Толпа устремляется к вокзалу, на красных крышах которого полощутся флаги. Шум удаляется. Мадемуазель Сержан, вся в чёрном, и Эме, вся в белом, которые уже сбились с ног, присматривая за нами, носясь вокруг нас кругами, усаживаются наконец на склоне, приподняв платья, чтобы не испачкаться. Мы ждём стоя, разговаривать нет никакой охоты; я твержу про себя небольшое приветственное слово, немного дурацкое, – творение Антонена Рабастана, – ведь мне скоро выступать:

«Господин министр! Ученики школ Монтиньи, украшенные цветами родной земли… (Люди добрые, если кто-нибудь обнаружит у нас поля камелий, пусть мне скажет!)…обращаются к вам, полные признательности…»


Ружейный залп на вокзале. Учительницы вскакивают.

Крики толпы доносятся до нас как приглушённый гул, который быстро нарастает и приближается, смешиваясь с ликующими выкриками, топотом многих ног и копыт. Мы в напряжении глядим на поворот дороги… И вот наконец появляется передовая группа: покрытые пылью мальчишки волочат по земле ветки и орут, потом поток людей, потом два блистающих на солнце автомобиля и несколько ландо, из которых торчат чьи-то руки, машущие шляпами. Мы смотрим во все глаза. Машины медленно приближаются, вот они уже перед нами, и, прежде чем мы успеем разобраться что к чему, в десяти шагах от нас открывается дверца первого автомобиля.

Из него выскакивает молодой человек в чёрном и протягивает руку, на которую, выходя, опирается министр сельского хозяйства. Несмотря на старания казаться величественным, представительности у его превосходительства ни на грош. Он даже немного смешон, этот спесивый, пузатый, как снегирь, коротышка; пот льёт с министра градом, и он вытирает свой ничем не примечательный лоб, холодные глаза и рыжеватую бородку. На нём ведь не белый муслин, а в чёрном сукне в такую жару…

На мгновение воцаряется необычная тишина, которая тут же прерывается буйными криками: «Да здравствует министр! Да здравствует сельское хозяйство!

Да здравствует Республика!» Жан Дюпюи неопределённым самодовольным жестом благодарит. Слева от знаменитости вырастает блистающий серебряным шитьём толстяк в треугольной шляпе, сжимающий перламутровую рукоять небольшой шпаги, справа – высокий сгорбленный старик-генерал с белой бородкой. Внушительная троица с важным видом приближается в сопровождении полчища людей в чёрном, с красными орденскими лентами и планками. Среди плеч и голов я различаю торжествующую физиономию пройдохи Дютертра, которого толпа бурно приветствует и как друга министра, и как будущего депутата.

Я ищу глазами мадемуазель и спрашиваю подбородком и бровями: «Идти к ним?» Она кивает, и я тащу за собой двух своих напарниц. Внезапно все как по команде замолкают. Вот ужас-то, как же решиться открыть рот перед всеми этими людьми? Только бы от страха не перехватило дыхания! Мы все ныряем в свои юбки в глубоком реверансе – только платья шелестят, – и я начинаю (в ушах такой гул, что я сама себя не слышу):

– Господин министр! Ученики школ Монтиньи украшенные цветами родной земли, обращаются к вам, полные признательности…

Мой голос крепнет, дальше я в точности передаю слова, в которых Рабастан ручается за нашу «непоколебимую преданность республиканским институтам» теперь я так спокойна, словно рассказываю в классе «Платье» Эжена Манюэля. Впрочем, официальные лица меня не слушают: министр занят мыслями о терзающей его жажде, а два других высокопоставленных персонажа шёпотом обмениваются мнениями:

– Господин префект, откуда вдруг взялась эта мордашка?

– Понятия не имею, генерал, она и впрямь прехорошенькая.

– Да, милая провинциалочка (сам такой!). Если во Френуа такие девушки, я хочу, чтобы меня…

– …соблаговолите принять цветы нашей родной земли! – заканчиваю я и протягиваю свой букет его превосходительству.

Анаис, которая надувается всякий раз, когда хочет, чтобы на неё обратили внимание, подаёт свой веник префекту, а Мари Белом, покраснев от волнения, подносит свой генералу.

Министр бормочет что-то в ответ, я улавливаю слова: «Республика… забота правительства… уверенность в преданности…» Как он меня раздражает! Потом министр замирает, я тоже, все ждут, и Дютертр, наклонившись, шепчет ему в ухо: «Надо её поцеловать!»

Министр целует меня, но ужасно неловко (уколов меня жёсткой бородой). Духовой оркестр грянул «Марсельезу», и мы, развернувшись на сто восемьдесят градусов, направляемся в город, толпа с флажками следует за нами. Остальные ученики расступаются, давая нам дорогу. Предваряя величественный кортеж, мы проходим через «замок» и возвращаемся под зелёные своды. Вокруг раздаются неистовые пронзительные крики, а мы как ни в чём ни бывало идём себе приосанившись, в цветах, и нас приветствуют не меньше, чем министра. Ах, будь я наделена воображением, я бы представила себе, что мы – три дочери короля и вместе с отцом входим в какой-нибудь «славный город»; девчонки в белом – наши фрейлины, нас ведут на рыцарский турнир, где отважные рыцари будут оспаривать честь… Лишь бы эти окаянные парни не перелили утром масла в цветные лампы! А то вопящие мальчишки забрались на столбы и раскачивают их – хороши же мы будем в грязных платьях! Мы молчим, разговаривать не о чем, только выпячиваем грудь, как принято у парижан, и подставляем головы ветру, чтобы он распушил наши волосы.

