Чувствуя металлический вкус во рту, я снова повернулась к очереди просителей. Медина-Сидония знал, чего я ожидаю, и, когда несколько дней спустя мне сказали, что ворота Севильи увешаны разорванными и окровавленными клочьями тел приговоренных, я приободрилась. Если обитатели этого котла беззакония считали, что я пойду на поводу у жалости или уклонюсь от слишком жестоких мер по причине того, что я женщина, то они ошиблись. Что бы ни случилось, я не собиралась останавливаться, пока не добьюсь полного законопослушания. Я продолжала вершить справедливость, невзирая на ранг или пол и не позволяя ни одному преступнику избежать наказания. Чтобы внушить больший страх передо мной и перед столь ужасающе попираемым законом, однажды я намеренно заметила при всех в зале, что для меня нет большего наслаждения, чем смотреть, как вор поднимается на эшафот, — после чего многие ждавшие встречи со мной съежились, а некоторые тайком выскользнули из очереди и сбежали.

Наконец прибыл епископ Севильи и потребовал личной аудиенции.

Я выставила Медину Сидонию за дверь и очень этому порадовалась, едва услышав слова епископа. Он слыл добрым человеком, понимающим и сочувствующим, но того, что он сообщил, я не ожидала.

— Ваше величество, вы проявили себя образцом добродетели, — сказал он, — но народ Севильи… начинает бояться. Многие покидают город в страхе, что ваше присутствие закроет дорогу всем надеждам на милосердие.

Нахмурившись, я посмотрела на Карденаса:

— Это правда?

Карденас заглянул в папку, которую держал в руке, и кивнул, серьезно глядя на меня зеленовато-голубыми глазами:

— Да, Majestad. Свыше ста дел, о которых мы слышали, остались нерешенными, поскольку либо истец, либо обвиняемый не вернулись, чтобы выслушать наше заключение.

Я в замешательстве снова посмотрела на епископа:

— Понятия не имею, в чем дело. Сожалею, что внушила страх моим подданным, ибо не имела подобных намерений.

— Я никогда так и не думал, — поспешно заверил он. — Просто… в общем, народ более склонен ко злу здесь, на юге, где мы столь долго прозябали под властью ни на что не способных сеньоров и постоянной угрозой со стороны мавров. Прибытие вашего величества — благословение и великая честь для нас. Но, осмелюсь заметить, ту несправедливость, которой наводнена Севилья, не искоренить за одну ночь.

Слова его прозвучали подобно удару. Со всей ясностью я вдруг поняла, что мои рьяные усилия по восстановлению порядка в Севилье — лишь тщетная попытка оправдать себя в глазах Господа, доказать, что я все еще достойна Его благосклонности. Я оставила дочь и мужа, свои обязанности в Кастилии и отправилась в эфемерное путешествие за искуплением вины. Снова позволила самолюбию взять верх над разумом, так же как и в тот ужасный день в полях возле Тордесильяса, когда я отчитала Фернандо перед нашим войском.

— Нет, — тихо сказала я. — Полагаю, нет. Вы дали мне мудрый совет, монсеньор.

Я встала, позволив украшенному драгоценными камнями платью расплыться золотой лужицей у моих ног. Корона врезалась в лоб; мне хотелось удалиться в свои покои, сбросить с себя все атрибуты власти, вдруг показавшиеся столь бессмысленными.

— Прошу вас, передайте людям, что у меня нет желания отказывать им в милости, — сказала я. — Всем, кто преступил закон, я дарую амнистию за их преступления — при условии, что они не нарушат закон снова. Всем, кроме еретиков и убийц, конечно, — добавила я.

— Спасибо, Majestad, — кивнул епископ, а потом, когда я уже повернулась, чтобы уйти, добавил: — Что касается еретиков — вам следует кое о чем задуматься.

Я обернулась:

— Да?

— Евреи, — ответил он, и мне показалось, будто от одного лишь этого слова в комнате стало темнее. — Здесь, в Севилье, ненависть к ним в последнее время возросла. Формально они, конечно, не еретики, поскольку не обращены в нашу веру, но после вашего приезда в их квартале произошло несколько случаев, о которых, думаю, вам следует знать.

Я кивнула, давая знак продолжать, хотя и боялась того, что могу услышать. Мне вспомнился бедняк, у которого украли коз, и я могла лишь представить, о скольких еще таких жутких историях мне не сообщали.

— Семью козопаса из гетто, чье дело вы слушали, недавно выволокли из дому и забили камнями до смерти, — сказал епископ. — Несколько синагог осквернили, а одну сожгли дотла. Многим евреям запрещают покупать или торговать на рынке или берут с них большую плату.

Он вздохнул:

— Боюсь, ничто из этого не ново. Подобная ненависть приходит и уходит, словно чума. Но сейчас некоторые считают присутствие вашего величества оправданием, утверждая, что королева Кастилии не потерпит убийц Христа среди ее подданных, и берут закон в свои руки, хотя вы сами видели, как свершалась справедливость по отношению к еврею.

