Когда я познакомилась с Эдом, он работал пресс-атташе мэра, а я в качестве кубинского репортера писала о мэрии. До него у меня уже было несколько парней, и я разочаровалась в мужчинах. Эд стал моим первым латиноамериканцем, способным отличить гомика от женщины. Другие при виде входящего в ресторан мудака с кадыком, в облегающей юбке, с накладными титьками, в длинном светлом парике, с побритыми ногами и размалеванными ярко-красной помадой губами заводились, умильно чмокали воздух и мурлыкали: «Ау, Mami, ven aqui preciosa, bella, mujer de mi vida, te amo, te adoro, te quiero para siempre»[120]. Полные охламоны.

Эд совсем не такой. Он первый из встреченных мною взвешенный, деловой латиноамериканец. Первый чикано, у которого нулевой интерес к потасовкам и настенным граффити. Эд играет в гольф, посмеивается, как окружающие его белые, постоянно употребляет слово «абсолютно», выговаривая каждый слог, и кивает, будто ему не наплевать. Эд источает такое изящество и неприкрытую мощь, что я поплыла и решила: вот тот конюх, который должен пасти моих детей. Похоже, он, как мой папочка, не вылезает из-под садового навеса, чтобы не прокалиться. Организованный джентльмен. Ну и что из того, что у меня к нему никакого сексуального влечения? Очень немногие замужние пары находят удовольствие в сексе.

Я разогнулась и увидела стоящие друг на друге контейнеры с желтыми этикетками: понедельник, вторник, среда, четверг. По выходным к Эду приходит его сестра Мери – занимается стиркой и готовкой: оставляет брату на неделю куриные энчиладас, менудо, толченую кукурузу с мясом и перцем и красный рис. Она графический дизайнер, но ухаживает за братом, словно считает это своим долгом. А затем, не улыбнувшись, уходит. Ей предлагали более выгодную работу в Чикаго, но она отказалась, чтобы быть рядом со своим hermano[121]. «Тебе что, шесть лет?» – однажды спросила я. Эд ответил, что их воспитывала одна мать. Семья была бедной и придерживалась старых традиций. Мать не стеснялась и пускала в ход ремень, поэтому они с сестрой очень близки. А та, когда я попыталась заговорить с ней, смерила меня взглядом и отвернулась. И только потому, что я невеста ее братца. Полный идиотизм. Не уверена, что мне хочется знать, насколько близки эти двое. Готовить! Стирать его грязное исподнее от Келвина Клайна! Гладить драгоценные носки!

Я приблизилась на цыпочках к полузакрытой двери спальни, переступила через валяющийся бюстгальтер лимонного цвета и вошла внутрь. Все было так же мерзко, как ее пластиковые сандалии. Я услышала скрип пружин кровати от Этана Аллена. Кровь застыла в жилах, я едва дышала. Добрую минуту я стояла, пытаясь вспомнить, почему любила этого мужчину.

Эд сделал предложение в сочельник в роскошном отеле в центре Сан-Антонио. Его мать рыдала, уткнувшись в расшитую веточками алтея салфетку. Был грандиозный вечер с шампанским и танцами. Присутствовала вся его семья. Эд устроил настоящее представление: упал на колени и подарил мне дешевенькое кольцо. Получилось очень эффектно – все замерли и зааплодировали, сборище незнакомцев, но все с такими же огромными техасскими головами. Я была счастлива примерно час, пока мы танцевали под плохой оркестрик Хью Люиса, надували тещины языки и посыпали волосы конфетти. А потом мы пошли в номер, так сказать, осуществить на деле брачные узы, и Эд внезапно изменился – стал груб, заговорил по-испански, чего никогда раньше не делал. «Ти eres mi puta? – рычал он с безумными глазами. – Ты моя шлюха? Моя маленькая шлюха – и открыта только для меня? Моя сучонка?»

Когда я позже спросила об этой выходке, Эд ответил, что его первый сексуальный опыт оставил в нем неизгладимый след. Это случилось в маленьком городке на мексиканской границе. Дядя повел тринадцатилетнего Эда в публичный дом, чтобы мальчик ощутил себя мужчиной. Они выпили темной текилы, и он отправился с беременной проституткой в розовую, точно таблетки пепто-висмол[122], комнату, пахнущую канализацией. А когда появился снова, дядя шлепнул его по спине и отвалил деньжищ. Они завалились в дядин «краун-виктория» и всю дорогу обратно распевали corridos. Мне стоило тогда насторожиться. Но вы помните, я предпочитаю думать, что стакан наполовину полный, даже если в стакане желчь.

Неудивительно, что он так же оскорблял маленькую мисс Лолу, пока я набиралась храбрости, чтобы переступить порог спальни.

– Ты моя подстилка! Моя шлюшонка. Ну-ка, открывайся вся!

Лола ответила только: – Si.

– Si, papi, soy tu putita estupida, damelo duro, papi, damelo duro, asi de duro chingame, si quieres, meteme por detras. Con ganas, mi amor, rompeme.[123]

Покрытый светлыми волосами зад Эда двигался как насос, брюки хаки сбились до колен, брякала пряжка ремня. Он так и не снял ни накрахмаленной белой рубашки, ни галстука. А от всей Лолы я видела только маленькие ступни с грязными ногтями: все еще в паршивых сандалиях, они мотались у ушей Эда.

– Rompeme, – повторяла она.

Время тянулось невероятно долго. Я машинально схватилась за бронзовую чашу, в которой Эд держал запонки и заколки для галстука, в том числе и новую, в виде американского флага. И запустила ею в большую смуглую задницу. Эд взвизгнул, как пес. Лола тоже закричала, но как бы издалека, точно его писклявое эхо. А я хватала с туалетного столика, письменного стола и полок всякие предметы и запускала в лежащих: рамки с фотографиями, пузырьки с одеколоном, книги, клавиатуру компьютера, ножницы, пресс-папье с изображением играющего в гольф Снупи, телефон в виде футбольного мяча – в общем, все, что попадалось под руку.

