…Двое молодых супругов обедали в ресторане за отдельным маленьким столиком. У него были рыжие волосы, у неё – узкое смуглое лицо. Страсть не озаряла их лиц, руки не искали ответного пожатия, ноги не встречались под длинной белой скатертью… Часто, очень часто она прикрывала ресницами прозрачные глаза, так похожие на цветы дикого цикория, и то откладывала в рассеянности вилку, то вновь бралась за неё, дотрагивалась горячей рукой до запотевшего стекла графина, словно больная, мучимая привычным недугом. Он же ел с завидным аппетитом здорового человека, показывая ослепительные крепкие зубы, и говорил ей наставительным тоном: «Анни, напрасно вы не едите, это мясо как раз в меру поджарено…» Равнодушный слепец! Он не замечал ни лихорадочной страсти, ни взгляда её бледно-голубых глаз, прикрытых длинными густыми ресницами. Он не догадывался, как тревожно было у меня на душе, с каким блаженством и страхом ждала я любовных ласк… Боязливо и покорно я отдавалась его простым и грубым ласкам, и когда в груди закипали слёзы… когда мне казалось, что я погибаю… и я страстно, всем существом своим ждала чего-то… не знаю чего… ласкам уже наступал конец.

Теперь я всё поняла. Тоска, одиночество, несколько часов невыносимой мигрени сделали из меня грешницу, полную угрызений совести. Грех постоянно подстерегает меня, хоть я отчаянно и безнадёжно с ним борюсь… С тех пор как я веду этот дневник, я с каждым днём всё лучше понимаю себя, и образ Анни всё ярче выступает передо мной, как почерневший от времени портрет, отмываемый умелой рукой… Как смог Ален, которого так мало интересовала моя духовная жизнь, отгадать, что во мне живёт и… другая Анни? Не знаю. Быть может, чисто животное чувство ревности озарило его сознание?..

Что же открыло мне глаза? Его отсутствие? Неужели несколько миль моря и суши, отделяющие нас, смогли совершить это чудо? Или же я, подобно Зигфриду, отведала волшебного напитка и память вернулась ко мне? Но к Зигфриду возвратилась также и любовь, а ко мне – увы!.. За что мне теперь зацепиться? Все вокруг меня чем-то заняты, стремятся к намеченной цели… Марта и Леон бьются как рыба об лёд, он – чтобы книги его издавались большими тиражами, она – чтобы жить в роскоши. Клодина любит, а Каллиопа позволяет себя любить… Можи пьянствует. А у Алена – множество тщеславных стремлений: он хочет вести жизнь респектабельную, жизнь блестящую и благопристойную, дом его должен содержаться в идеальном порядке, знакомых он выбирает весьма осторожно, словно нанимает прислугу, а жену выезживает на коротком поводке, как выезживает свою английскую полукровку. Все они находятся в постоянном движении, как-то действуют, а я сижу, бессильно опустив праздные руки…


Марта появляется как раз в ту минуту, когда меня одолевают самые мрачные мысли. Она сама мне кажется не такой весёлой и бодрой, как обычно, а её яркие, выразительные губы складываются в грустную улыбку. А может быть, это мне представляется всё в чёрном цвете?

Она садится, не глядя на меня, и расправляет складки кружевной юбки, её костюм дополняет белый пикейный камзол, такие носили во времена Людовика XVI. Белые перья чуть колышутся на её белой шляпе. Я не люблю этот её наряд, он мне кажется слишком праздничным, чересчур свадебным. В глубине души я предпочитаю свой туалет из вуали цвета слоновой кости. Платье всё в сборках, юбка, волан, круглая кокетка и рукава, раскрывающиеся, как крылья.

– Ну, ты идёшь? – спрашивает Марта отрывисто.

– Куда?

– Ты будто с луны свалилась! Слушать музыку, уже пять часов.

– Дело в том, что…

Движением руки она обрывает меня.

– Нет, прошу тебя! Ты мне уже говорила. Бери шляпу и пошли.

Обычно я повинуюсь не рассуждая. Но сегодня у меня тяжело на душе, меня словно подменили.

– Нет, Марта, уверяю тебя, у меня болит голова.

Она дёргает плечом.

– Знаю. На воздухе всё пройдёт. Идём же!

Очень мягко я продолжаю отказываться. Она кусает губы, хмурит чернёные рыжие брови.

– Послушай, наконец! Мне нужно, чтоб ты пошла со мной.

– Нужно?

– Да, нужно. Я не хочу оказаться с Можи там одна.

– С Можи? Ты шутишь. Там же наверняка будут Клодина, Рено, Каллиопа.

Марта волнуется, немного бледнеет, руки её начинают дрожать.

– Умоляю, Анни… не серди меня.

Сбитая с толку, заподозрив что-то неладное, я продолжаю сидеть. Она не смотрит на меня и говорит, глядя в окно:

– Мне… мне очень нужно, чтоб ты пошла со мной… Потому что Леон меня ревнует.

Она лжёт. Я чувствую, что она лжёт. Она понимает, что ей не удалось обмануть меня, и теперь смотрит на меня в упор горящими глазами.

– Да, я действительно соврала. Я должна поговорить с Можи без свидетелей; ты мне нужна, чтобы гуляющие думали, что ты сопровождаешь нас, следишь за нами издалека, как воспитательница-англичанка. Возьми с собой книгу или вышивание, что хочешь. Вот так. Идёт? Что ты решаешь? Окажешь мне эту услугу или нет?

