Они не двигаются с места, их наверняка подмывает сделать то, что я велю, но они боятся. Я забираю два пучка «венериных башмачков», пятнистых, как синичьи яйца, и показываю девчонкам, что жду их. Анаис, решившись последовать моему примеру, берёт в каждую руку по две герани, Мари и Люс тоже, и мы осторожно направляемся к выходу. У калитки нас охватывает нелепый страх, и мы все вместе, как овцы, протискиваемся в узкий проход и бежим в школу, где мадемуазель встречает нас радостными возгласами. Мы хором рассказываем ей свою одиссею, удивлённая директриса на секунду замирает в тревоге, но потом беззаботно заключает:

– Ладно! Будь что будет! В конце концов, цветы мы просто одолжили, хотя и без спросу.

Никакого шума по этому поводу потом не было, правда, папаша Кайаво ощетинил свои стены осколками стекла и железными наконечниками (после этой кражи нас в какой-то степени зауважали, в наших краях толк в грабежах знают). Наши цветы поместили в первом ряду, а потом в хлопотах по случаю приезда министра мы, честное слово, совсем забыли их отдать; в итоге они украсили сад мадемуазель.

Этот сад уже долгое время составляет единственный предмет разногласий между мадемуазель и её толстухой-матерью; оставшись в душе крестьянкой, та перекапывает землю, выпалывает сорняки, истребляет улиток, и ничегошеньки ей не надо, были бы грядки с капустой, луком-пореем, картошкой – чтобы можно было кормить пансионерок, ничего не покупая на стороне. Дочь, натура утончённая, мечтает о тёмных аллеях, цветочных кустах, беседках, обвитых жимолостью, – словом, о совершенно бесполезных растениях. Поэтому то мамаша Сержан презрительно долбит мотыгой маленький лаконосный сумах, плакучую берёзу, то мадемуазель в ярости топчет щавель или пахучий лук. Мы не нарадуемся, глядя на их единоборство. Справедливости ради надо признать, что во всех прочих местах – кроме сада и кухни – мамаша Сержан полностью отступает на второй план; она никогда не ходит в гости, в спорах не высказывает своего суждения и храбро носит чепчик в сборках.

Самое забавное, что нам предстоит в оставшиеся несколько часов, – это идти в школу по неузнаваемым улицам, превращённым в лесные аллеи, парки, остро благоухающим срубленными ёлками. Кажется, что окрестные леса вторглись в Монтиньи, чуть ли не погребая его под листвой… Для маленького городка, затерянного среди деревьев, трудно придумать украшение более живописное, более подходящее… Не говорю «более адекватное», так как терпеть не могу этого слова.

Флаги, которые обезобразят и опошлят зелёные аллеи, повесят завтра, так же как венецианские фонари и цветные лампы. Тут ничего не поделаешь!

Женщины и парни запросто окликают нас, когда мы идём: «Эй! Вы уже наловчились, подсобите нам приколоть розы!»

Мы охотно «подсобляем», карабкаемся на лестницы; мои подружки позволяют – ох, что делается! И всему причиной министр! – взять себя за талию, а иногда и погладить ноги. Должна сказать, что такие грубые шуточки никто не разрешает себе с дочерью «моллюсковеда». Впрочем, в этих выходках парней, которые сами тут же обо всём забывают, нет ничего оскорбительного, даже обидного. И потом, я ведь понимаю, что мои школьные подружки из того же теста. Анаис не только допускает любые вольности, но и сама их жаждет. Фефед сносит её на руках с лестницы. Тушар по кличке Нуль засовывает ей под юбки колючие еловые ветки. Анаис взвизгивает, как зажатая дверью мышь, и чуть прикрывает томные глаза – она не в силах даже изобразить сопротивление.

Мадемуазель даёт нам немного отдохнуть – из опасения, что на празднике у нас будет слишком утомлённый вид. Впрочем, похоже, и делать уже нечего: всё в цветах, всё на своих местах; розы, которые разбросают по городу в последний момент, мокнут в подвале в вёдрах со свежей водой. Сегодня утром в большом лёгком ящике прислали три наших букета. Мадемуазель даже не разрешила его вскрыть, она лишь сняла верхнюю планку и немного приподняла папиросную бумагу, которой были обёрнуты патриотические цветы, и вату, распространявшую запах сырости. Тут же лёгкий ящик, где перекатывались комки соли – не знаю какой, – не дающей цветам увянуть, мамаша Сержан отнесла вниз, в подвал.

Оберегая своих главных учениц, директриса посылает нас – Анаис, Мари, Люс и меня – отдыхать в сад, под ореховые деревья. Развалившись в тени на зелёной скамейке, мы ни о чём таком не думаем. Сад гудит Мари Белом вдруг подскакивает, словно её ужалила оса, и принимается разворачивать одну из толстых папильоток, которые три дня тряслись на её голове.

– Ты что делаешь?

– Хочу посмотреть, хорошо ли завились.

– А если не хорошо?

– Тогда я их перед сном намочу. Нет, нормально, сама видишь.

Люс следует её примеру и разочарованно вскрикивает:

– А я как будто и не завивалась. Только на концах закрутились, и всё, или почти всё!

Её мягкие шелковистые волосы под бантами действительно выскальзывают из рук и ведут себя как им заблагорассудится.

