Елена Рахманова - Клин клином

Когда дверь за четой Мгеладзе захлопнулась, Ксюша высунула голову из-за шкафа и констатировала:

– Унесла нечистая.

– Слава тебе господи, – ответил ей кто-то.

– А ты, Надька, молодец, – восхищенно произнесла Татьяна. – Я бы так ни за что не смогла. Еще расплакалась бы у всех на глазах, а то и заявление об увольнении тут же на стол Жеже шмякнула.

– Ну, о заявлении говорить пока преждевременно, – ответила Надежда и сама подивилась тому, насколько легко ей далась встреча с Ладошей. Словно мушку с рукава стряхнула или тополиную пушинку с челки сдула.

Нет и не было такого человека в ее жизни. Зато есть другой. А это была проблема уже совершенно иного свойства. Тут не отмахнуться от человека хотелось, а совсем наоборот – запустить в него коготочки и не отпускать от себя как можно дольше, возможно – всю жизнь. Просто поразительно, к насколько противоположным выводам может прийти женщина в сходных ситуациях. Однако пока еще это было только на уровне подсознания…

Дома Надежда, разбирая сумку, наткнулась на книжечку, которую машинально прихватила с собой. Маленькая, тоненькая, с забавными картинками – то, что требуется в долгой дороге. Однако Надежда так ее и не раскрыла – не до того было: сначала пыталась справиться с ворохом эмоций, потом с девятым валом мыслей. Но розоватое, с зелеными уголками «Похвальное слово Глупости» дождалось своего часа.

– Сейчас почитаем, – сказала девушка, забираясь вечером в постель. – Самое время дать голове отдохнуть.

Она настроилась на легкое развлекательное чтение. К чему же еще, раз сам автор книги по имени Эразм Роттердамский предлагал к прочтению «шутки… ученые и не лишенные соли», как сам же и написал в обращении к своему приятелю Томасу Мору. Ну, этого англичанина Надежда смутно помнила по урокам истории в школе. Что-то там связанное с реформацией католической церкви. И жили тогда еще некие Лютер и Кальвин.

Одно имя цеплялось за другое, вытаскивало на свет божий название страны или событие, которое хотелось освежить в памяти. И так могло продолжаться до бесконечности – это Надежда сразу уразумела и желание отыскать и полистать «Энциклопедический словарь» пресекла в корне.

– Нет, не быть мне коммунистом, возникни у меня вдруг такое желание, – со вздохом констатировала она, вспомнив найденный во время школьного субботника за шкафом в учительской выцветший плакат с изречением: «Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». – Их вообще, согласно этому постулату дедушки Ленина, быть не может. Не по силам справиться с подобным объемом знаний ни одному нормальному человеку.

Так что на сегодня Надежда собиралась ограничиться текстом Эразма Роттердамского из Нидерландов и картинками Ганса Гольбейна Младшего из Германии. Про последнего она еще раньше навела справки у Владимира.

Однако уже с первых слов Надежда поняла, как далеко многим современным интеллектуалам или людям, опрометчиво причисляющим себя к таковым, до автора книги. «Нет ничего забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью» – одна эта фраза многого стоила и из уст Надеждиного современника прозвучала бы страсть как остро и актуально. Дальше – больше. Вот уж поистине и широта охвата тогдашней действительности, и едкий ум, и жесткая сатира не только на быт и нравы тогдашних людей, но и на, казалось бы, святая святых того времени – высшее духовенство, коронованных правителей, святых апостолов и даже самого Иисуса Христа.

«Да этот Эразм даст фору любому из нынешних диссидентов, – не без удивления отметила Надежда. – Причем многие его высказывания ничуть не устарели. Интересно, что ему за это было, помимо прижизненной славы?»

Но были и другие фразы, которые сильнее задевали не ум, а сердце девушки. И тут уж она сознательно старалась не замечать ироничных комментариев автора. «…Кто страстно любит другого, тот живет уже не в себе, но в любимом предмете, и чем более он от себя удаляется, дабы прилепиться душою к этому предмету, тем более ликует».

«Я прилепилась к Ладоше, я растворилась в нем, забыв о себе, – и была жестоко наказана. Но я опять во что бы то ни стало хочу испытать это чувство любовного томления и неистовства страсти, только «предмет», который упоминает нидерландец, отныне нужно выбирать с умом, – размышляла она. – Сердце иной раз бывает так непростительно доверчиво, поэтому прежде стоит включить мозги, а потом уже преподносить себя на блюдечке с голубой каемочкой».

В этих рассуждениях все было прекрасно, за исключением одного – «предмета». А что, если он включит мозги и этим ограничится? Ну на что ему девица, которая лихо рассуждает о развитии экономики в слаборазвитых, развитых и прочих странах, но только совсем недавно узнала о существовании такого талантливого русского художника, как Рокотов. Как этот «предмет» «удалится от себя и прилепится душой» к столь ограниченной особе, с которой и поговорить-то не о чем?..

Дом опустел и словно бы погрустнел. А может, это солнце все больше пряталось теперь за тучами и не отсвечивало радостно в чисто вымытых стеклах…

Богдаша, несмотря на обещание навещать друзей, безвылазно торчал то в церкви, то дома у отца Федора. Филипп же ни с того ни с сего вдруг стал все чаще и с неожиданной тоской вспоминать жену Юльку и двух малолетних отпрысков, таких очаровательных и пухленьких, что хоть пиши с них ангелочков.

