Селвин что-то чувствует. Когда я рассказываю о своих подругах, она с интересом слушает. Но когда заговариваю о Лорен, вся напрягается – настоящий волк и шерсть на холке дыбом. Чует, что-то притаилось в чаще, какая-то опасность. Принюхивается. Я рассказывала Селвин о прошлых своих влюбленностях, но только не об этой – старинной любви, которая так давно грызет меня, – самой первой любви. То, что чует Селвин-волк, не проходит, по-прежнему бьется в груди и, как бы поточнее выразиться, наводит уныние на все мои клеточки, сгущает кровь, делает ее бесполезной и, каждый раз, когда я вижу Лорен, побуждает бежать, согнуться в три погибели и выть на луну.

Я позвонила ей тем же вечером и поблагодарила за приятный обед. Она показалась мне сонной, немного удивленной и не сказала ничего из того, что чувствовала я. Моя тайна осталась при мне, и я, еще ощущая се запах, слушала, как она дышит, и размышляла, как бы обо всем рассказать.

– Алло? Лиз, это ты? – спросила Лорен.

– Да, – промямлила я, язык едва шевелился во рту.

– Ты в порядке? – поинтересовалась она.

– Конечно. Просто хотела сказать, что мы можем это как-нибудь повторить.

– Разумеется. – Лорен протянула слово дольше, чем обычно, и в нем послышался вопрос, а может, и ответ. В голосе любопытство – она молча прислушивалась к закодированному посланию.

– Тогда пока, – проговорила я, снова бросаясь прочь. – Спокойной ночи.

– Береги себя, Лиз. Я тебя люблю.

Внутри вспорхнули миллионы голубей. Смерть посреди надежды. Я тебя люблю. Люблю. Нормальная женская любовь, когда можно ходить под руку, покупать одежду, целовать в щеку, можно даже, как она поступила однажды в колледже, ловко поймать «любимую» женщину и засунуть ей в бюстгальтер презерватив перед тем, как та отправляется на свидание с мужчиной – и отправляется-то просто ради показухи, такая любовь означает множество почти сексуальных моментов, но никогда ты не приблизишь раскрытые губы к ее губам и не почувствуешь во рту ее сладкий язык, никогда твое колено не скользнет меж ее ног, и ты не распахнешь широко глаза.

Я пришла в норму. Почти пришла. Назад к Селвин. Мысли о Селвин целый день. Я выбросила Лорен из сердца. Она так и не поняла, как это больно – проникла в него и тревожит, – поэтому приходится кусать подушку, чтобы заглушить свои мысли. Вот как я ее люблю.

Нормальным женщинам этого не понять. После того как одна «любопытная» использовала меня для своих экспериментов, а потом вернулась к своему мужчине, бросив: «Спасибо, все было очень забавно», а я задыхалась на самом одиноком в мире берегу, я оставила всякие попытки.

Селвин сегодня читает любовные стихи. Для меня.

Я не пользовалась косметикой, надела на голову платок и надеялась, что меня не узнают. После того как Селвин вышла, я посидела минут пятнадцать в машине на темной улице в нескольких кварталах от бара. А затем проскользнула внутрь, когда она уже начала читать, – спустилась по узкой темной лестнице в подвал и, никем не замеченная, устроилась позади всех. Я так и не сняла солнечных очков, хотя наступил вечер и бар был тускло освещен. Не хотела, чтобы меня тревожили. Только не здесь. В то время, как Селвин Вумин-голд читает. Не хотела, чтобы меня заметили в баре в ее среду. Но и в другом месте сейчас не хотела бы оказаться. Тело восстало из моря, влажно соленое под солнцем и ветром/Русалкой в чешуе играет на песке и оставляет следы ладоней…

Она продолжала читать, и у меня пошли по коже мурашки. Эта сильная, крепкая женщина из Орегона сама как стихотворение. Ее душа зелена, словно сосны, которые она воспевает. Это хорошо заметно, когда она умолкает и глядит на нас, своих слушателей, которые впитывают каждое совершенное, утонченное слово. Сегодня ее волосы розовые: они торчат во все стороны и всклокочены. Они всегда разные – в зависимости от ее настроения. На прошлой неделе Селвин читала о наступающей старости, и волосы были платиново-белыми. Ей всего двадцать четыре, и это великая способность сопереживания. А сегодня они цвета любви, потому что она читает о любви.

