Моим первым побуждением, когда я открыла утром глаза, было побежать к зеркалу – посмотреть, не раздулась ли за ночь щека. Успокоившись, я тщательно занимаюсь своим туалетом: погода сегодня замечательная, всего лишь шесть часов, у меня есть время хорошенько привести себя в порядок. Воздух сухой, и волосы ложатся аккуратным облаком вокруг головы. Лицо маленькое, как всегда немного бледное, с резковатыми чертами, но, уверяю вас, глаза и губы у меня ничего. Платье слегка шуршит; верхняя юбка из ненакрахмаленного муслина при ходьбе колышется и касается остроносых туфель. Теперь венок: ах, как он мне идёт! Прямо юная Офелия с эдакими загадочными тенями вокруг глаз. Ещё когда я была ребёнком, взрослые твердили, что глаза у меня совсем не детские; позднее их стали называть «неприличными».

Нельзя угодить разом и себе, и окружающим. Я предпочитаю угождать себе…

А вот круглый букет – цветок к цветку – так меня уродует – прямо досада берёт! Впрочем, пусть, раз я его сплавлю его превосходительству…

Вся в белом я прохладными улицами иду в школу. Парни, рассыпающие цветы, выкрикивают грубые ужасные комплименты «юной невесте», которая, дичась, спасается бегством.

Я прихожу загодя, но всё же девчонок пятнадцать, малышек из окрестных деревень и с отдалённых ферм, пришло ещё раньше – привыкли подниматься летом в четыре часа. Смешные и трогательные, большеголовые из-за торчащих жёстких волос, образующих пышную причёску, они не решаются присесть, чтобы не помять муслиновых, чересчур подсинённых платьев; платья топорщатся, плотные, перехваченные у талии поясами смородинового или индигового цвета. На белом фоне загорелые лица девочек кажутся чёрными. При моём появлении они издали короткое «ах!», но теперь молчат, робея из-за своих роскошных туалетов и завитых волос; их руки в белых нитяных перчатках теребят красивые платки, которые их матери облили душистой водой.

Учительниц не видно, однако с верхнего этажа доносится топот маленьких ног… Во двор выплывают белые облака, украшенные розовыми, красными, зелёными и синими лентами – это прибывают всё новые и новые девчонки. Большинство из них молча глядят друг на друга, сравнивают, презрительно поджимают губы. Целый военный стан галльских женщин с развевающимися, вьющимися, взбитыми, непослушными и почти у всех белокурыми волосами… Топот слышится уже на лестнице, это пансионерки в платьях первопричастниц – их стайка держится особняком и настроена враждебно; а за ними спускается Люс, грациозная, как белая ангорская кошка, и хорошенькая – свежее розовое личико обрамляют мягкие лёгкие локоны. Может, ей не хватает лишь счастливой любви, такой, как у её сестры, чтобы совсем похорошеть?

– Какая ты красавица, Клодина! И твой венок совсем не похож на два других. Глаз от тебя не оторвёшь, счастливая!

– А знаешь, киска, ты со своими зелёными лентами тоже выглядишь симпатичной и привлекательной. Ты и впрямь интересная зверюшка. А где твоя сестра, где мадемуазель?

– Они ещё не готовы. У Эме крючки на платье – на боку, до самой подмышки. Мадемуазель их застёгивает.

– Ну-у, это может затянуться.

Вверху раздаётся голос старшей сестры:

– Люс, сходи за флажками!

Двор заполняется маленькими и большими девочками, и вся эта белизна под солнцем слепит глаза. (Впрочем, слишком много белизны пресыщает.)

Вот Лилина со своей тревожащей улыбкой Джоконды, золотистой копной волос и глазами цвета морской волны; юная долговязая «Мальтида» с волосами цвета спелой ржи, ниспадающими каскадом до поясницы; потомство Виньалей, пять девчонок от восьми до четырнадцати лет с развевающимися густыми гривами, словно подкрашенными хной; Жаннетта, маленькая плутовка с лукавыми глазами и тёмно-русыми косами до пят, тяжёлыми, как тёмное золото, – и множество, множество других; все эти гривы полыхают под ярким солнцем.

Появляется Мари Белом, довольно привлекательная в своём кремовом платье с синими лентами, но увенчанная нелепым венком из незабудок. Люди добрые, ну до чего большие у неё руки в перчатках из белого шевро!

Вот наконец и Анаис. Я облегчённо вздыхаю, видя, что волосы у неё уложены плохо, какими-то неровными складками; венок из алых маков, нахлобученный чуть ли не на лоб, придаёт её лицу мертвенно-бледный оттенок. В трогательном единодушном порыве мы с Люс подбегаем к Анаис и рассыпаемся в похвалах:

– Дорогая, как ты хороша! Нет, решительно, красное идёт тебе больше всего, очень удачно получилось!

Поначалу Анаис слушает нас слегка недоверчиво, но потом расплывается от радости. Затем мы триумфально переступаем порог класса, и девчонки – теперь уже в полном составе – встречают появление живого трёхцветного знамени овацией.

Но тут устанавливается благоговейная тишина: мы смотрим, как медленно и торжественно спускаются учительницы, за которыми несколько пансионерок тащат лёгкие флажки на больших позолоченных пиках. Должна, чёрт возьми, признать, что Эме выглядит очень аппетитно в своём белом платье из ангорской шерсти (юбка с запахом сзади – ничего себе!) и шляпке из рисовой соломки, отделанной белым газом. Ну разбойница!