– Смотаюсь-ка я в Зеленоград, к своим, – сообщил он как-то за завтраком Владимиру, смущенно глядя мимо него.

– И надолго?

– Да нет, на недельку-другую.

– Ну-ну, – произнес Владимир, и стало ясно, что он не верит ни единому слову приятеля. – Передавай от меня Юльке привет, поцелуй своих пацанчиков. Если надумаешь все-таки вернуться, звякни.

– Само собой, – заверил его Коржик и, как совсем недавно Богдаша, поспешил собрать свои нехитрые пожитки.

Словом, со следующего дня Владимир остался один в доме. Порой он наведывался в чулан, где хранились их общие приобретения. Перебирал, так и сяк вертел в руках и понимал, что они перестали его волновать, хотя среди них попадались весьма занятные, а порой и редкие вещицы. Взять хотя бы огромную фарфоровую лохань с узорным краем, расписанную водорослями и всякой речной живностью. В восемнадцатом веке в таких держали живую рыбу и раков.

Однако большую часть времени Владимир проводил наверху, в комнате Надежды. Вспоминал, как, будучи сильно навеселе, завалился в постель, не подозревая, что там уже лежит замершая от ужаса молодая девушка. Как увидел ее в галерейке – халатик много выше колен, на голове пакет со смешной надписью. И опять она бросилась от него, как испуганный кролик. Затем был эпизод с привидением. Владимир как наяву видел помертвевшую и оседающую на пол Надежду. Хорошо хоть успел ее подхватить. И наконец, этот проклятый разговор, который девушка, видимо, слышала от первого слова до последнего.

Ну и что хорошего она могла о нем теперь думать? Ровным счетом ничего. Конечно, на ум приходили и их посиделки за книгами, и его вдохновенные, подкрепленные восторгом в ее ясных серых глазах разглагольствования о великом и вечном искусстве, и разгадывание тайны портрета, так и оставшейся нераскрытой, но привнесшей в их отношения волнующий флер романтической одухотворенности и чувственности. Но разве она вспомнит об этом хоть на минуту после того, как реальная действительность предстала перед ней в столь непотребном, откровенно пугающем виде?

И участником каждого эпизода, как назло, обязательно оказывался он. Даже ее чудесное спасение им от «потустороннего» Богдаши теперь наверняка воспринимается Надеждой как хорошо отрепетированный спектакль.

Что имеем – не храним, потерявши – плачем. «Как верно сказано», – размышлял Владимир, прекрасно понимая, что осознать сие можно только после того, как потеряешь. И никак иначе. Он и не предполагал, насколько глубоко вошла в его жизнь эта девушка со светлыми шелковистыми волосами и широко распахнутыми доверчивыми глазами. Казалось, он помнит все их случайные и неслучайные прикосновения, все слова, сказанные друг другу, даже интонации, с которыми эти слова были произнесены. Ему не хотелось думать ни о ком, кроме нее.

– Как сделать так, чтобы все стало по-прежнему? Вернулось на круги своя? – вопрошал себя Владимир и чувствовал, что голова его пухнет от беспрестанно бегающих по кругу одних и тех же мыслей. – Вам-то хорошо двоим, – с завистью говорил он тогда, глядя на портреты на стене.

И действительно, дама в сером платье и молодой человек в зеленом мундире явно обрели друг друга… и замкнулись в своем мирке, полном умиротворения и покоя. Да, конечно, подражая записному искусствоведу, Владимир мог бы поведать возможным слушателям о будто живом, дышащем фоне, из которого выступает одухотворенное лицо девушки, о плавно текущих линиях головы, плеч и продолжающихся в опущенной руке с розой, осыпающей блеклые лепестки, о серебристом колорите, о гармонии цвета. Наконец, о проникновенном взгляде темных миндалевидных глаз, в которых отражается…

– Черт, отражается то, что им хорошо вдвоем! Здесь и сейчас! Как бы плохо, тоскливо, одиноко, грустно им не было прежде! – в сердцах воскликнул он. – Так что скажи, милая, спасибо за то, что меня посетило… черт знает что посетило, но я преподнес тебе твоего вот уж действительно долгожданного возлюбленного на блюдечке, точнее, на куске холста!

В этот момент по портрету, на миг выглянув из-за туч, скользнул золотой луч солнца, и взгляд девушки чудесным образом потеплел, а по ее губам будто скользнула еле уловимая благодарная улыбка.

– Чур меня, – пробормотал потрясенный художник и, на всякий случай не спуская глаз с портрета, бочком, бочком поспешил из комнаты. – Чур меня…

Решение созрело, едва Владимир спустился вниз. Адрес и телефон Надежды он узнал накануне, причем довольно легко. Мария Семеновна не сочла нужным скрывать эти сведения, полагая, что постояльцы, о которых Надюша в последнее время говорила исключительно благосклонно, имеют право их знать. Девушка уехала так поспешно, а двоим молодым людям тоже, как назло, приспичило покинуть дом. Мало ли что важное они собирались ей сообщить. К тому же третий из них – Богдан – перебрался на жительство к отцу Федору и взялся за реставрацию местной церкви, что невольно повысило его статус среди тамошнего населения и облекло доверием.