– Пустое это занятие, – вздохнула Надежда, захлопывая тетрадь. – Задачка оказалась мне не по плечу. Столько материала перелопатила, выписывала, сличала, сопоставляла, и все без толку.

– Ну, как дело продвигается, барышня? – осведомился Михалыч, под лязг железной двери появляясь в архиве.

– Никак не продвигается, – буркнула ему в ответ «барышня». – Сил моих больше нету сидеть в этой вечной мерзлоте. Ну хоть что-нибудь нашла бы, а то ведь ничего. И как это люди всю жизнь в архивах проводят, с ума сойти можно, честное слово.

Михалыч покосился на вожделенные валенки на ногах девушки и, неловко потоптавшись, впервые полюбопытствовал:

– А чего ищете, если не секрет?

– Какой там секрет, – махнула рукой Надежда. – У меня дома на стене висит портрет…

– В Москве, что ли?

– Почему в Москве? Здесь, в Коврюжинске.

– А вы разве из местных? Не больно похожи-то. Да и мне говорили, что вы московская.

– Да, я московская, правильно вам говорили, – покорно ответила Надежда.

– Так где портрет-то висит, здесь или там?

– Здесь, здесь. В доме моей тети Нилы.

– Неужто Неонилы Порфирьевны Ивановской? Царствие ей небесное. – И старик осенил себя крестным знамением.

– Ну да.

Неожиданно выяснилось, что Михалыч умеет улыбаться.

– Так бы сразу и сказала, а то то одно, то другое. Совсем мне голову, старому, задурила. Раз Неонила Порфирьевна тебе теткой приходилась, то, стало быть, ты ее племянница, та, что шибко ученая, в столичном институте работает…

– Все верно. – Надежда стала уже изнемогать от этого никчемного разговора. – Пожалуй, на сегодня с меня хватит, – сказала она, поднимаясь.

Не тут-то было. На Михалыча, наоборот, напала словоохотливость.

– Так что там с портретом случилось? – спросил он, присаживаясь с боку у стола и подпирая подбородок рукой.

– С ним ничего не случилось. Он знай себе висит на стенке, как его повесили, наверное, лет двести тому назад, если не больше…

– Ты подожди, не спеши, – остановил старик Надежду, явно собравшуюся покинуть архив и оставить его одного. – А портрет-то чей? Почему он тебя так заинтересовал?

Девушка поняла, что чем обстоятельнее удовлетворит любопытство Михалыча, тем быстрее покинет это холодное неприветливое помещение.

– Портрет молодой женщины в сером старинном платье, – начала она, всем своим видом выражая досаду и нетерпение. – Написали его, наверное, веке в восемнадцатом или в самом начале девятнадцатого. Во всяком случае, так считает один мой знакомый художник…

– Это тот, который пижон? – прервал ее Михалыч. – Ну, с бородкой и с платком на шее… Или тот, который себе на уме? Вроде и одевается небрежно, и ходит чуть вразвалочку, а девки ему вслед все глаза проглядели. И заметь, он все это прекрасно видит, только ему как бы нет до них никакого дела…

Надежда так и села обратно на стул, благо не успела от него далеко отойти.

– Как это – все глаза проглядели?

– Да вот так. – Михалыч снял очки, до предела вытаращил свои близорукие стариковские глаза и вывернул тощую шею под немыслимым углом, словно следил за кем-то ускользающим из поля его зрения. Потом он выпрямился и водрузил очки на нос. – Значит, Володька.

– Да, он, – подтвердила Надежда и почему-то покраснела, как если бы ее уличили в чем-то неприличном.

– Так что у нас дальше с этим портретом? – вернулся старик к прерванной теме разговора.

– Да ничего особенного. Просто хотела выяснить, что за девушка на нем изображена.

– А зачем?

– Просто интересно! – выкрикнула Надежда, теряя всякое терпение, и снова вскочила на ноги. – Интересно, и все тут!

– И выяснила? – как ни в чем не бывало произнес ее собеседник.

– Да нет же! Неужели не ясно?

– А что же ко мне не обратилась?

– С какой стати? Я была уверена, что сама справлюсь.

Михалыч стал похож на римского триумфатора, въезжающего в покоренный город. Даже вроде в плечах раздался и ростом стал выше.

– Но ведь не справилась, сдалась. Всё вы, молодые, стараетесь получить с наскока да по-быстрому. Раз, два – и готово! Трудиться вдумчиво не умеете. Терпения и усидчивости ни на грош.

– Ну, это не про меня, – заявила Надежда и собралась было испепелить старика высокомерным взглядом, как вдруг в ее мозгу словно щелкнул тумблер переключателя. – Неужели вы мне помочь можете? – спросила она, существенно понизив тональность и всем телом подавшись к старику.

– Да как сказать, – неопределенно пожал плечами Михалыч и стал разглядывать некогда беленый, а ныне в серых разводах от протечек сводчатый потолок.

Надежда умоляюще сложила руки перед грудью:

– Миленький Виктор Михайлович, ну, пожалуйста, расскажите, что знаете, про портрет!

– А ежели я ничего не знаю, тогда как?

