– Будете хорошо себя вести, вечером после ужина пойдём делать розы с госпожой Шербе и её девушками.

Радостный шёпот. Все мои подружки в восторге. Только не я! Мне вовсе не улыбается делать во дворе гостиницы бумажные розы вместе с тучной дебелой хозяйкой. Вероятно, недовольство отражается у меня на лице, потому что директриса, мгновенно вспыхнув, говорит:

– Разумеется, я никого не принуждаю. Если мадемуазель Клодина считает, что ей ни к чему идти с нами…

– Да, я так считаю, мадемуазель, я лучше останусь у себя в комнате, от меня, боюсь, будет мало прока.

– Оставайтесь, обойдёмся без вас. Но тогда мне придётся забрать с собой ключ от вашего номера – я за вас отвечаю.

Об этом я не подумала и теперь не знаю, что сказать. Мы поднимаемся наверх, весь день до вечера зеваем над книжками и нервничаем в ожидании завтрашнего дня. Лучше бы погуляли, ведь всё равно без толку проводим время…

Мало того, вечером мне сидеть под замком. Терпеть не могу быть взаперти. Как только меня запирают, я теряю голову. (Когда я была совсем маленькой, меня не могли поместить в пансион – я сразу свирепела, когда мне запрещали выходить на улицу. А ведь пробовали дважды. Мне тогда было девять лет. Оба раза в первый же вечер я подскакивала к окну, как глупая птица, и кричала, кусалась, царапалась, а потом, задыхаясь, падала! Приходилось им меня выпускать. Прижиться я смогла лишь в нашей немыслимой школе, потому что там по крайней мере я не чувствовала себя «пленницей» и спала дома, в своей кровати.)

Виду я, естественно, не подаю, но я вне себя от раздражения и унижения. Вымаливать прощение я не стану – слишком много чести будет этой рыжей злодейке! Если бы она хоть оставила ключ внутри! Но и этого я не попрошу, не хочу! Только бы ночь побыстрее кончилась…

До обеда мадемуазель Сержан выводит нас на прогулку к реке. Малышка Люс сочувствует мне и пытается утешить:

– Знаешь, если ты её попросишь, она позволит тебе спуститься, только попроси как следует.

– Отстань! Лучше я буду восемь месяцев, восемь дней, восемь часов и восемь минут сидеть запертой на три оборота!

– Зря ты так! А то поделали бы розы, спели…

– Ах, эти невинные радости! А я вот возьму и окачу вас водой!

– Да брось! Взяла и испортила нам день! Без тебя мне будет грустно.

– Ну вот, раскисла! А я буду спать, набираться сил для завтрашнего «великого события».

Ещё одна трапеза за общим столом, теперь в компании с коммивояжёрами и торговцами лошадьми. Страстно мечтая быть замеченной, дылда Анаис вовсю размахивает руками и в результате опрокидывает на белую скатерть свой стакан с водой, подкрашенной вином.

В девять мы поднимаемся к себе. Мои подружки захватывают косынки на случай, если похолодает, а я… я остаюсь у себя в комнате. О, я вполне владею собой, но слушаю с тяжёлым сердцем, как мадемуазель Сержан поворачивает в замке ключ и уносит его с собой… Теперь я совсем одна… Слышно, как девчонки выходят во двор; можно было бы поглядеть в окно, но ни за что на свете я не покажу, что сожалею о случившемся и проявляю любопытство. Что ж, остаётся только лечь спать.

Я снимаю пояс и вдруг замираю перед комодом, загораживающим дверь в смежную комнату (засов с моей стороны), – ведь через эту дверь можно выйти в коридор. Я вижу в этом неумолимый перст судьбы. Теперь будь что будет, я не хочу, чтобы рыжая злодейка праздновала победу и говорила себе: «Я её заперла!» Я вновь застёгиваю пояс и надеваю шляпу. Во двор я не пойду – не такая дура, – я пойду к гостеприимным и приветливым папиным друзьям – они будут мне рады. Уф, какой тяжеленный комод! Совсем запарилась! Засов движется тяжело, его давно не трогали, дверь отворяется со скрипом, но отворяется. Комната, в которую я проникаю со свечой в руке, пуста, кровать не застелена. Я бегу к двери, она, к счастью, не заперта и, к моей радости, выходит в благословенный коридор. Как хорошо дышится на свободе! Теперь только бы не попасться! На лестнице – никого, на месте портье – тоже, все мастерят розы. Мастерите, мастерите – без меня!

Ночь на улице тёплая. Я тихо смеюсь. Однако пора идти к папиным знакомым. К несчастью, я не знаю дороги, а идти придётся в темноте. Ладно, кого-нибудь спрошу. Я решительно поднимаюсь вдоль реки и у фонаря обращаюсь к прохожему: «Скажите, пожалуйста, как пройти на Театральную площадь?» Он останавливается и наклоняется, чтобы получше меня разглядеть.

– Но, прелестное дитя, позвольте вас проводить, сами вы не найдёте.

Вот зануда! Я поворачиваюсь и живо ныряю во мрак. Потом спрашиваю дорогу у бакалейщика, который с грохотом опускает железный занавес своего магазина. И так, с одной улицы на другую, зачастую преследуемая смешками и фамильярными окликами, я добираюсь до Театральной площади и звоню в знакомый дом.

Мой приход прерывает трио скрипки, виолончели и фортепьяно, исполняемое главой семейства и двумя его белокурыми дочками. Шум, гам, хозяева вскакивают:

– Вы? Какими судьбами? Почему одна?

