Тело не подчинялось музыке, во всяком случае, когда на меня смотрели. Нога к ноге. Нога к ноге.

Андре, даже в этой ситуации демонстрируя идеальные манеры, следовал моим движениям, хотя и добавлял от себя. Я вспомнила какие-то стихотворения из давних времен, когда жизнь была проще, и стала произносить слова.

– Правильно, – похвалил он, стараясь перекричать музыку. – Будьте свободной.

Моя голова стала легкой, я наслаждалась. Разве это не грех? Если женщина обвенчана пред Богом и людьми, она должна укротить свое сердце и не чувствовать того, что я чувствовала теперь. Не задыхаться рядом с другим мужчиной. Не представлять, что ты с ним, а не с мужем, не воображать, как вы вдвоем идете весной вдоль реки Чарлз.

Музыка стала медленной. Андре прижался ко мне теснее, я отстранилась, он не возражал, и мы продолжали танцевать. Песня была меланхоличной, и мне, несмотря на все усилия, стало немного грустно. Я приникла к его уху и прошептала:

– Вы полагаете, я земная?

– Земная? – Андре удивленно склонил набок голову. – Нет, это не то, что приходит мне на ум, когда я думаю о вас.

– А как бы вы описали меня? Мне очень любопытно. Он широко улыбнулся, крепче взял меня за плечи, притянул к себе, и мы закружились. На нас глазели – я это чувствовала. Андре ответил мне шепотом:

– Ребекка Бака – блестящая женщина и знает это. Она умна и знает это. Она поразительно красива, но не знает этого. Она очень одинока, но не показывает этого.

Я хотела повернуться и убежать – из этого места, от своего чувства. Попыталась сделать шаг назад, но Андре опять нежно притянул меня к себе. И быстро, тихо и настойчиво продолжал:

– Ребекка Бака – женщина, о которой я мечтаю, когда засыпаю, и о которой думаю, просыпаясь по утрам. Она самая поразительная женщина из всех, каких я знаю.

Мне не удалось сдержать ни сердца, ни зова крови, и она, казалось, до капли выплеснулась на пол. Я ослабела от радости. Не могла придумать, что ответить, – не была готова ни к чему подобному. Мы танцевали до тех пор, пока оркестр не смолк, но я кружила бы еще.

– Знаете, – предложил Андре, когда мы взяли пальто и вышли на улицу, – мы ведь можем продолжить. Вечер пятницы. Я знаю в городе несколько приятных клубов.

– Уже поздно, – возразила я.

– Не очень, – добродушно рассмеялся он, взглянув на свой «Роллекс». – Только одиннадцать.

– Едва ли так будет правильно, – проговорила я. – Вы знаете это.

Его лицо выразило удивление и обиду.

– Андре, я замужем. И я общественный деятель. Вот что я имела в виду, а не…

Он улыбнулся так широко, что обозначились ямочки на щеках:

– Я еще ни разу не видел вашего мужа. Он не появился ни на одном мероприятии.

– Это так.

– Ни за что не поверю, что вы в самом деле замужем, пока не познакомлюсь с ним. – Андре взял мою руку и нежно поцеловал. – Если бы вы были моей женой, я ходил бы повсюду, где отмечают ваши успехи.

– Но я действительно замужем.

– И счастливо?

Я чуть не подавилась и солгала:

– Да. – При этом впервые почувствовала, как непроизвольно дернулись губы.

Андре заметил это и опять улыбнулся.

– Вы говорили мне, что не умеете танцевать. – Он изогнул бровь. – Это оказалось ложью. А как насчет мужа? Вы вполне уверены?

Я подала смотрителю стоянки квитанцию и овладела собой.

– Спокойной ночи. Еще увидимся.

Больше мы не разговаривали, пока не пригнали мою машину. Андре открыл передо мной дверцу. А закрывая, попросил:

– Поклянитесь, что счастливы в браке, и я перестану преследовать вас.

Я отвела глаза, повернула ключ в замке зажигания и, не ответив, тронулась с места. Я не хотела, чтобы Бог слышал мой ответ.

ЭЛИЗАБЕТ

Я не люблю забивать свою колонку пикантными историями. Это дешевый трюк, и я еще на журфаке поклялась: если мне доверят колонку, никогда не стану завлекать читателей тем, что сама называю «Пол Харви». Но гнев побуждает меня сообщить несколько личных моментов. Понимаете, у меня есть подруга, щедростью она превосходит всех моих знакомых. Впервые я поняла это, когда мы были еще первокурсницами: она увидела бедную раздетую женщину, дрожащую на снегу, и отдала ей свое пальто, шляпку, перчатки и только что купленный стаканчик горячего чая. И прибавила к этому двадцать долларов. В соответствии сучением Библии – а моя подруга живет по этой книге – она отчисляет пятнадцать процентов каждого заработка, а иногда и больше на благотворительность. И если в ее присутствии я начинаю подшучивать над людьми (что случается не реже чем каждые шесть минут), она обязательно спросит, отчего я такая вредная. Я знаю множество злых, самолюбивых людей. Таких найти несложно. Но я не помню, чтобы встречала много таких, как Элизабет Круз.

Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес

– Полоумная лесба… – кричал мужчина.

Я нажала семерку, чтобы прервать сообщение, – не хотела слушать его до конца. Их приходили десятки, и все начинались примерно одинаково. Мне желали смерти. Меня ненавидели. Словно все протестантские священники разом напустили их на меня, чтобы уберечь от адского пламени.