– Ну и ладно, – говорю я ей, – будет тебе урок. Надо же, расстраиваться из-за того, что твоя голова не похожа на ёрш для мытья бутылок!

Но мои слова её не утешают, а так как мне надоело их всех слушать, я отхожу подальше и ложусь на песок в тени каштанов. Мысли перескакивают с одного на другое – жара, усталость…

Моё платье готово, оно мне очень идёт… Завтра я буду красивой, красивее дылды Анаис, красивее Мари – это, положим, не Бог весть что, но всё-таки приятно. Скоро я покину школу, и папа отошлёт меня в Париж к богатой бездетной тётке, я появлюсь в свете, где допущу массу оплошностей. Как только я обойдусь без деревни при моей извечной страстной любви к лесам и полям? Мне кажется нелепицей, что я не вернусь сюда, не увижу больше мадемуазель, золотоглавую малышку Эме, чудачку Мари, стервозину Анаис, Люс, охочую до тычков и ласк. Я буду грустить, что больше здесь не живу. И теперь на досуге я могу кое в чём себе сознаться – в том, что Люс, по совести говоря, нравится мне куда сильнее, чем я делаю вид. Тщетно я твержу себе, что она на самом деле некрасива, твержу о её животных обманчивых ласках, о фальши в её глазах – это ничуть не вредит её своеобразному обаянию, необычности, слабости и пока ещё простодушной извращённости; кроме того, у неё белая кожа, полные руки с тонкими кистями, прелестные ступни. Но я ей этого никогда не скажу. И она страдает из-за своей сестры, которую мадемуазель Сержан отняла у меня силой. Пусть у меня язык отсохнет, если я открою свои чувства Люс!


Под ореховыми деревьями Анаис расписывает Люс своё завтрашнее платье. Я подхожу с явным желанием сказать какую-нибудь гадость и слышу:

– Воротник? Но воротника не будет! Платье из шёлкового муслина, спереди и сзади вырез, здесь, взгляни-ка, пусто и красная лента.

– «Капуста красная нуждается в нежирной каменистой почве», – учит нас бесподобный Берийон. Это как раз для тебя, правда, Анаис? Здесь, взгляни, капуста. У тебя будет не платье, а огород.

– Мадемуазель Клодина, чем упражняться в остроумии, сидели бы себе на песке, вас сюда не звали.

– Не горячись. Лучше расскажи про свою юбку, какими овощами ты её украсила? Так и представляю себе бахрому из петрушки!

Люс веселится от души. Анаис с оскорблённым видом удаляется. Так как солнце уже садится, встаём и мы.

Когда мы закрываем садовую калитку, раздаётся звонкий смех, он всё ближе и ближе: прыская пробегает Эме, преследуемая умопомрачительным Рабастаном, который обстреливает её осыпавшимися цветами бегонии. Торжественное открытие школы министром словно оправдывает флирт на улицах и в самой школе, судя по всему, тоже. За ними следует мадемуазель Сержан, бледная от ревности, хмурая; мы слышим, как через несколько шагов она взывает:

– Мадемуазель Лантене, я вас уже два раза спросила, вы собираете своих учениц полвосьмого?

Но сумасбродка Эме в восторге от того, что она может пококетничать с мужчиной и позлить свою возлюбленную, бежит себе дальше, и алые цветы осыпают её волосы и платье… Вечером её ожидает бурная сцена.

В пять часов учительницы с большим трудом собирают своих разбредшихся по всем углам воспитанниц. Директриса звонит в колокольчик, который обычно приглашает девчонок на завтрак, и прерывает бешеный галоп нашей четвёрки в банкетном зале под сенью цветов, украшавших потолок.

– А сейчас, – кричит она голосом, который приберегает для праздников, – вы пойдёте домой и ляжете спать! Завтра утром, в полвосьмого, вы все соберётесь здесь, одетые и причёсанные так, чтобы с вами больше не возиться! Вам раздадут вымпелы и флажки. Клодина, Анаис и Мари возьмут букеты. А остальное… увидите сами, когда придёте. А теперь идите. Не попортите цветы, когда будете проходить в двери, и чтобы до завтрашнего утра я о вас не слышала!

Потом она добавляет:

– Мадемуазель Клодина, вы выучили приветственную речь?

– Ещё бы! Анаис мне её сегодня уже три раза повторила.

– А… а раздача наград? – отваживается спросить чей-то робкий голос.

– Раздача наград – это как получится! Вероятно, я просто раздам вам здесь книги, а официального распределения наград не будет из-за торжественного открытия школы.

– А хор, «Гимн Природе»?

– Вы споете его завтра перед министром. Ну-ка уходите сейчас же!

Это заявление очень огорчило многих девчонок, которые ждали распределения наград как уникального в своём роде события, случающегося раз в год. Озадаченные, недовольные, они исчезают под убранными зеленью арками.

Усталые, но гордые жители Монтиньи отдыхают на пороге своих домов, созерцая результаты своего труда. Оставшуюся часть дня девочки пришивают ленты, пришивают кружева на край импровизированных декольте – готовятся к большому балу в мэрии!

Завтра утром, как рассветёт, парни раскидают по пути следования кортежа срезанную траву, зелёные листья вперемешку с цветами и лепестками роз. Если министр Жан Дюпюи останется недоволен, ему, чёрт возьми, не поздоровится.