— Любой, кто заявит, будто вершит закон от моего имени, рискует понести суровое наказание, — жестко проговорила я. — Евреи этого королевства — также мои подданные и, соответственно, находятся под моей защитой.

— Да. К несчастью, не так давно евреи Кастилии страдали от принудительного обращения в веру под страхом смерти. Я не желаю больше видеть подобного. Говорят, они сами навлекают на себя страдания, поскольку копят богатства в то время, как христиане голодают, и замышляют заговор вместе с обращенными, желая подорвать авторитет нашей Церкви. Но я не видел никаких тому доказательств.

Слова его меня удивили. Я не ожидала, что священнослужитель станет ссылаться на ужасы прошлого, официально одобренные церковными властями, или защищать интересы евреев.

— Я подумаю над этим, — сказала я, взглянув на Карденаса. — Пока же пусть издадут указ, по которому любой ущерб, нанесенный собственности или личности еврея, повлечет за собой немедленное возмездие. Пусть его вывесят на всех городских площадях.

Вновь посмотрев на епископа, я увидела на его лице нескрываемое восхищение.

— Должен признаться, сперва я не был в вас уверен, — сказал он. — У нас и прежде бывали правители, обещавшие перемены, но вы, моя королева, превзошли все мои ожидания. Ваш указ во многом поможет возместить урон, нанесенный народу сефардов. Однако… — он помолчал, подбирая слова, — могут быть последствия. Мало кто разделяет ваше понятие о справедливости.

— Я не боюсь последствий, — улыбнулась я. — Пусть те, кто не согласен, придут ко мне, и они скоро узнают, что значит иметь дело с королевой Кастилии.

Он поклонился и вышел. К тому времени, когда я выслушала оставшихся за этот день просителей и села ужинать, меня уже не заботили мои личные тяготы.

Я словно заглянула в будущее и решила избежать его любой ценой. Из тлеющих разногласий между евреями и христианами мог вспыхнуть пожар, угрожавший всему королевству. Я не могла позволить, чтобы наше хрупкое, вновь обретенное единство после стольких лет раздоров вновь оказалось под угрозой.

— Нужно предпринять дальнейшие действия в защиту евреев, — заявила я на следующий день на утреннем совете. — Хотя я и не разделяю их веру, но не потерплю, чтобы с ними жестоко обходились или обвиняли в подстрекательстве обращенных, которые во всех отношениях правоверные христиане.

Я замолчала, глядя, как мой духовник брат Талавера понимающе переглядывается с доном Чаконом. Мой управляющий поседел, волосы его поредели, годы наложили свой отпечаток на рослую мускулистую фигуру, но проницательность его никуда не делась, и меня приводили в восхищение те редкие моменты, когда он высказывал свое мнение.

— Пожалуй, ваше величество, вам стоит пойти с нами на сегодняшнюю проповедь, — сказал он.

— Проповедь? — нахмурилась я. — Чью? О чем?

— Лучше, если вы просто придете, — объяснил Талавера, серьезно глядя на меня темными глазами. — Всем не обязательно знать о вашем присутствии. Я устрою так, что вы будете сидеть за ширмой, над кафедрой.

— Зачем, ради всего святого, мне скрываться?

— Потому что если оратор будет знать о вас, он может повести себя не столь откровенно, — ответил мой духовник. — Поверьте, Majestad, вам будет весьма интересно то, что он скажет.

На следующий день я сидела за решетчатой ширмой рядом с Инес, слушала громогласную проповедь доминиканского священника, некоего отца де Охеды, и леденела от ужаса.

— Они преднамеренно скрывают свое истинное лицо, чтобы никто не мешал им исполнять грязные обряды! — гремел Охеда. — Они презирают наши священные таинства и безгрешность святых, отрицают непорочность Пресвятой Девы Марии. Днем эти двуличные мараны посещают мессу, но по ночам отвергают обряды, приведшие их в лоно Святой Церкви, общаются со своими нечистыми собратьями, подстрекающими их к неповиновению. Их следует найти, вывести на чистую воду и уничтожить, прежде чем зараза погубит всех нас!

Его слова крайне меня встревожили. Как только мы вернулись в алькасар, я расспросила брата Талаверу, и он сообщил, что слышал схожие донесения о евреях, подбивающих обращенных втайне вернуться в прежнюю веру, притворяясь, будто продолжают следовать нашей. Более того, многие утверждали, что подобное происходило в Кастилии в течение столетий, но праздные священники лишь отводили взгляд, как обычно погрязшие в невежестве и продажности.

— Конечно, они могут и преувеличивать, — сказал он, — но я также считаю, что вам следует знать все факты, прежде чем вы возьметесь за дело.

Он сделал многозначительную паузу.

— Этот путь преисполнен опасностей, — продолжал Талавера, неосторожно повторяя предупреждение епископа Севильи. — Мало кто станет выступать в защиту тех, кого считают ответственными за Распятие нашего Спасителя. Хотя мы исповедовали политику мирного сосуществования с евреями, это вовсе не означает, будто все с ней согласны. Собственно, осмелюсь заметить, что мало кто из христиан пожелал бы видеть их среди нас, будь у них такой выбор.