– А сейчас давай в постель, и чтобы оставила девчонку в покое, не то я тебя так вздую – своих не узнаешь.

По-прежнему молча злясь, Анаис прыгает в постель и поворачивается носом к стене. Она на редкость труслива и боится, как бы её не отлупили. Маленькие белые привидения расходятся по комнатам, а Люс робко устраивается рядом со своей мучительницей, которая лежит теперь неподвижно, как куль (назавтра моя протеже доложила, что Анаис за всю ночь пошевелилась лишь раз, с досадой швырнув свою подушку на пол).

Никто не рассказал о случившемся мадемуазель Сержан. Мы все жили предстоящим днём, ведь нас ожидали экзамены по математике и рисованию, а списки допущенных к устному экзамену должны были вывесить вечером.


Проглотив по чашке шоколада, мы вылетаем из гостиницы. В семь уже стоит жара. Освоившись, мы сами рассаживаемся по местам и в ожидании экзаменаторов пристойно и скромно переговариваемся. Девчонки чувствуют себя почти как дома, скользят меж парт, ни на что не натыкаясь, привычно раскладывают перед собой карандаши, ручки, ластики, ножички для подчистки бумаги – всё что полагается. Ещё немного – и мы покажем, кто на что горазд.

Входят вершители наших судеб. Они уже не наводят на нас такой страх; девчонки побойчее глядят на них спокойно, как на старых знакомых. Рубо, нацепивший на себя что-то вроде панамы (он полагает, что выглядит в ней элегантно), в нетерпении начинает суетиться:

– Давайте, давайте, барышни! Мы сегодня опаздываем. Придётся нагонять.

Ничего себе! Сейчас мы окажемся виноваты, что они не смогли встать пораньше! В один миг столы усеяны листами, и вот мы уже запечатываем углы со своими фамилиями, а Рубо торопливо ломает печать на большом жёлтом конверте со штемпелем инспекции учебного округа и извлекает оттуда условия задач, которых все так страшатся.


Вопрос первый: «Некий человек приобрёл 3,5 %-ную ренту при курсе 94,6 франка…» и т. д.

Чтоб ему пусто было, этому болвану в панаме! Биржевые операции наводят на меня тоску: для меня всегда целая проблема не забыть все эти комиссионные, 1/800 процента.

Вопрос второй: «Признаки делимости числа на девять».

– В вашем распоряжении час.

Да, времени совсем в обрез. Хорошо ещё, я так долго зубрила правило делимости на девять, что в конце концов его запомнила. Надо ещё разобрать все необходимые и достаточные условия – какое занудство!

Другие девчонки уже погрузились в работу; над склонёнными головами висит невнятный гул: слышатся обрывки вычислений.

…Задача решена. Проверив каждое действие дважды (я так часто ошибаюсь!), я в результате получаю, что этот человек имеет прибыль в 22 850 франков – ничего себе! Такое круглое число вызывает у меня доверие, но всё же я хочу сравнить свой ответ с ответом Люс: она мастерица считать. Некоторые уже кончили и сидят с довольными лицами. Я не раз поражалась математическим способностям большинства наших девчонок, вышедших из семей прижимистых крестьян и ушлых мастеровых. Я могла бы спросить ответ у темноволосой соседки, которая тоже уже всё решила, но мне не нравится её серьёзный сдержанный взгляд. Я скатываю шарик, он падает прямо под носом у Люс, на бумажке число – 22 850. Она радостно кивает всё нормально. Удовлетворённая, я спрашиваю соседку:

– У вас сколько?

Поколебавшись, она сухо произносит:

– У меня больше двадцати тысяч франков.

– У меня тоже, но на сколько больше?

– Ну… больше…

– Я же не прошу их у вас взаймы. Оставьте свои двадцать две тысячи восемьсот пятьдесят франков при себе, вы не единственная правильно решили, и вообще вы вылитый чёрный муравей, с какой стороны ни посмотри.

Вокруг раздаются смешки. Ничуть не обидевшись, соседка скрещивает руки на груди и опускает глаза.

– Готово, девушки? – громко спрашивает Рубо. – Тогда свободны, не опаздывайте на экзамен по рисованию.


Без пяти два мы возвращаемся в бывшее заведение Ривуара. Какое мерзкое здание, как хочется уйти из этого обветшалого острога.

Там, где посветлее, Рубо расставил двумя кругами стулья, в центре каждого круга стоит скамья. Что на неё поставят? Мы глядим во все глаза. Помощник экзаменатора выносит два кувшина с ручками. Он ещё не успевает поставить их на скамью, как слышится шепоток:

– Трудно будет, ведь они прозрачные!

Рубо говорит:

– Девушки, на экзамене по рисованию вы можете рассаживаться как хотите. Вам предстоит сделать контурный рисунок – эскиз углём и карандашом Конде – этих двух ваз (сам ты ваза!). Категорически запрещается чертить линии построения с помощью линейки или чего-либо подобного. Папки, которые все должны были принести, будут у вас вместо чертёжных досок.

Он ещё не закрыл рот, а я уже мчусь на стул, который себе присмотрела, – прекрасное место, откуда кувшин с ручкой виден в профиль. Кое-кто следует моему примеру, и я оказываюсь между Люс и Мари Белом. «Категорически запрещено чертить линии построения по линейке» – мы это заранее знали и запаслись с подружками полосками плотной бумаги длиной в дециметр с сантиметровыми делениями, такие полоски очень легко спрятать.

