– Зарабатываю детям на хлеб. – Адам постарался не обижаться, подошел к бару и налил себе выпить. Покрепче. Водки со льдом.

– Ужина дождаться не можешь? Так выпить хочется? Даже не удосужился в синагогу явиться в такой-то день! С родными как следует не поздоровался, а выпить торопишься! Так и алкоголиком недолго стать!

Что он мог ответить? Будь он с Чарли и Греем – обратил бы все в шутку, но у его родни все всерьез. Сидят молча и ждут, пока Мэй доложит, что ужин на столе. Мэй – их прислуга – была темнокожей американкой, она появилась в их доме лет тридцать назад. Адам никогда не мог понять, что ее здесь держит. Мать до сих пор иначе как «schartze» – то есть «черной» – ее не называла. Даже имя ее – Мэй – раздражало мать. Мэй была единственным человеком в доме, которого Адам был искренне рад видеть.

– Как на молитву сходили? – поинтересовался он, предприняв еще одну попытку завязать беседу.

Его сестра Шэрон о чем-то перешептывалась со снохой Барбарой, а брат Бен обсуждал с зятем последние новости с чемпионата по гольфу – имя зятя было Гидеон, но по имени к нему никто не обращался, поскольку в семье Адама его недолюбливали. В их семье, если кого невзлюбят, сразу забывают, что у человека есть имя. Бен был успешным врачом, а вот Гидеон всего-навсего страховым агентом. Гарвардский диплом с отличием Адама был перечеркнут позорным фактом его развода – при этом все забывали, что жена сама его бросила, и мать упорно возлагала всю вину на него. Будь он порядочным человеком, разве ушла бы от него такая милая женщина, как Рэчел? А теперь вы только посмотрите, с кем он встречается! Причитания могли длиться бесконечно, он все их знал наизусть. Это была игра, в которой он сам был заведомо обречен на поражение. Ни малейшего шанса заслужить прощение.

Мэй наконец пригласила к столу, все заняли свои привычные места, и Адам заметил, что мать через стол смотрит на него в упор. Этим взглядом можно было пробуравить цементную плиту. Отец сидел напротив нее, по бокам от него – обе супружеские пары. Детей пока за общий стол не сажали, кормили на кухне, Адам их еще не видел. В ожидании ужина они играли во дворе в баскетбол и втихаря покуривали. Его дети сюда никогда не приезжали. Мать общалась с ними и невесткой вне дома, в удобное для себя время. Адам сидел между отцом и сестрой, как если бы его втиснули на свободное место в последний момент. И всегда его колени приходились на ножку стола. Впрочем, он ничего не имел против, но ему всегда казалось, что это еще один знак того, что в семье для него места с каждым годом остается все меньше. С тех пор как он развелся, а до этого стал партнером в своей адвокатской конторе, с ним обращались как с парией, как с источником горя и позора. Его близкие ни в грош не ставили его успех. Он был для них существом с другой планеты, пришельцем, который хочет поскорей оказаться дома. Самое печальное было то, что это и есть его дом. Родные были ему как чужие, как враги и вели себя соответственным образом.

– Ну и где ты в последнее время побывал? – нарушила молчание мать, желая, чтобы все в очередной раз услышали перечисление злачных мест типа Лас-Вегаса и Атлантик-Сити, кишащих шулерами и проститутками, ведь туда тучами слетаются женщины легкого поведения, и, конечно, все они к услугам Адама.

– В разных местах, – уклончиво ответил Адам. Он знал сценарий. Подводных камней и капканов, конечно, не избежать, но он всякий раз делал попытку. – Август провел в Италии и во Франции. – Это он ей уже рассказывал.