Мадемуазель Сержан в облегающем, расшитом сиреневыми цветами чёрном платье, которое я уже описывала, не спускает с неё влюблённого взгляда. Рыжая злодейка не отличается красотой, но платье сидит на ней как влитое, и из-под полей шикарной чёрной шляпы, увенчивающей её огненно-рыжую волнистую шевелюру, виднеются горящие глаза.

– Где знамя? – тут же спрашивает она.

Гордое собой знамя скромно выдвигается вперёд.

– Хорошо! Да… очень хорошо! Подойдите, Клодина… я знала, что вы будете выглядеть весьма привлекательно. Ну-ка, очаруйте мне этого министра!

Она быстро осматривает всю свою белоснежную армию: у одной девчонки укладывает локон, у другой расправляет бант, одёргивает задравшуюся юбку Люс, закрепляет в волосах Эме сползшую заколку. Окинув нас грозным взглядом, она раздаёт двадцать флажков с различными надписями: «Да здравствует Франция!», «Да здравствует Республика!», «Да здравствует Свобода!», «Да здравствует министр!» и т. д. Флажки достаются Люс и сёстрам Жобер, которые от гордости, что выбрали их, заливаются румянцем и держат древко как свечку на зависть лопающимся от злости простым смертным.

Бережно, как великую драгоценность, мы извлекаем из ваты наши три букета, перевязанные трёхцветными лентами. Дютертр не зря порастряс свои тайные заначки – я получаю букет белых камелий, Анаис – красных камелий, а Мари Белом достаётся огромный букет больших бархатистых васильков – природа, не предусмотревшая торжественную встречу министра, не позаботилась произвести на свет камелии синего цвета. Чтобы лучше видеть, младшие девчонки проталкиваются поближе, обмениваясь тумаками и жалобно взвизгивая.

– Прекратите! – кричит мадемуазель. – Неужели вы думаете, что у меня есть время следить за порядком? Мари, встаньте слева, Анаис – справа, Клодина – посередине, и спускайтесь во двор да поживее! Не хватало ещё, чтобы мы опоздали к прибытию поезда! Вы, с флажками, разберитесь в шеренги по четыре самые высокие впереди, и за мной…

Мы спускаемся с крыльца и ничего больше не слышим. Люс и другие большие девчонки идут за нами, и флажки вьются над нашими головами. Мы входим под зелёную арку, топоча, будто стадо баранов… ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Толпа на улице, нарядно одетая, разгорячённая, готовая кричать «Да здравствует всё что угодно!», испускает при нашем появлении громогласное, похожее на треск «ах!» Нас так и распирает от тщеславия, и мы, опустив глаза и зажав в руках букеты, павами выступаем по ковру из цветов, вбирающему в себя дорожную пыль; лишь через несколько минут, сияя от радости, мы украдкой обмениваемся восторженными взглядами.

– Обалдеть! – вздыхает Мари, глядя на зелёные аллеи, по которым мы медленно шествуем между двумя рядами восхищённых зрителей под сводами из веток, приглушающих солнечный свет и создающих неверную прелестную атмосферу лесной чащи.

– Ещё бы! Можно подумать, что чествуют нас… Надутая как индюк, Анаис не раскрывает рта, она внимательно выискивает в расступающейся толпе знакомых парней, которых надеется обворожить. Она вовсе не хороша в своём белом платье – куда ей! – но её невзрачные глазки лучатся гордостью. На перекрёстке у базара нам кричат: «Стойте!» Здесь к нам присоединяется тёмная цепь мальчишек, которых с невероятным трудом заставляют держать строй. Они кажутся нам сегодня такими жалкими, черномазыми, неловкими в своих нарядных костюмах; в неуклюжих ручищах парней трепещут флаги.

Остановившись, наша троица оборачивается, несмотря на напускную важность: Люс и иже с ней стоят позади и воинственно опираются на древки своих флажков; малышка вся светится от удовольствия. Вытянувшись в струнку, совсем как приосанившаяся Фаншетта, она беспрестанно радостно смеётся. И, покуда хватает глаз, тянутся и теряются вдали под зелёными арками пышные платья и взбитые причёски девушек Галлии.

«Пошли!» Мы снова отправляемся в путь, лёгкие, как птички, спускаемся по Монастырской улице и минуем зелёную стену из выстриженного секатором тиса, представляющую собой крепость, а так как на дороге солнце печёт немилосердно, нас останавливают в тени акациевой рощи совсем недалеко от города. Здесь нам предстоит дожидаться появления министерского кортежа. Мы слегка расслабляемся.

– Венок у меня хорошо сидит? – спрашивает Анаис.

– Да… сама посмотри.

Я передаю ей карманное зеркальце, которое предусмотрительно прихватила с собой, и мы проверяем свои причёски. Толпа двинулась за нами, но из-за тесноты на дороге изломала изгороди по обочинам и теперь вытаптывает поле, не заботясь ни о чём. Взбудораженные парни несут кипы цветов, флаги и ещё бутылки! (Истинная правда, я сама видела, как один остановился, запрокинул голову и стал пить прямо из горлышка.)

«Светские» дамы расположились у городских ворот, кто на траве, кто на складных стульях, и все – под зонтиками. Они будут ждать здесь – так приличнее; ведь не подобает выказывать слишком большое нетерпение.