— Попробуем еще раз через год, — сказала я, когда он спешился передо мной.

— Попробуем? — Муж горько усмехнулся. — Не просто попытаемся, луна моя. Я вырву семена из этого мавританского граната, одно за другим. В следующий раз пощады не будет.

Гордые слова; но пока нам требовалось восстановить поредевшую армию, не говоря уже о том, чтобы предать земле погибших, которых насчитывались тысячи, — организовать похороны, известить родных, выплатить пенсии вдовам. Кордова превратилась в место скорби. Когда Фернандо предложил мне вернуться в Кастилию, чтобы заняться неотложными делами — в том числе запросить у кортесов необходимые средства, — пока он останется охранять границу, я с готовностью согласилась. Мне ничего так не хотелось, как вернуться домой.


В Сеговии я обнаружила, что мои дети заняты учебой. Исабель оставалась столь же безмятежной. Хуан все еще был худ и бледен, и его до сих пор лихорадило. Хуана превратилась в маленький смерч с густыми кудряшками цвета меди и «несносным характером», как часто поддразнивала ее Беатрис. Моя подруга родила здорового мальчика, в котором они с мужем души не чаяли. Его назвали Андрес, в честь отца, но, отвлекаясь на заботу о новорожденном, Беатрис потворствовала капризам Хуаны. У моей второй дочери обнаружился ранний талант к языкам и музыке, но она постоянно бунтовала против расписанного образа жизни, даже слишком для трехлетней девочки.

Я строго побеседовала с ней о ее неподобающей привычке сбрасывать туфли и бродить босиком по прудам в саду.

— Инфанты не должны так себя вести, — сказала я, когда она задиристо ответила, что у нее распухают ноги от жары. — Есть нормы приличия, и их следует соблюдать.

Хуана надулась и продолжала поступать как и прежде, а потому в воспитательных целях я решила взять ее с собой в давно откладывавшуюся поездку в Аревало — повидаться с матерью. Рассудила, что наедине со мной, вдали от придворных развлечений, она хоть немного образумится. К моему замешательству, во время двухдневного путешествия с ней не было сладу; она подпрыгивала на подушках паланкина, чтобы взглянуть на плоскогорье за окном, тыкала пальцем и оживленно щебетала обо всем увиденном, от устремляющихся к земле орлов до полуразрушенных сторожевых башен на бесплодных горных гребнях. Я озадаченно наблюдала за ней, вспоминая истории о подменышах. Конечно, все это были лишь сказки; но хотя она и напоминала Фернандо цветом волос и характером, порой под ее проницательным взглядом мне казалось, что дочь намного старше, будто в ее теле обитает иное существо.

Однако, как только мы добрались до Аревало, она успокоилась. Похоже, на нее произвел впечатление уединенный замок под нависшим небом; вытаращив глаза, она молча смотрела на похожих на призраков старых слуг, в течение многих лет не видевших детей. Я пыталась убедить ее, что бояться нечего, что когда-то здесь был мой дом, но радость в глазах девочки вспыхнула лишь при виде замкового пса — потомка любимца моего брата, Аларкона, — улегшегося у ее ног. Похоже, она тоже любила животных, как когда-то Альфонсо.

Увидев мою мать среди поблекшего великолепия покоев, которые та теперь отказывалась покидать, Хуана замкнулась в себе. Одетая в старомодное платье тех недолгих времен, когда она была королевой, и столь исхудавшая, что запястья ее торчали из поношенных рукавов, словно кости, мать долго смотрела на маленькую Хуану, а потом поманила ее скрюченным пальцем. Та не сдвинулась с места, вцепившись в мою юбку, хотя я и пыталась подтолкнуть ее, чтобы она подошла и поцеловала бабушку.

— Tan desgraciada, — прошептала мать. — Такая красивая — и такая несчастная, как и я.

Хуана испуганно приоткрыла рот: даже в ее возрасте была понятна суть сказанного, похожего на зловещее пророчество.

— Мама, прошу тебя, — нахмурилась я. — Не надо такого говорить. Она всего лишь ребенок.

— Я тоже когда-то была ребенком. — Взгляд водянистых глаз матери стал отстраненным. — И ты. Юность не дает защиты; жизнь в итоге оставляет шрамы на всех нас.

После этого я не позволяла Хуане видеться с бабушкой. В Аревало я пробыла достаточно долго, навела порядок в хозяйстве. Старая донья Клара почти ослепла и страдала подагрой, так что я наняла новую экономку для ухода за матерью. А затем собрала вещи, забрала Хуану и вернулась во дворец, готовая сразиться с кортесами за финансирование новой кампании против мавров, обратиться к сеньорам с призывом предоставить солдат для войска, написать письма в Германию и Италию с просьбой продать крупную партию пороха и орудий по сниженной цене и встретиться с моим казначеем, равви Сеньеором, чтобы договориться о ссуде под низкий процент через его ростовщиков, на случай если не хватит выделенных кортесами средств. По традиции после Аревало мне хотелось действовать, и как можно скорее.

В Сеговии ко мне пришел мой духовник, брат Талавера.