Какой смысл говорить, что на той неделе он был в Атлантик-Сити, решал в очередной раз чужие проблемы? К счастью, на еврейский Новый год она его не ждала и не знала, где он в это время был. Ему удавалось навестить родных только на Иом-Киппур. Он посмотрел на сестру, та улыбнулась. Но улыбка нисколько не смягчила лицо сестры. Адам еще в детстве называл про себя сестру невестой Франкенштейна. У нее с Гидеоном было двое детей, но Адам видел их очень редко. Говоря по совести, Адам не испытывал нежных чувств к племянникам. Он был убежден, что все его семейство – ненормальные, а его родственнички были такого же мнения о нем.

– Как съездили на Мохонк? – спросил Адам. Удивительно, что мать до сих пор продолжает ездить отдыхать на это озеро. Отец уже сорок лет как сделал целое состояние на бирже, и они могли себе позволить любой круиз или мировой курорт самого высокого класса. Но мать упорно продолжала прибедняться. К тому же она не любила самолеты, так что отдыхали они с отцом всегда поблизости.

– Очень мило, – коротко ответила она, соображая, к чему бы еще придраться.

Обычно каждое слово Адама становилось поводом для критики. Хитрость заключалась в том, чтобы не давать ей лишней информации, ограничиваясь тем, что она и так могла прочесть в своих любимых таблоидах или увидеть по телевизору. Обычно самые «ужасные» его снимки – например, когда он стоит позади закованного в наручники клиента, – она старательно вырезала и посылала ему с небольшими приписками типа: «Вдруг ты это пропустил». А в самых безобразных, с ее точки зрения, случаях она высылала ему вырезки аж в трех экземплярах, по отдельности, сопровождая записками вроде: «Я, кажется, забыла тебе прислать вот это».

– Пап, а ты как себя чувствуешь?

Это была следующая попытка завязать разговор, всякий раз с тем же эффектом. Адам еще мальчиком был убежден, что отца подменили инопланетяне, подослали вместо него какого-то робота, у которого имелся внутренний дефект, мешавший ему говорить. Говорить он умел, но сначала требовалось привести этого робота в действие, и тогда оказывалось, что у него сели аккумуляторные батареи. Стандартным ответом на вопрос о самочувствии было: «Очень хорошо», – при этом отец продолжал сидеть, уткнувшись в тарелку, никогда не смотрел на собеседника, а лишь старательно жевал. Собственно, полное уклонение от разговора и погружение в себя были для отца способом выжить рядом с матерью, что он с успехом и делал вот уже пятьдесят семь лет. Нынешней зимой брату Адама, Бену, исполнится пятьдесят пять, Шэрон только что стукнуло пятьдесят, а Адам появился на свет по недосмотру, девятью годами позже, и, судя по всему, не заслуживал ни внимания, ни общения – если только не совершал очередную глупость или что-либо непристойное.

Адам не припоминал, чтобы мать хоть раз сказала, что любит его, или хотя бы приласкала. Он всегда был для нее источником раздражения и недовольства. Самое лучшее, что он видел от родных, – это полное игнорирование. Худшего было куда больше: нотациями, выволочками и оплеухами сопровождалось все его детство, да и сейчас мать при каждом случае поносила его, сорокалетнего мужчину. Единственным пунктом программы, который с годами пришлось исключить, была порка.

– Итак, Адам, с кем ты сейчас встречаешься? – поинтересовалась мать, когда Мэй подала салат.

Он догадался, что тяжелая артиллерия пущена в ход раньше обычного в наказание за то, что он не явился в синагогу. Как правило, эта тема приберегалась на сладкое, к кофе. Он уже давно усвоил, что подходящего ответа на этот вопрос не существует. Сказать правду означало навлечь на себя еще больший гнев.

– В данный момент ни с кем. Я в последнее время очень занят, – ответил он.

– Ну, конечно, – сказала мать, решительно встала и подошла к журнальному столу. В свои семьдесят девять она была стройна и в хорошей форме. Отец тоже был крепок, хотя ему уже стукнуло восемьдесят.

