Пока не пришло время сочинения, почти все девчонки, изнемогая от жары, дремлют прямо на стульях. Мадемуазель читает газеты, но вот, взглянув на часы, она поднимается:

– Ну, девчонки, нам пора. Постарайтесь не писать ерунды. А вас, Клодина, я своими руками сброшу в реку, если вы не получите восемнадцать баллов из двадцати.

– Там по крайней мере будет прохладнее!

До чего тупы эти экзаменаторы! Даже дураку ясно, что в такую убийственную жару нам сподручнее писать сочинение утром. А им невдомёк. На что мы сейчас годимся?

Хотя двор полон, сейчас здесь гораздо тише, чем утром, а эти господа всё заставляют себя ждать. Я отправляюсь в крохотный садик, усаживаюсь в тени под увитой ломоносом стеной и, предавшись лени, закрываю глаза…


Кто-то кричит: «Клодина, Клодина!» Я вздрагиваю, ещё не до конца проснувшись, – спала я без задних ног. Передо мной – испуганная Люс, она трясёт меня и тащит за собой:

– Ты с ума сошла! Знаешь, что там творится! Мы четверть часа назад вошли в класс. Нам уже продиктовали тему сочинения, но потом мы с Мари Белом всё-таки решились сказать, что тебя нет… Пошли тебя искать. Мадемуазель Сержан побежала в поле, а я подумала, может, ты забрела сюда… Дорогая, тебе ужасно попадёт!

Я мчусь по лестнице, Люс – следом за мной. Моё появление встречено лёгким гулом, и экзаменаторы, покрасневшие после позднего обеда, оборачиваются ко мне.

– Вы что, мадемуазель? Где вы были?

Это голос Рубо – полулюбезный, полусуровый.

– Я была в саду и задремала.

В створке открытого окна я вижу своё мутноватое отражение: в растрёпанных волосах – сиреневые лепестки ломоноса, к платью пристали листья, на плече – зелёная гусеница и божья коровка. В общем, выгляжу отнюдь не дурно… Во всяком случае, экзаменаторы не спускают с меня глаз, а Рубо ни с того ни с сего спрашивает:

– Знаете ли вы картину Боттичелли под названием «Весна»?

Хлоп! Но я не растерялась:

– Да, сударь, мне это уже говорили.

Я с ходу пресекла его комплимент, и он обиженно прикусывает губу: это выйдет мне боком. Господа в чёрном посмеиваются. Я иду на своё место, и мне вдогонку несётся ободряющая фраза:

– Вы успеете, перепишите с доски тему, тем более что никто ещё не приступил к работе.

Это прошамкал славный старикан Салле, который, впрочем, меня не узнаёт – бедняга страшно близорук. Ладно, не робей, я на тебя не в обиде!

Итак, берёмся за сочинение! Это небольшое происшествие придало мне уверенности.

Тема: Напишите, как вы понимаете и как можете истолковать следующие слова Крисаля: «Что с того, что она нарушает законы Вожела».

Вопреки моим ожиданиям, тема не слишком дурацкая и не слишком неблагодарная. Проносится тревожный шепоток. Большинство девиц понятия не имеют ни о Крисале, ни об «Учёных женщинах». Сейчас поднимется настоящая кутерьма. Я веселюсь заранее. Я принимаюсь марать бумагу, стараясь, чтобы мои разглагольствования не выглядели совсем бессмысленными, и расцвечиваю их цитатами, дабы показать, что немного знаю Мольера. Дело идёт споро, и я перестаю обращать внимание на то, что происходит вокруг.

Подняв нос и пытаясь в задумчивости ухватить ускользающее слово, я замечаю, что Рубо с увлечением набрасывает в записной книжке мой портрет. Пусть рисует, и я как бы случайно принимаю прежнюю позу.

Бац! Ещё один шарик. Это от Люс: «Напиши, пожалуйста, две-три общие идеи. Сама я не справлюсь, я в отчаянии. Целую тебя, хотя ты и далеко». Гляжу на Люс, на её бедное застывшее личико, красные глаза; в ответ на мой взгляд она безнадёжно качает головой. Я строчу на папиросной бумаге всё, что в моих силах, и бросаю шарик, но не по верху – это слишком рискованно, – а над полом, по проходу между двумя рядами столов. Люс проворно накрывает бумажку ногой.

Я отшлифовываю заключение – в нём я развиваю мысли, которые понравятся экзаменаторам и которые не нравятся мне. Уф! Конец! Посмотрим, как дела у других…

Анаис трудится, не поднимая головы, но не забывает при этом прикрывать левой рукой лист, чтобы не списала соседка. Рубо закончил свой эскиз. Время меж тем подходит к концу, но солнце едва опустилось. Я как выжатый лимон; сегодня вечером благоразумно лягу спать вместе со всеми – обойдусь без музыки. Поглазеем ещё: целая фаланга столов четырьмя рядами уходит в глубину зала; девчонки в чёрном склонились над листами, видны лишь их гладкие пучки или косы, стянутые в тугие жгуты; светлых платьев мало – только у учениц начальных школ вроде нашей. На этом фоне выделяются зелёные ленты на шеях пансионерок из Вильнёва. Глубокая тишина, которую прерывает лишь шелест перевёртываемых листов да порой усталый вздох… Но вот Рубо складывает «Монитёр дю Френуа», над которым он клевал носом, и вынимает часы:

– Пора, девушки, я собираю листы! Раздаётся несколько слабых стонов; девчонки, не успевшие кончить, в растерянности умоляют дать им ещё пять минут, им идут навстречу. Потом эти господа собирают работы и отпускают нас. Мы встаём, потягиваемся, зеваем. Ещё на лестнице девчонки сбиваются в кучки. Анаис спешит ко мне:

– Ну, что ты написала? С чего начала?

