И вдруг какой-то мостик, на котором Маня укрепилась, скользит под ногами. Шатается. И опять бездна чувствуется внизу. Сердце падает. Она близка к обмороку. Что-то фатальное, жуткое глядит на нее яз этих глаз, из этого лица. Хочется бежать.

Или этот страх — радость, которая затопляет душу? О!.. Прижаться к его лицу! К его бровям я губам! Утонуть в этом чувстве… В этом запахе его кожи и волос…

Совершенно не отдавая себе отчета в том, что она делает, в опьянении она порывисто берет его за плечи. И, закрыв глаза, прижимается лицом к его губам.

— О, целуйте меня! Целуйте!. - сквозь зубы говорит она. И вся дрожит.

Когда она приходит в себя, лицо ее залито слезами.

Он на коленях, у ее ног. Его лицо спрятано в складках ее платья…

Что было сейчас? Где? В каком новом, неведомом мире блуждала ее душа?

Она берет его за руку, пальцы которой судорожно впились в плюш тахты. И кладет ее на свое вздрагивающее сердце…

Он поднимает голову. О, как прекрасно… И как страшно его лицо!

— Марк, — говорит она тихонько. — Милый Марк… Отчего у вас такие… дикие глаза? Как у Гнедко, когда он хочет укусить? Отчего вы такой новый? Разве это не было блаженство? Вы как будто страдаете? И мне стало страшно чего-то…

— Дитя мое! Не бойтесь меня! — говорит он разбито. — Вы для меня слишком дороги. Пусть разорвется мое сердце скорее, чем я лишу вас хотя бы одной из ваших иллюзий! Я не сделаю непоправимой ошибки. Я не переживу вашего отвращения…

Она силится проникнуть в темный смысл его слов. В смысл всего происшедшего.

Что-то рухнуло между ними. Она это чувствует. Какая-то перегородка… через которую она не могла до него коснуться. Теперь такое чувство, как будто она его знала давно…

— Обнимите меня! Сядьте рядом! Вот так… О, какое блаженство, Марк! Вы меня любите!!! Говорите мне это… Каждый день, каждый час… О, как я хочу быть любимой! Любимой вечно… Какой рай ваши поцелуи! Как я могла жить, не зная вас!

Вдруг толчок в сердце. Жгучая боль. Как от удара ножа. И чары далеко.

Она отодвигается. Ее лицо как будто постарела.

— Расскажите мне о ней, — говорит она чужим голосом. — Вы ее очень любите? Очень?

— Я люблю вас, а не ее, — отвечает он робко, как на суде.

И Маня неумолима, как должен быть судья.

— Где она теперь? Где?

— За границей.

— Почему же не с вами?

— Мы давно уже разошлись…

— Почему? Почему?

Он молчит, опустив веки. Синеватые, прозрачнее веки. И вражда Мани крепнет.

— Чего же вы не отвечаете?

— Это моя тайна…

— Ах! Вот как! У вас от меня тайны?

Отчаяние опять затопляет ее душу. Она встает, чтоб уйти.

— Постойте! — с болью, глухо говорит он, удерживая ее руку. — Я буду откровенен. Сядьте рядом! Слушайте… Я женился, когда мне было двадцать пять лет.

— По любви? Вы ее любили? Страстно? Страстно?

— Да… Не так, как вас сейчас… Это было другое чувство. Я любил в ней не ее индивидуальность. Она была бесцветна, как большинство женщин. А мою любовь… Мои мечты… И я был счастлив в первые два года. Потому что она тоже любила меня. Опять-таки не мое «я», которого она не знала и не стремилась узнать. Как большинство женщин, она любила во мне мужчину… тот новый мир, который я ей создал. Мы жили рядом, не зная друг друга. У вас родился сын. Через год он умер от воспаления мозга… Маня! Если я вам скажу, что я страдал и плакал, вам это будет чуждо и дико. Что значит смерть ребенка для вас? И дай Бог, чтоб это самое жгучее горе жизни прошло мимо, не опалив вашей души. После чего наша жизнь похожа на сад, сломанный бурей. Одни цветы поднимутся, другие зацветут еще ярче. Многие остались нетронутыми. И радуют глаз. Но есть деревья, расщепленные бурей. Есть деревья, обожженные грозой. Ничто не вернет их к жизни! И забыть о них нельзя…

Маня тихонько придвигается и кладет голову на его плечо.

— У меня есть дочь… Когда-нибудь она вырастет и будет, как вы, жадно тянуться к счастью. Я не хотел бы дожить до этой минуты. Впрочем… Мне нечего сокрушаться! На мою долю судьба отмерила скупо и годы, и радость. Маня… Милое дитя мое! Вы никогда не должны меня бояться. Вы созданы для радости, для материнства. Для полнозвучных переживаний. И счастье ждет вас. Но не со мной…