Она взяла в руки номер «Инкуайер» и пустила по столу, чтобы никто, не дай бог, не пропустил. Должно быть, она приберегала этот номер специально ради такого дня, чтобы порадовать всех, а не только Адама. Там была фотография, сделанная на концерте Вэны. Рядом с Адамом оказалась запечатлена девушка с широко раскрытым ртом и мечтательно зажмуренными глазами, в кожаной курточке нараспашку и выпирающим под тонкой блузкой бюстом. На ней была такая короткая юбка, что, казалось, она забыла ее надеть.

– А это кто такая? – спросила мать таким тоном, будто уличила его в страшном преступлении.

Адам непонимающе смотрел на снимок и наконец узнал Мэгги, девушку, которую пристроил в кулисы и которую потом проводил до самого дома, надеясь на приятное завершение вечера. Ему захотелось сказать матери, что беспокоиться не о чем, поскольку переспать с Мэгги не удалось, а стало быть, это не считается.

– Какая-то девушка, с которой я оказался рядом на концерте, – равнодушно ответил он.

– Ты разве на концерте не с ней был? – Мать, похоже, испытала разочарование.

– Я был с Чарли.

– С кем, с кем? – Мать всегда делала вид, что не помнит, кто такой Чарли. Адам же воспринимал этот дешевый прием как очередной выпад по отношению к нему.

– С Чарльзом Харрингтоном. – Он хотел добавить: «Которого ты прекрасно знаешь».

– А-а, с этим. Голубой, наверное? До сих пор не женат. – Один – ноль. Ситуация возвращена под контроль. Если сказать, что он не голубой, она спросит, откуда такая уверенность, а это уже можно использовать как очко в пользу обвинения. А если отбросить осторожность и согласиться с ее предположением, то аукнется потом. Адам уже пробовал такую тактику. Лучше всего промолчать. Он улыбнулся Мэй, которая как раз принесла булочки, и та подмигнула Адаму. Его единственная союзница, она всегда была на его стороне.

Когда ужин наконец закончился, у Адама было чувство, будто он несколько часов просидел в аду.

Родственники вернулись в гостиную и заняли те же кресла. Адам понял, что это выше его сил. Он подошел к матери – на случай, если той вздумается его обнять. Такое, впрочем, случалось редко.

– Прости, мам, у меня страшно разболелась голова. Похоже, мигрень. Мне еще ехать обратно, я, пожалуй, двинусь. – У него было одно желание: немедленно кинуться к двери и вырваться на волю.

Мать поджала губы и смерила его долгим взглядом, потом кивнула. Он уже сполна получил за то, что не пошел в синагогу. Теперь может идти. Свою роль он исполнил – роль мальчика для битья и козла отпущения. Эту роль мать возложила на него пожизненно за то, что имел наглость появиться в ее жизни тогда, когда она уже решила, что детей больше не будет. Он неожиданным и непрошеным образом покусился на ее званые чаепития и игру в бридж и должен это искупить. И будет искупать всегда. Адам был для матери источником всяческих неудобств и никогда – радости. Она задавала тон всей родне. Четырнадцатилетним подростком Бен с ужасом узнал, что мать снова беременна. Шэрон, которой было девять, была возмущена покушением на ее безмятежное существование. Отец все время проводил в гольф-клубе, и его реакция на третьего ребенка неизвестна. В качестве отмщения Адама фактически препоручили заботам няньки, родных он почти не видел. В конечном счете это оказалось для него благом. Няня, растившая его до десяти лет, любила его, была к нему добра и заботлива и вообще сохранилась в его воспоминаниях детства как единственный близкий человек – до его десятилетия, когда ее в одночасье рассчитали, не дав даже проститься с мальчиком. Адама до сих пор мучил вопрос, что с ней стало потом, но, поскольку няня уже и тогда была немолода, надо полагать, ее уже нет в живых. Его не отпускало чувство вины за то, что не пытался ее разыскать, хотя бы написать и поблагодарить за все.