Несколько ненормальных проделали путь на телевидение из таких отдаленных мест, как Монтана, словно хотели появиться в «Доброе утро, Америка». Но вместо плакатов с выведенными на них поздравлениями с днем рождения близких держали в руках надписи: «Адам и Ева, а не Адам и Стив». Но больше, чем эти добропорядочные психи, меня беспокоило то, что продюсер национальных новостей, приглашавший меня в свою команду до того, как все раскрылось, больше не отвечал на звонки. А ледяной тон его секретарши подтвердил самые жуткие страхи – я им больше не нужна.

После появления статьи в «Гералд» моя жизнь сразу изменилась. По дороге на работу я завернула в «Данкин Донате» выпить кофе. И кассирша Лорен, пожилая гаитянская иммигрантка, швырнула сдачу на прилавок, вместо того чтобы, как обычно, положить на ладонь. И при этом неодобрительно поцокала языком. Я заметила на прилавке рядом с тостером номер «Гералд», развернутый на странице со знаменитой фотографией, где я целуюсь с Селвин. Лорен не пожелала мне доброго дня, не поведала о своих детях-студентах. Не сказала, как прежде, что хотела бы, чтобы я была ее дочкой. Пробормотав «отвратительно», удалилась в заднюю комнату.

Мать, должно быть, тоже знала, но пока не обмолвилась ни словом. Я не представляла, как себя вести. Она старалась быть в курсе моих дел и ежедневно читала он-лайн бостонские газеты. Мать, видимо, не изменилась, но я не сомневалась, что разговор впереди. Хотя и не сейчас.

Наверное, я псих. Всегда так ждала весну, предвкушала, как буду гулять по Коммон, где множество бульваров. А теперь избегала общественных мест. Задергивала шторы. А потом спешила домой и пряталась. Мы с Селвин старались обрести равновесие: заказывали по Интернету напрокат DVD, ели микроволновый поп-корн из большой икеевской упаковки и красили друг другу ногти на полу, пока готовилось мясо. С тех пор как все произошло, у нее появились седые волосы, и Селвин глотала «Маалокс», словно воду. Она, как зеленый росток, погибает без солнечного света. Селвин не сетовала на появившиеся на дверях запоры или на исходящую из почтового ящика в колледже угрозу. Но я чувствовала, чувствовала: если ничего не изменится, я потеряю ее. «Надо было влюбляться в кинозвезду», – шутила Селвин. Но я понимала, что в ее словах была доля истины.

Печально известная занудством «Газетт» тоже внесла свою лепту в охоту на ведьм, поместив общественный рейтинг фиаско. Положение не спасла и передовица в защиту геев. Хорошо повела себя по отношению ко мне Лорен, написав в мою поддержку пару колонок. Она советовала читателям заниматься своими делами. Ни одна из подруг, кроме Сары, не отвернулась от меня. Да, люди иногда удивляют.

Шизики стали еще активнее после того, как о моей сексуальной ориентации рассказал по правохристианскому радио доктор. С этого момента против меня объявили крестовый поход по электронной почте. Шефу присылали письма типового образца из web-страницы. Присылали депеши на сайт национальной сети. На меня объявили охоту, меня ненавидели, требовали шестидесятиминутного интервью. (Но я ответила «нет».)

Мои коллеги не обсуждали все это, не спрашивали, как я себя чувствую. Делали вид, что ничего не происходит. Но им было со мной неловко. Я понимала это по тому, как они отводили взгляды в лифте. По тому, что мы оказались единственным информационным каналом в городе, который не вынес в заголовки проблему моей ориентации.

Как быть с сердцем в такие времена? В холоде и одиночестве ранних рассветов я полагалась на светлую улыбку Лорен. Беседа с ней помогала начать новый день. Мы ощущали солидарность, поскольку жили в темноте, и потому – как бы точнее выразиться, – что влачили существование вдали от солнца и, вглядываясь по утрам в звезды, старались не заснуть. Обычно мы говорили пять или десять минут. Немного. Но наша беседа стала символом. Утешением. Иногда она поила меня бесплатным кофе. Я больше не была желанной.

Когда утром я остановилась неподалеку от дома на светофоре, какой-то неопрятный, бледный, словно тесто, сосед, прожевав из кулака виноград (подумайте, как непотребно для столь деликатного фрукта), увидел меня и крикнул: «Какая жалость! Смазливая негритоска – и ничья. Тебе бы хорошего мужика – быстро пришла бы в чувство!» – и захихикал. Хихикал долго, как чокнутый. Мир вертится, и никуда не спрячешься. Неужели и вон тот человек, с которым я всегда здоровалась через забор, ухватил себя мясистыми пальцами за одно место и показал розовый язык?

Охваченная паникой, я добралась до работы – сердце неистово стучало в груди – и в подземном гараже боялась выходить из машины – сидела и освобождала память голосовой почты своего мобильника. Селвин считает, будто я преувеличиваю то, что она называет ограниченным неприятием моего лесбийства. Но я журналист. А она нет. Я тряслась – и вовсе не от холода. Меня пугал мир. Я пять лет сообщала новости. Родители душили детей. Мужчины мучили кошек. Одни делали рабами других. Я понимала, что мир в основном состоит из зла.