– Сердцем чувствую, что знаете, – продолжала просить Надежда. – А меня он будто околдовал. Так и кажется, что девушка эта мне что-то сказать хочет, а не может. Я просто извелась вся. Может, предание какое существует и только вам одному о нем известно, а?

Михалыч медленно поднялся на ноги и, милостиво кивнув, произнес:

– Ну ладно, пошли ко мне, а то здесь действительно заледенеть можно. С моим радикулитом только тут и рассиживаться.

– Ой! – воскликнула Надежда, поспешно скидывая с ног казенные валенки. – Наденьте, пока они теплые. Простите, что не подумала!

– Чего уж сейчас надевать-то, все равно уходим. Ты только все свои листочки забери. Может, для чего-нибудь и они сгодятся. Я же не всемогущий, могу и запамятовать какую детальку.

Надежда суетливо запихнула стопочку исписанных листов в анилиново-желтую прозрачную папку, схватила похожую на торбу матерчатую сумку и устремилась за стариком. Тот уже открыл металлическую дверь и гремел ключами снаружи, выбирая нужный.


В низеньком жилище Михалыча было не понятно, что считать мебелью: диван, буфет, стол с четырьмя стульями, секретер, огромное потертое кресло или множество аккуратных, перевязанных веревкой стопок газет, снабженных ярлыками с надписями. Уж места последние занимали ничуть не меньше. А кое-где на верхних стопках даже лежали вышитые гладью и крестом салфетки и дорожки, которые теперь днем с огнем не сыщешь. Посему, считай, скоро они опять войдут в моду.

– Я пойду чайку поставлю, – сказал Михалыч, пропуская девушку вперед. – А то ты небось замерзла в архиве.

– Есть немного. Спасибо, – кивнула Надежда, с интересом оглядываясь по сторонам.

Судя по фотографиям на стенах и на буфете, Виктор Михайлович Ухоботов не всегда жил один, и этот факт ее порадовал. Существование беспризорных детей, одиноких стариков и бездомных животных очень огорчало Надежду, но не в ее возможностях было решить эту проблему. Посильная же помощь девушки, ну, там покормить ничейную кошку у подъезда или в универсаме дать денег старушке, которой не хватает на хлеб или молоко, была каплей в море.

– Я вижу, вы тут уютно устроились, – сказала Надежда, когда Михалыч внес в комнату эмалированный чайник, заварочный и под мышкой металлическую коробку из-под печенья, в которой, как оказалось, были аккуратно уложены вафли, пастила и лимонные дольки – всего понемногу.

– Что верно, то верно, – ответил старик и попросил девушку достать из буфета любую чашку, какая ей приглянется.

Надежде приглянулась кружка с видом Царь-пушки. Себе Михалыч налил чай в хрустальный стакан с серебряным подстаканником, который стоял на столе.

– Угощайся, – предложил он, пододвигая девушке металлическую коробку.

Надежда поблагодарила и взяла пастилу, но ей не терпелось поскорее приступить к расспросам. А когда подходящий момент настал, она растерялась, не зная, с чего начать.

– Значит, тебя интересует, кто изображен на портрете, висящем в доме твоей тетки Нилы, – начал Михалыч, отставляя пустой стакан.

– Да, – кивнула Надежда.

– Знаю я этот портрет, знаю. Только наверняка тебе о нем никто не скажет. Можно только предполагать. Была у Эдуарда Петровича такая версия…

Она не сразу сообразила, что Эдуард Петрович – это муж ее тетки, человек образованный и краевед-любитель. Надежда его практически не помнила, он умер, когда ей едва исполнилось три года.

– Простите, – перебила старика девушка. – Вы что же, были с ним знакомы?

– Не просто знакомы, а дружили. Оба войну прошли, оба историей увлекались. Это нас и объединило. Да и наши дражайшие половинки сошлись характерами, и чуть что мы ходили друг к другу в гости. А уж угостить они могли, – Михалыч завел глаза к потолку, – не чета нынешней покупной еде, даром что в магазинах тогда пусто было…

Если бы не портрет с его тайной, Надежда с удовольствием послушала бы воспоминания старика. Но он и сам понял это. Кашлянул и сказал:

– Однако об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас вернемся к нашим баранам, как говорят французы.

Освободив стол от остатков чаепития и смахнув крошки, Михалыч достал из секретера так называемую общую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете советских времен, вторую тетрадь потоньше и несколько фотографий.

– Вот, смотри, – сказал он, выкладывая все это перед Надеждой. – Это перевод на современный русский язык дневника помещика Самойловича, который ты видела… Да не радуйся ты так, – осадил Михалыч девушку, которая дрожащими от нетерпения руками потянулась к коричневой тетради. – Ничего интересного, кроме обрывков записей бытового характера, тут нет. Нас с Эдуардом Петровичем, правда, заинтересовало упоминание о каком-то там племяннике из Санкт-Петербурга, который, похоже, не шибко часто радовал своим появлением коврюжинскую родню…

– Вот-вот, и меня он тоже заинтересовал, – закивала девушка.

– С чего бы вдруг? – удивился Михалыч.

– Что, если его фамилия тоже на «С» начиналась – Самойлович? А имя, к примеру, на «К». Получается К. и С., как на медальоне, что держит в руке девушка на портрете. Да и племянники, как правило, бывают молодыми, так ведь?