— Это прислал Торквемада, — сказал он, кладя пергамент на заваленный бумагами стол. — Он слышал, что вы хотите получить денег у еврейских ростовщиков, и теперь вне себя от ярости, заявляет, что, пока он борется за очищение Церкви и Божье благословение вашего Крестового похода против неверных, вы не замечаете дьявола, таящегося среди нас.

Я взяла письмо, исписанное знакомым плотным почерком Торквемады, и, вздохнув, отложила его в сторону. У меня болела голова, и, чтобы продраться сквозь его жалобы, требовалось возбуждающее снадобье. Лучше было просто их выслушать.

— Что еще? Наш главный инквизитор никогда не высказывает возражений, не предложив своего решения.

Худое белобородое лицо Талаверы расплылось в улыбке. В отличие от Торквемады, он воплощал невозмутимое спокойствие; я доверяла ему и знала, что на него можно положиться.

— Боюсь, все то же самое. Настаивает, что пока евреи на свободе, их влияние препятствует любым попыткам искоренить ересь среди обращенных. Говорит, что закрывать на это глаза мы больше не можем, и требует издания указа: либо евреи принимают нашу веру, либо их изгоняют под страхом смерти.

— Это все? — бесстрастно спросила я. — Что-нибудь еще?

Талавера вздохнул:

— Он утверждает, что прецедент уже есть. Англия и Франция изгнали евреев столетия назад. Мало кто из христианских стран их терпит.

— И он предлагает мне поступить так сейчас, во время Крестового похода? — Я глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. — Он берет на себя непосильную задачу. Можете так ему и сообщить. Как я уже говорила, евреи всегда верно нам служили, у нас долгая история мирного сосуществования. Подобные решения не принимаются в спешке, и намерений таких у меня нет.

— Да, Majestad. — Талавера пошел к двери, остановился, обернулся и тихо сказал: — Рано или поздно наступит час расплаты. Он неизбежен, как бы мы о том ни сожалели.

Я замерла, встретившись с его мрачным взглядом.

— Но он еще не настал, — ответила я, хотя чувствовала, что мне не хватает уверенности. — А когда придет время, они смогут принять нашу веру. Да, они сбились с пути истинного и не видят света Спасителя нашего, но достойны искупления. Будучи их королевой, я обязана их защищать, даже наставляя на путь к единственной истинной вере. Мне нужно время. Я не могу творить чудеса.

Он наклонил голову:

— Боюсь, чтобы спасти их всех, вам потребуется чудо.


С наступлением зимы мы воссоединились с Фернандо в монастыре Гвадалупе в Эстремадуре, где находилась наиболее почитаемая святыня Кастилии, черная Мадонна, изваянная святым Лукой. Здесь, среди тенистых галерей и мощенных разноцветным кирпичом двориков, на фоне скрытой туманом неровной горной цепи, мы стали жить одной семьей.

Большую часть свободного времени я проводила с Исабель. В двенадцать лет она быстро становилась стройной красавицей, чей безупречный цвет лица и светлые волосы придавали ей ангельскую внешность. Все молодые придворные дамы смотрели на нее с тайной завистью, чего она словно не замечала, ее не волновало даже собственное отражение в зеркале. Она предпочитала проводить время за учебой и совершенствоваться в португальском языке, готовясь к замужеству с наследником этой страны.

Когда она занималась вслух, Хуана то и дело подозрительно поглядывала на нее, а однажды выпалила:

— Тебе как будто не терпится уехать из Испании, — и недовольно наморщила носик.

— Моя девочка, — усмехнулся Фернандо. — Испанка до мозга костей.

Он подхватил Хуану на руки, та взвизгнула и стянула с него шляпу, обнажив почти облысевшую макушку. Я нахмурилась: он слишком к ней благоволил. Даже придумал ей прозвище Мадресита — «мамочка», так как она напоминала ему о покойной матери. Я не раз говорила ему, что она не должна считать, будто чем-то лучше других наших дочерей, ибо ей тоже придется однажды занять предназначенное место в мире, но Фернандо лишь щекотал подбородок дочери со словами:

— Моя Мадресита станет посланницей Испании, куда бы она ни отправилась, да?

— Да, папа! — радостно отвечала Хуана, что нисколько меня не радовало.

Фернандо мог настолько ее избаловать, что впоследствии она не сочла бы ни одного принца достойным женихом, способным сравниться с отцом.

Мы отпраздновали Рождество под серенады менестрелей, разрезая пироги, из которых вылетали стаи перепуганных воробьев, и украшая ясли резными деревянными фигурками. Легкий снежок создавал праздничное настроение, и даже мороз не был слишком жгучим. На Двенадцатую ночь мы отправились при свете свечей послушать полуночную мессу в собор Сеговии, где доминиканский хор святой Марии возносил хвалу Рождеству Христову. В окружении детей, рядом с мужем и Беатрис, моей подругой на всю жизнь, я преклонила колени для причастия, благодаря Господа за все, что Он мне дал.

Я не знала, что потребуется от меня взамен в ближайшем будущем.

Глава 29