В школьном дворе мы останавливаемся, подтягиваемся, толпа прибывает со всех сторон, теснится к стенам, карабкается наверх. Небрежными движениями рук мы довольно холодно отстраняем девчонок, которые слишком жмутся к нам, стараясь оттереть. Мы обмениваемся колкостями: «Смотри, куда прёшь!» – «А ты кончай выпендриваться! И так уже за утро всем глаза намозолила!» Дылда Анаис отвечает на насмешки презрительным молчанием. Мари Белом раздражается. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не снять одну из своих открытых туфель и не шарахнуть ею по морде более нахальной из сестёр Жобер, которая исподтишка меня пихает.

Министр в сопровождении генерала, префекта, целой своры советников, секретарей и ещё чёрт-те кого (я не разбираюсь в этой публике!), рассекающих толпу, поднимается на возвышение и устраивается в роскошном, сильно позолоченном кресле, специально принесённом из гостиной мэра. Слабое утешение для бедняги мэра, которого в такой незабываемый день подагра приковала к постели! Жан Дюпюи утирает пот – чего бы он только не отдал, лишь бы кончить поскорее! Впрочем, ему за это платят… За ним полукругом в несколько рядов рассаживаются генеральные советники, муниципальный совет Монтиньи… все эти люди обливаются потом… ну и запашок, должно быть, там у них… А что же с нами? Неужели время нашей славы миновало? Нас оставляют внизу, никто даже не предложит нам стульев! Это уж слишком! «Ну-ка, пойдём сядем!» Мы не без труда протискиваемся к помосту (мы – это знамя и девчонки с флажками), и я, задрав голову, вполголоса обращаюсь к Дютертру, который у самого края помоста болтает с префектом, склонившись к спинке его стула.

– Сударь! Эй, сударь! Господин Дютертр, послушайте! Доктор!

Он прекрасно слышит и нагибается ко мне, улыбаясь и скаля свои клыки:

– А, это ты! Что тебе надо? Моё сердце? Оно твоё! По-моему, он уже пьян.

– Нет, сударь, я предпочла бы стулья для меня и моих подруг! А то мы стоим там вместе с простыми смертными, так обидно.

– Да, это ни в какие ворота не лезет! Располагайтесь на ступеньках, чтобы люди могли на вас полюбоваться, пока мы будем надоедать им своими речами. Давайте-ка поднимайтесь все сюда!

Мы не заставляем просить себя дважды. Анаис, Мари и я – мы залезаем первыми, за нами – Люс, сёстры Жобер, другие знаменосцы; древки флагов цепляются друг за дружку, перепутываются, девчонки яростно тянут их на себя, сжав зубы и потупив взор, – им кажется, что все над ними смеются. Наконец, один дядька – ризничий, – сжалившись, любезно избавляет их от флажков; по всей вероятности, из-за этих белых платьев, цветов, флагов славный малый вообразил, будто присутствует на празднике Тела Господня, пусть и в светской интерпретации, и он, повинуясь выработанной долгими годами привычке, к концу церемонии забирает у всех свечи, то есть флаги.

Восседая на возвышении, мы глядим на толпу у наших ног, на школу, такую прелестную сегодня, украшенную зеленью и цветами, трепещущий полог которых скрывает её безликий казарменный облик. Что же до презренных однокашниц, которые, оставшись внизу, завистливо глядят на нас, подталкивая друг друга локтями, и деланно смеются – нужны они нам больно!

На помосте двигают стульями, кашляют, и мы слегка оборачиваемся, чтобы увидеть оратора. Это Дютертр, он стоит, мягко покачиваясь, посередине и готовится без бумажки, наизусть произнести речь. Устанавливается глубокая тишина. Как на обедне, раздаются вдруг вопли какого-то карапуза, порывающегося уйти, и как на обедне, эти крики вызывают смех. Затем слышится:

– Господин министр!.. Дютертр говорит не больше двух минут. В своей искусной и выразительной речи, полной грубой лести и тонких насмешек (из которых я поняла от силы четверть), он не оставляет живого места на теперешнем депутате и расточает любезности всем остальным: славному министру, своему дорогому другу, вместе с которым ему пришлось побывать не в одной переделке, уважаемым согражданам, директрисе, «несомненному мастеру своего дела», ведь «результаты экзаменов таковы, что отпадает нужда в каких-либо моих хвалебных отзывах»… (Мадемуазель Сержан скромно опускает глаза под вуалью.) Перепадает и нам: «Прекрасные розы с цветами в руках, восхитительное французское знамя в лице этих девушек…» От таких неожиданных слов Мари сконфуженно закрывает лицо руками, Анаис возобновляет тщетные попытки покраснеть, а я непроизвольно выгибаю спину. Толпа глядит на нас и улыбается, Люс подмигивает мне.

– …Франции и Республики!

Рукоплескания, крики, такие неистовые, что звенит в ушах, длятся минут пять. Пока все успокаиваются, Анаис говорит мне:

– Дорогая, видишь Монмона?