Мне не следовало говорить «читает». Это неточное слово. Я приехала сюда, когда мне было семнадцать. И хотя я изучала английский в Колумбии в колледже, иногда мне трудно выразить то, что я чувствую. И на английском, и на испанском. После десяти лет двуязычной жизни не представляю, куда подевались все мои слова. Я ищу их, ощущаю на периферии сознания, а затем они куда-то исчезают и снова растворяются в эфире. Вот почему я люблю поэзию. Если не находится слово, можно ухватить то же самое, но иным путем, следуя по червоточинам духа.

Я не говорила никому из своих институтских подруг, что хочу писать стихи. Что пишу стихи. Эмбер могла бы понять необходимость поэзии в мире. Не исключено, что и Лорен. Остальные оценят дар творчества, но не догадаются, почему я не рассказываю остальным sucias о своих стихах. Не представляю, чтобы до них дошло заключенное в них чувство. Напротив, знаю, что не дойдет. Когда мы собираемся вместе и я вижу Лорен и страсть в ее глазах, меня так и подмывает сказать, что мне хочется взять нож, вскрыть себе грудь, извлечь сердце и протянуть его на ладони. Пусть они видят, что оно бьется совсем по-иному. Очень странно. Очень, как бы про это сказали, по-свихнутому. Свихнуто. Из-за этого я не знала покоя, пока три года назад мне не исполнилось двадцать пять, – хотела посмотреть сама, убедиться, что так оно и есть. Но другие sucias не оценят ненормального ритма сердца, его потусторонности, и необычности кожи из морского ракушечника. А Сел-вин понимает, потому что она такая же. Это такая же часть ее натуры, и сейчас она изливается словами, которые черпает для меня из космоса.

Я встречалась с тобой, моя девушка-тень, моя горбунья, разговаривала на углу с твоими демонами. Пела тебе во сне, дышала тебе в своем уединенном гнезде смерти, а затем ступила в твою волну, ушла на глубину и нашла тебя там. /Девушка-тьма, девушка-желание, ты ждала меня. Испанские слова срывались с твоих уст и капали как мед – вниз, вниз. Хорошо.

Я уверена, Селвин не произвела бы на моих подруг хорошего впечатления. Она нескладная, носит клетчатую фланелевую рубашку и мужские, слишком свободные рабочие брюки. Волосы коротко острижены – это могло бы понравиться Ребекке. А вот серьги у нее в одном ухе, зато целых пять простых серебряных колечек. Это не понравится никому. Увидят и тут же выскочат в ближайшую дверь. Они такие. Не способны подставить свои инстинкты и оценить глаза Селвин. Темно-карие, с огоньком. Озаренные юмором, озаренные жизнью. Она не произведет хорошего впечатления. Только не на них. А на меня произвела. Да! Она – почти Лорен.