– Да отвяжись! Или ты думаешь, что я запомнила своё сочинение наизусть?

– А где твой черновик?

– У меня его нет. Я лишь набросала несколько фраз, которые надо было предварительно причесать.

– Но, дорогая, тебе влетит! Свой я несу показать мадемуазель.

Мари Белом тоже с черновиком, и Люс, в общем, все, кроме меня, – так у них заведено.

Во дворе, ещё тёплом, хотя солнце уже зашло, мадемуазель Сержан, присев на невысокую стену, читает роман.

– Наконец-то! Быстро давайте черновики, я посмотрю, не слишком ли вы напортачили.

Она читает черновики и высказывает свои суждения: у Анаис работа, кажется, «ничего», у Люс есть «неплохие идеи» (мои, чёрт возьми!), но «они недостаточно развёрнуты»; Мари, «как всегда, переливает из пустого в порожнее», а вот у сестёр Жобер сочинения «вполне приличные».

– А где ваш черновик, Клодина?

– Я писала без черновика.

– Дорогая, вы, должно быть, сошли с ума. На экзамене – и без черновика! Впрочем, сдаётся мне, разумного ответа я от вас не получу. Скажите хотя бы, как написали – плохо?

– Нет, мадемуазель, думаю, неплохо.

– На какую оценку? На семнадцать?

– Семнадцать? О, мадемуазель, скромность мешает мне… Семнадцать – это много… но они поставят мне восемнадцать.

Подружки глядят на меня завистливо и недоброжелательно: «Эта Клодина ещё берётся предсказать свою отметку! И вообще, в чём тут её заслуга, просто у неё способности и она печёт сочинения как блины… берёт ручку – и пошло-поехало!»

Девчонки вокруг нас пронзительно щебечут, показывают черновики учительницам, вскрикивают, охают да ахают, сожалея, что забыли какую-то мысль… пищат, словно птенцы в вольере.

Вечером, вместо того, чтобы сбежать в город, я обсуждаю этот «великий день» с Мари Белом, развалившись рядом с ней на кровати.

– Моя соседка справа, – рассказывает Мари, – была из церковной школы, и представляешь себе, Клодина, утром, когда раздавали листы перед диктантом, она вынула из кармана чётки и стала их под столом перебирать. Да, дорогая, чётки – толстые, круглые, что-то вроде карманных счётов. Чтобы они принесли удачу.

– Ха! Ничего хорошего с этого не будет, но и плохого тоже. Что там за шум?

В комнате напротив, где живут Люс и Анаис, по-моему, идёт настоящее сражение. Дверь резко распахивается, и к нам в короткой рубашке врывается испуганная Люс.

– Заступись за меня, пожалуйста. Анаис как с цепи сорвалась!

– Что она тебе сделала?

– Сначала она налила мне в ботинки воду, потом в кровати била меня ногой и щипала за зад. А когда я стала жаловаться, сказала, что, если мне не нравится, Я могу спать рядом, на коврике.

– Почему ты не позовёшь мадемуазель?

– Как же, позовёшь её! Я пошла к ней в комнату, а её нет. В коридоре горничная сказала, что мадемуазель вышла вместе с хозяйкой гостиницы. И что мне теперь делать?

Люс плачет. Бедняжка! Она такая маленькая в своей рубашке, открывающей тонкие руки и красивые ноги. Нагишом, да если ещё лицо прикрыть, она выглядела бы намного соблазнительнее (можно оставить две дырки для глаз). Но раздумывать некогда, я соскакиваю на пол и бегу в их комнату. Анаис лежит посередине кровати, натянув одеяло до подбородка. Выражение лица не предвещает ничего хорошего.

– Какая муха тебя укусила? Ты что, не хочешь, чтобы Люс спала вместе с тобой?

– Вовсе нет, просто она заняла всю постель, я её и столкнула.

– Врёшь! Ты щипаешься, и потом ты ведь налила ей воду в ботинки.

– Спи с ней сама, если хочешь, а мне это ни к чему.

– У неё кожа-то побелей твоей. Впрочем, не у неё одной!

– Вот-вот, всем известно, что младшая сестра тебе нравится так же, как старшая…

– Ну погоди, сейчас ты у меня пожалеешь о своих словах.

И я как была, в рубашке, бросаюсь на кровать, срываю простыню, хватаю дылду Анаис за ноги и, хотя она молча впивается ногтями мне в плечо, стаскиваю её с кровати; она падает спиной на пол, и я, не выпуская из рук её лапы, зову:

– Мари, Люс, идите посмотрите!

На зов является целая процессия девиц в белых рубашках, и тут же раздаются испуганные причитания:

– Ой, разнимите их! Позовите мадемуазель!

Анаис не кричит, она лишь дрыгает ногами и испепеляет меня взглядом, упорно пытаясь закрыть то, что я обнажаю, волоча её по полу: её жёлтые ноги и отвислый зад. Меня так разбирает смех, что я, того и гляди, не удержу ног этой дурищи. Я объясняю:

– Представляете себе, эта дылда не хочет пустить Люс к себе в кровать – щиплется, наливает ей в обувь воды. Вот я и решила проучить Анаис.

В ответ молчание, все в замешательстве. Сёстры Жобер слишком осторожны, чтобы принять чью-либо сторону. Наконец я отпускаю лодыжки Анаис, та вскакивает и быстро одёргивает сорочку.