Я краснею за неё. Она и Можи! И она рассчитывает на меня, чтобы… о нет!

Увидев мой жест, она в бешенстве топает ногой.

– Ты дура! Уж не думаешь ли ты, что я собираюсь переспать с ним где-нибудь под кустом в парке? Пойми же, ничего у меня не ладится, деньги мне никак не даются, мне просто необходимо заставить Можи написать не одну статью о романе Леона, который появится в октябре, а две или три в иностранных журналах, они могли бы открыть нам книжные рынки Лондона и Вены! Этот пьянчуга хитёр, как сам чёрт, вот уже месяц как мы стараемся перехитрить друг друга, но я надеюсь, что сумею одержать над ним верх, иначе я… я…

Она задыхается от возмущения и даже начинает заикаться, она потрясает кулаком, лицо её странно грубеет, теперь она похожа на разъярённую торговку эпохи Революции, натянувшую на себя костюм маркизы, но вот она, сделав над собой огромное усилие, берёт себя в руки и продолжает с холодным спокойствием:

– Вот каково положение дел. Идёшь ты со мной в парк или нет? Будь я в Париже, мне не пришлось бы просить тебя о таком одолжении. В Париже умная женщина всегда сумеет выкрутиться сама! Но здесь, в этом фаланстере, где сосед по гостинице знает, сколько у вас грязных рубашек и сколько кувшинов горячей воды приносит вам в номер служанка по утрам…

– Тогда, Марта, скажи мне… ты делаешь это из любви к Леону?

– Из любви… что я делаю?

– Ну, жертвуешь собой, любезничаешь с этим субъектом… Ты делаешь всё это ради славы твоего мужа?

Она сухо смеётся и пудрит пылающие щёки.

– Ради его славы, если тебе так угодно. Лавровый венок… что ж, этот головной убор не хуже любого другого. Не ищи шляпу, она лежит на кровати.

До чего доведут меня эти женщины? Ни на одну из них не хотела бы я походить! Марта готова на всё, Каллиопа цинична, как женщина из гарема, Клодина своим бесстыдством напоминает дикого зверька со всеми его инстинктами, включая и благородные. Боже! Ты видишь, как здраво о них я сужу, сделай же так, чтоб я не стала такой, как они!

Да, я отправилась с Мартой слушать музыку, а потом мы гуляли по парку, Можи шёл между нами. В пустынной аллее Марта сказала мне просто: «Анни, у тебя на башмаке развязался шнурок». Я покорно сделала вид, что завязываю шелковый шнурок, хотя узел был в полном порядке, и не стала их догонять. Я следовала за ними издалека, глядя в землю, не смея поднять глаз, не решаясь взглянуть на их спины, до меня долетали лишь их негромкие взволнованные голоса.

Наконец Марта, возбуждённая и торжествующая, подошла ко мне, освобождая меня от этой постыдной вахты, и я с облегчением вздохнула. Она ласково взяла меня под руку.

– Всё в порядке. Спасибо, дружок. Ты очень мне помогла. Подумай только, в каком я была затруднении. Назначь я свидание Можи в парке, на молочной ферме или за одним из столиков в кафе, через пять минут к нам бы наверняка пристал какой-нибудь надоедливый господин или, что ещё хуже, какая-нибудь дама. А принять его у себя в комнате уже было опасно.

– Значит, он их тебе обещал?

– Что?

– Статьи в иностранных журналах.

– Ах, да… Да, и статьи, и всё, что я пожелаю.

Она на мгновение умолкает, обмахивается пышными рукавами и говорит как бы про себя, очень тихо:

– А он богат, этот негодяй.

Удивлённая, я смотрю на неё.

– Богат? А тебе-то что до этого, Марта?

– Я хочу сказать, – живо объясняет она, – что завидую ему: он пишет ради собственного удовольствия, ему не приходится вкалывать, как этому бедняге Леону – посмотри, как он безуспешно осаждает Каллиопу. Этот кипрский город без крепостных стен никак не желает сдаваться.

– К тому же осаждающий, возможно, не слишком хорошо вооружён, – робко вставляю я.

Марта, поражённая, останавливается посреди аллеи.

– Боже милостивый! Анни начинает говорить непристойности! Дорогая моя, я и не предполагала, что у тебя имеются такие точные сведения о Леоне.

Она весело присоединяется к группе наших общих знакомых, а я, сославшись на мигрень, возвращаюсь в гостиницу, в свою комнату, где маленький чёрный Тоби всегда покорно лежит у моих ног; меня беспокоит собственная судьба, я всем недовольна, меня унижает та некрасивая услуга, которую я оказала своей золовке.

А Ален ни о чём не догадывается! И я улыбаюсь недоброй улыбкой при мысли, что он очень плохо знает и меня, и свою любимую сестру. Я начинаю ненавидеть Арьеж, где моя собственная жизнь предстала передо мной в столь грустном свете, где весь Человеческий род, когда я сужу о нём по крошечной горстке отдыхающих, выглядит жалким и смехотворным… Мне наскучило наблюдать за ними. Утром на молочной ферме мимо меня вереницей проходит слишком много уродливых, наспех нарумяненных женщин, слишком много циничных и похотливых мужчин, похотливых или безмерно уставших, ведь там появляются и любители игры в баккара, мрачные, осунувшиеся, позеленевшие после бессонной ночи, с глазами, налитыми кровью. Они идут развинченной, вялой походкой людей, привыкших засиживаться за игорным столом до рассвета, а «шарниры», как говорит Марта, не только из-за артрита теряют свою подвижность.