Я стала приходить сюда, намереваясь когда-нибудь прочитать одно из своих стихотворений. Но для этого пришлось бы выйти из тени, всплыть на поверхность и предстать обнаженной пред всем Бостоном, вырвать сердце, чтобы миллионы людей смотрели на него и впивались зубами. Нет. Люди знают, кто я такая. Знают меня. Думают, что знают. Они едят яйца, пьют кофе, глядят в свои телевизоры и видят мое раскрашенное косметикой лицо. Отправляют детей на автобусные остановки, шелестят газетами и слушают, как я с бойкой улыбкой читаю последние новости. Мне посылают поздравления к Рождеству и тысячи писем с непрошеными советами. Предлагают отрастить волосы, остричь их короче, похудеть, располнеть, говорить яснее, не скрывать акцента, сменить фамилию, гордиться своим испанским именем. Велят убраться обратно в Африку, обзывают сотней отвратительных прозвищ. Просят выйти замуж и выражают желание привести на студию матерей, чтобы познакомить со мной. Посылают почтовые открытки, на которых тщательно вырисованные люди висят в тщательно изображенных петлях. Спрашивают, кто, по моему мнению, выиграет Суперкубок[69]. Просят передать привет своим ненаглядным. Они считают, что знают меня.

Но меня не знает никто. Ни один человек. Даже Сел-вин. Она старается понять меня. Читает о Колумбии, изучает ее историю, покупает компакт-диски с vallenato и пытается научиться танцевать. Она начала подписываться на профессиональные журналы – такие, как «Америкен джорнализм ревю», чтобы в воскресный вечеру нас было больше тем для разговоров. Но во мне есть нечто особое: я впитываю ритм детства, сад ароматов, я бы хотела украсить дома в этом городе яркими смелыми тонами, ощутить теплые цветочные запахи летних улиц. Все это кажется ей экзотикой и непостижимо для нее. Я родом из жаркого и влажного прибрежного городка Барранквилл. И хотя то место было жестоким к моей матери, которая, несмотря на цвет кожи и пол, все-таки стала врачом, и таким же жестоким к ее худой, долговязой дочери, теперь я думаю, что мир должен быть именно таким. Влажным. Зеленым. Наполненным музыкой и ароматами. Я нигде не чувствую себя дома, кроме Колумбии, хотя там много уродств и болезней. Я безумно люблю ее.

Селвин, толстушка-коротышка, американка, дочь либеральных родителей. Они любили Селвин, хотя уже в детском саду проявилось ее пристрастие к женщинам. Я росла длинной и худощавой, но моя мать не обсуждала это. И хотя меня больше тянуло к девочкам, чем к мальчикам, я только в колледже узнала, что это свойство натуры обозначается специальным словом. Лесбиянка. Нелепым и навязчивым, не имеющим ничего общего с тем, что чувствует женщина.

В Колумбии для этого нет названия. У нас есть название для мужчины, который любит мужчин, – «женщина». Мужчин не считают геями, если они «не со дна», откуда пришла я и где каждый мужчина хоть раз попробовал соединиться с себе подобным. В Колумбии женщин не считают сексуальными. Сексуальные женщины в Колумбии считаются плохими. В общепринятом понимании. Все сознают, что даже те, кого называют шлюхами, зарабатывают деньги, а не получают удовольствие. Женщины в Колумбии матери и стряпухи. Они либо девственницы, либо развратницы, а между крайностями нет ничего – абсолютно ничего. Вот почему моя мать никогда не хотела, чтобы я возвращалась обратно. Сама осталась в Колумбии, а мне говорила, чтобы я жила там, где мой пол и цвет кожи не будет внушать ненависть. В Америке, полагала она, меня по крайней мере будут считать человеческим существом. И вот теперь, в Бостоне, я женщина и знаменитость. Моя мать гордится мной и просит посылать ей видеопленки всех передач новостей. Каждое воскресенье мы беседуем по телефону, и я летаю к ней при первой возможности. Мать не подозревает о моем влечении к женщинам, и я хочу, чтобы все так и осталось. И поэтому, слушая Селвин, прячусь в глубине зала. И еще потому, что не знаю, как отреагируют продюсеры национальной сети новостей, которые обхаживали меня месяцами. Мне нужна эта работа. Ведущая национальных новостей. И посему я остаюсь в полутени и sombras[70] и не объявляю открыто, что имя мне – лесбиянка! Это убило бы мою мать, возможно, погубило бы мою карьеру и лишило меня моих sucias – уже десять лет моего якоря в этом городе.