Переговариваться разрешено, однако пользуемся мы этим не часто. Куда приятней строить рожи, когда, протянув руку и прикрыв глаз, мы делаем измерения с помощью пенала. При небольшой сноровке проще простого начертить по линейке линии построения (две линии в виде креста, разделяющие лист, и прямоугольник, вмещающий широкую часть кувшина).

Из другой группы вдруг доносятся гул, приглушённые восклицания и строгий возглас Рубо:

– Этого достаточно, мадемуазель, чтобы удалить вас с экзамена!

Костлявая хилая девчонка, которую Рубо застиг со складной линейкой в руках, рыдает, уткнувшись в платок. Рубо тут же бросается проверять других, но бумажные полоски с делениями исчезли, словно по мановению волшебной палочки. Впрочем, в них больше нет нужды.

Кувшин у меня получается замечательный, пузатый. Пока я им любуюсь, экзаменатор, который следил за нами, отвлечённый робко вошедшими учительницами, пожелавшими узнать, «хороши ли сочинения в целом», оставляет нас одних, и Люс тихо тянет меня за рукав:

– Скажи, пожалуйста, мой рисунок ничего? Мне кажется, тут что-то не так.

Посмотрев рисунок, я говорю:

– Чёрт подери, да у тебя ручка слишком низко. От этого твой кувшин похож на побитую собаку с поджатым хвостом.

– А мой? – спрашивает с другой стороны Мари.

– У твоего справа горб. Надень на него ортопедический корсет.

– Чего?

– Я говорю, подложи ему слева ваты, а то женские прелести у него только с одной стороны. Попроси Анаис одолжить тебе одну из её «накладных» грудей (дылда Анаис вкладывает два платка в чашечки лифчика, и никакие наши насмешки не смогли отвадить её от этой детской набивки).

Наша болтовня вызывает у соседок приступ непомерного веселья: Люс, смеясь, откидывается на стуле, на её кошачьем личике обнажаются белоснежные зубы; Мари надувает щёки, как меха волынки. И тут же обе замирают в самый разгар веселья – грозный взгляд сверкающих в глубине зала глаз директрисы словно обращает их в камень. Конец сеанса венчает мёртвая тишина.


Нас выставляют за дверь, мы возбуждены, разгорячены от мысли, что уже нынче вечером на двери будет вывешен список допущенных к завтрашнему устному экзамену. Мадемуазель Сержан едва сдерживает нас; мы болтаем без умолку.

– Ты пойдёшь смотреть список. Мари?

– Нет! Если меня там не окажется, все станут надо мной смеяться.

– А я пойду, – говорит Анаис. – Хочу поглядеть на физиономии тех, кто провалился.

– А если ты будешь одной из них?

– Так ведь у меня на лбу моя фамилия не написана, а рожу я скорчу довольную, чтобы никто не смотрел на меня с сочувствием.

– Хватит! У меня от вас голова раскалывается, – внезапно взрывается директриса. – Вечером видно будет. И смотрите у меня, не то я пойду читать список одна. Впрочем, в гостиницу мы сейчас не пойдём, нечего лишний раз делать такие концы. Пообедаем в ресторане.

Она осведомляется о заказанном заранее кабинете. Нам отводят нечто вроде купальной кабинки, куда сверху проникает тусклый дневной свет. Наше возбуждение спадает. Мы, как волчата, набрасываемся на еду. Утолив голод, мы то и дело спрашиваем, который час. Мадемуазель тщетно пытается нас успокоить, убеждая, что экзаменующихся много и эти господа просто не успеют прочесть все сочинения до девяти, – мы взвинчены до предела.

Делать в этом погребке больше нечего! Но мадемуазель Сержан не хочет выводить нас на улицу, и я знаю почему: в этот час солдаты гарнизона ещё в увольнении, а эти фанфароны в красных штанах особо не церемонятся. Мы уже шли обедать под улыбки, восторженное цоканье языков и чмоканье воздушных поцелуев; подобные знаки внимания нервируют директрису, и она изничтожает взглядом дерзких вояк. Однако этого недостаточно, чтобы поставить их на место.

День клонится к вечеру, от нетерпения мы всё больше мрачнеем и злимся. Анаис с Мари, нахохлившись, как куры перед дракой, уже обменялись язвительными репликами. Сёстры Жобер – такое впечатление – размышляют о развалинах Карфагена, а я острым локтем отпихиваю малышку Люс, которая лезет ласкаться. К счастью, мадемуазель – почти такая же раздражённая, как мы, – звонит и просит зажечь свет и принести две колоды карт. Отличная идея!

Две газовые лампы немного поднимают нам настроение, а при виде карт мы и вовсе расплываемся в улыбке.

– Давайте в тридцать одно!

Хорошо! Правда, сёстры Жобер играть не умеют. Что ж, пусть себе и дальше размышляют о бренности человеческой жизни, а мы будем резаться в карты, пока мадемуазель читает газеты.

Мы развлекаемся, но игра продвигается плохо. Анаис мухлюет. Иногда мы останавливаемся посреди партии и, опершись о стол, с напряжёнными лицами спрашиваем:

– Который час?

Мари высказывает мысль, что из-за темноты нельзя будет прочесть фамилии – надо будет взять с собой спички.