Эд выставил вперед Лолу и прикрылся ею, будто щитом. Лицо его выражало испуг – красное, потное, отвратительное. Рот раскрылся, зубы обнажились – он рычал. А Лола никак не могла обрести равновесие – так и продолжала дергаться с широко раскинутыми ногами, и я получила возможность разглядеть ее совершенное тело. Но вот она закричала, освободилась от хватки Эда и убежала в своих идиотских сандалиях в ванную. Она показалась мне маленькой, красивой, испуганной и молодой. Не старше восемнадцати. Интересно, где это Эд умудряется знакомиться с такими женщинами?

– Это совсем не то, что ты думаешь. – Страх на лице Эда сменился ухмылкой. Он выставил вперед руки, прикрылся ладонями и зашаркал ко мне – брюки цвета хаки мотались на щиколотках, как тюремные кандалы.

– Подонок! – Я бросилась на него и стала колотить кулаками, коленями, ногами. – Сукин сын! Как ты мог? Как ты посмел?

Эд схватил меня за запястья:

– Прекрати! Посмотри, ты вся в крови. – Он поцокал языком, будто я была девчонкой, разбившей вазу, и продолжал увещевать: – Давай-ка займемся твоими царапинами, пока не попала зараза.

– Зараза – это ты! – прошипела я. – Не прикасайся ко мне!

– Ты смешна, Лорен, – возмутился Эд. – Ты же знаешь, что я люблю тебя. Просто захотелось расслабиться, очистить организм. Таковы уж мы, мужчины. Лучше теперь, чем после свадьбы.

– Господи! – Я вцепилась ему в глаза, плюнула в лицо. – Я тебя ненавижу!

Эд попятился, и я увидела, что с его обмякшего члена свисает голубой презерватив. Ощутила на коже Эда запах дешевых духов и терпкого молодого девичьего пота.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя, – повторил он. – Успокойся, вздохни поглубже и давай все обсудим.

– Ты ненормальный? В твоей ванной девица!

– Ох, она? Чушь! Она ничего для меня не значит. – Эд подтянул штаны и пожал плечами.

У меня отвалилась челюсть. Я хотела было ответить, но передумала и повернулась, чтобы уйти.

– Подожди, крошка, – окликнул он меня. – А как насчет Валентинова дня на Тахо? Ты же не откажешься? Будут мои приятели со своими девушками. Необыкновенно дорогое лыжное предприятие – я заплатил кучу денег. И теперь уже ничего не отменишь.

Я в последний раз подняла на него глаза:

– Возьми с собой Лолу. – Хлопнув дверью, я пошла вниз по лестнице. Сначала я хотела швырнуть в него кольцом, но потом решила, что лучше заложу его и на вырученные деньги куплю что-нибудь полезное, например шариковую ручку. Мне казалось, что я убиваю себя. Я остановилась у корейского рынка, купила пакет хрустящих палочек, коробку сахарных пончиков, три шоколадки, баночку чипсов «Принте», подозвала такси и по дороге в аэропорт съела все до последней соленой и сахарной крошки. Когда мы набрали высоту, я заперлась в туалете и над маленьким металлическим унитазом сунула палец в рот. А выйдя, попросила у стюардессы охлажденного белого вина. Солнце садилось, когда мы коснулись полосы в Бостоне; я уже чувствовала себя довольно сносно, хотя и не очень.

Из аэропорта я позвонила Уснейвис, заплатила за разговор и рассказала ей, что случилось.

– Мой доктор меня тоже не порадовал, – ответила она. – Мужчины – все такая дрянь.

– Воспринимай это нормально. Все их племя поганое (ик).

– Ты что, пила?

– (Ик.) Кто, я? Нет. Почему ты спрашиваешь? (Ик.)

– Хорошо, что ты не на машине. Я за тобой приеду. Тебе сейчас не стоит оставаться одной. Давай немного развлечемся.

Уснейвис привезла меня не в бар, а в настоящий крысятник – воспоминание ее детства рядом с Дадли-сквер посреди домов с заколоченными окнами и винных забегаловок под тентами. Ди-джеи крутили и сальсу, и меренгу, чтобы потрафить представителям обоих народов: пуэрториканцам и доминиканцам. Уснейвис говорила, я пила. Я говорила, она потягивала красное вино.

Я разозлилась. В этом не оставалось сомнений. Мы обе разозлились и разочаровались. Мы рассказывали каждая о своем и давали друг другу советы. Я – Уснейвис: наплевать на его машину и на его обувку. Она – мне: переждать, а потом подобрать себе парня, и чтобы у него было побольше денег.

– Не-а, – заявила я, пропуская по третьему разу холодный лонг-айлендский чай. – Знаешь, что я сделаю?

– Что?

Я оглянулась на доминиканских ребятишек с волевыми лицами, короткими стрижками афро, с полными губами, в одежде свободного покроя. Все они одинаково неестественно поводили бедрами, словно не люди, а метрономы. И одинаково облизывали губы. Я вычислила человечка посимпатичнее, чем все остальные. Крепкая челюсть, длинные ресницы, полные губы, идеальный нос, широкие плечи и одет со вкусом. Он мог бы послужить моделью Ральфу Лорену. Теперь понимаете, как он выглядел? Хозяин «Соул трейна» – черная звезда мыльной оперы. У него были умные глаза. Но почему меня это так удивило? Мне захотелось услышать его рассказ о себе. Разобраться, в чем его соль.