– Подождите, дайте сказать. И не сердитесь на меня.

Я им расписываю своё заточение, побег, завтрашние экзамены; блондинки помирают со смеху.

– Ах, как здорово! Только вы способны выкинуть такую штуку!

Папа тоже снисходительно улыбается.

– Не беспокойтесь, назад мы вас проводим и добьёмся, чтобы вас простили.

Какие славные люди!

И мы ничтоже сумняшеся музицируем. В десять я откланиваюсь и прошу, чтобы меня никто не провожал, кроме старой няни. Мы с ней идём по опустевшим улицам при свете взошедшей луны. Время от времени я спрашиваю себя, что-то скажет вспыльчивая директриса.

Няня входит со мной в гостиницу, и я обнаруживаю, что все мои подружки ещё во дворе – занимаются бумажными розами, пьют пиво и лимонад. Я могла бы незаметно проскользнуть в комнату, но предпочитаю устроить небольшую эффектную сцену. Скромно потупив глаза, я предстаю перед мадемуазель, которая при виде меня вскакивает на ноги:

– Откуда вы взялись?

Я киваю на няню, и та послушно произносит свой урок:

– Мадемуазель провела вечер с моим хозяином и его дочерьми.

Потом она что-то бормочет на прощанье и исчезает. Я остаюсь одна (раз, два, три) с… фурией! Глаза её сверкают, брови взлетают вверх и сдвигаются; остолбеневшие девчонки замирают с розами в руках. Глаза у Люс возбуждённо блестят, Мари вся раскраснелась, а дылда Анаис трепещет как струна – у меня сразу возникает мысль, что они немного под хмельком. Право, ничего плохого в этом нет. Мадемуазель Сержан меж тем молчит – то ли подбирает слова, то ли сдерживается, чтобы не сорваться. Наконец она открывает рот, но обращается не ко мне:

– Пора идти наверх, уже поздно.

Значит, гром грянет у меня в комнате? Пусть… На лестнице девчонки глядят на меня, как на зачумлённую. В умоляющем взгляде Люс – невысказанный вопрос.

В комнате воцаряется торжественная тишина, затем директриса суровым тоном осведомляется:

– Где вы были?

– Вы же знаете, у папиных друзей.

– Как вы осмелились выйти?

– Очень просто: сами видите, отодвинула комод, который загораживал эту дверь.

– Какое гнусное бесстыдство! Я расскажу о вашем безрассудном поведении вашему отцу, пусть порадуется!

– Папе? Да он скажет: «Что ж, я знаю, это дитя так любит свободу», – и с нетерпением будет ждать, когда вы закончите свой рассказ, чтобы снова окунуться в «Описание моллюсков Френуа».

Заметив, что девчонки внимательно слушают наш разговор, она поворачивается к ним:

– Ну-ка, все спать. Если через четверть часа у вас в комнатах ещё будут гореть свечи, я вам задам! А за мадемуазель Клодину я снимаю с себя всякую ответственность, пусть её хоть украдут сегодня ночью, если она того пожелает!

Что вы такое говорите, мадемуазель! Девчонки разбегаются, как испуганные мыши, и я остаюсь с Мари Белом, которая заявляет:

– Вот уж правда, тебя не запрёшь! Я бы ни за что не догадалась отодвинуть комод.

– Я в гостях не скучала. Но давай пошевеливайся, а то она явится задуть нам свечку.


В чужой кровати спится плохо. И потом, я всю ночь прижималась к стене, чтобы не касаться ног Мари.

Утром нас поднимают в половине шестого. Мы встаём разморённые. Чтобы немного встряхнуться, я как следует умываюсь холодной водой. Пока я плещусь под умывальником, Люс и дылда Анаис приходят одолжить у меня душистое мыло, открывалку и т. д. Мари просит помочь ей уложить волосы. Умора глядеть на этих полуголых заспанных девчонок.

Мы обсуждаем, как лучше провести экзаменаторов. Анаис переписала на уголок платка исторические даты, в которых она не тверда (мне бы и скатерти не хватило!); Мари Белом смастерила миниатюрный атлас, который умещается в кулаке; Люс поместила на своих белых манжетах разные даты, годы царствований, математические теоремы – словом, целый учебник; сёстры Жобер настрочили массу всякой всячины на тонких полосках бумаги, которые засунули в ручки. Всех нас очень беспокоят сами экзаменаторы. Слышу, как Люс говорит:

– По математике спрашивать будет Леруж, по физике и химии – Рубо, говорят, большой придира, по литературе – папаша Салле.

Я перебиваю:

– Какой Салле? Бывший директор коллежа?

– Да.

– Вот здорово!

Я рада, что экзамен у меня будет принимать этот старый добряк, наш с папой хороший знакомый – он не будет ко мне строг.

Появляется сосредоточенная и молчаливая директриса – грядёт решающий момент.

– Ничего не забыли? Тогда пошли.

Наш небольшой отряд пересекает мост, взбирается по улицам, переулкам и в конце концов выходит к старому покосившемуся крыльцу, полустёртая вывеска над которым гласит: «Учебное заведение Ривуара». Это бывший пансион для девиц, закрытый несколько лет назад по причине ветхости (почему нас затащили именно сюда?). На страшно запущенном, некогда мощёном дворе оживлённо переговариваются более полусотни девушек: ученицы разных школ стоят отдельно друг от друга. Тут девчонки из Вильнёва, Больё и из десятка других городков кантона. Сгрудившись около своих преподавательниц, они отпускают колкие замечания в адрес других школ.