Там находилась сестра Тереза с отчаянно воющей Авророй на руках, а у дальней стены ходил взад-вперед Шарль д'Ориак. Уловив в ее глазах ужас и поняв, как она потрясена, он удовлетворенно улыбнулся.

— Ребенок голоден, — сказала монахиня, протягивая ей младенца.

Магдален поглядела на свои руки. Она не могла коснуться ребенка, пока на ней была эта невообразимая грязь. Не сказав ни слова, она зашла в гардеробную. Вода в кувшине оказалась холодной, но Магдален начала отскребать руки, преодолевая изнеможение — не столько физическое, сколько душевное. Отмыв руки, она взяла Аврору и пристроила ее на коленях, не замечая уже ни грязных ног, ни замаранного жижей подола. Когда ребенок ухватил грудь, невольное умиротворение овладело ею. Она старалась не глядеть на кузена, в упор изучающего ее. По мере того как ребенок насыщался, чувство реальности вновь начинало возвращаться к ней.

Когда ребенок утолил голод, а она более менее пришла в себя, Шарль д'Ориак снова открыл дверь.

— Уведите ее вниз.

Двое солдат вошли в комнату.

— Нет!.. Пожалуйста!.. Я не могу!.. — она услышала свою мольбу, но ее уже тащили куда-то, и ничего нельзя было сделать, ничем себе помочь.

Кузен дотронулся до щеки, на которой горели следы от ее ногтей, и молча посмотрел ей вслед.

Стражники отвели ее обратно вниз и вновь бросили в кошмарную тьму — без времени и границ.


В десяти милях от Орлеана лежало в канаве полуразложившееся тело посыльного, который должен был доставить в Каркассон сообщение о том, как закончился поединок между Эдмундом де Брессом и Гаем де Жерве. Труп валялся там, куда его бросила шайка воров, и новости, которые он должен был принести, навсегда оказались похороненными в почерневшем от солнца и ветра черепе.

Под покровом ночи люди Гая де Жерве и Эдмунда де Бресса без всяких церемоний и шума соединились с отрядом Кортни Дюрана недалеко от крепости. Поскольку никаких знаков отличия на них не было, поутру дозорные на башнях Каркассона остались совершенно спокойными, поскольку разбойничья армия, состоявшая на службе у де Боргаров, разбила здесь свой лагерь уже два дня назад.

17

Ноющая боль в суставах неожиданно прошла, уступив место тяжелому оцепенению. Ноги потеряли всякую чувствительность, окоченев в ледяной воде, в которой Магдален стояла по щиколотку. Какое-то время она еще чувствовала, как что-то ползает внизу, задевая юбку, но затем окончательно впала в беспамятство, время от времени ощущая только холодное стальное кольцо в руке. Когда крышка люка поднялась, она не могла двигаться, и стражники вынуждены были спуститься, чтобы разжать ее судорожно вцепившиеся в кольцо пальцы.

Ноги не слушались Магдален, и висели, судорожно скрюченные, пока стражники тащили ее по переходам и лестницам. В конце концов один из стражей взял ее на руки, и она, безвольная, только бессмысленно глядела на стены и потолок.

День был в разгаре, и, оказавшись в келье, она зажмурилась от солнечного света, и комната, еще вчера казавшаяся ей темной и мрачной, теперь была словно залита светом. Еще за дверью она услышала плач и крики Авроры, и тело ее мгновенно соединилось с сознанием. Вместе с сознанием вернулись страх и понимание невозможности оградить себя от нового пребывания в подземелье, если тюремщики решат опять ее туда отправить. Поэтому, повинуясь женскому инстинкту, она не показала вида, что пришла в себя, и оставалась вялой и неподвижной вплоть до того момента, когда стражник внес ее в келью.

Сестра Тереза ходила по комнате, укачивая ребенка и безуспешно пытаясь унять его рев, от которого у человека, непривычного к маленьким детям, могли бы лопнуть барабанные перепонки. Кроме монахини никого не было.

— Положите ее на постель, — велела сестра Тереза. — Ей надо кормить ребенка.

Магдален почувствовала, как ее кладут на кровать, но глаз по-прежнему не открывала. Сестра Тереза, расшнуровав платье, приложила ребенка к груди матери и торопливо взбила подушку за ее спиной.

— Теперь садись, — сказала она нетерпеливо. — Твой ребенок проголодался.

Магдален стоило немалых усилий удержать себя, чтобы не броситься к ребенку; она оставалась лежать, по-прежнему делая вид, что она в обмороке.

Стражники вышли из кельи, а сестра Тереза озадаченно посмотрела на неподвижную мать и беснующегося ребенка. Затем, надменно пожав плечами, как бы давая понять, что она сделала все, что могла, монахиня удалилась.

Магдален услышала звук глухо задвигающегося засова, и секундой позже она уже держала в руках ребенка, целовала его, как безумная, а Аврора, ничего не понимая, продолжала тыкаться носиком в поисках груди. Магдален вынула грудь, отчаянные вопли перешли во всхлипывания, и в комнате воцарилась тишина.

Мозг Магдален работал с предельной ясностью. Ноги начали оживать — их словно пронзили тысячи иголок, мышцы скрутило судорогой. Если ее каждый раз приводят кормить ребенка, значит, заключение в темнице следует скорее всего рассматривать как воспитательное средство, возможно, и даже вероятнее всего — как месть кузена за расцарапанную в кровь щеку. Преподнеся ей урок, он перейдет к следующему этапу своих действий, но для этого необходимо, чтобы она мало-мальски пришла в себя, а это означает, что, изображая состояние прострации, она сможет выиграть час-другой для… Для чего она пока не знала, и кроме того, на нее накатила такая усталость, что, она провалилась в сон. Когда через час с небольшим сестра Тереза вернулась, она нашла женщину тихо спящей рядом с уснувшим ребенком. Разбудив Магдален, монахиня сказала, что принесла еду, но девушка несмотря на то, что не ела почти сутки, есть отказалась. Тем не менее она, пошатываясь встала с постели, вымыла Аврору, положила ее в колыбель и поплелась в латрину за гардеробом. Каждым своим движением она подчеркивала, какую невыносимую боль ей приходится преодолевать и, вернувшись, рухнула в постель и закрыла глаза. Потоптавшись и явно не зная, что ей делать, монахиня вышла.

Оставшись одна, Магдален быстро поела оленины и сделала несколько глотков вина. Сразу же в жилах заиграла кровь и настроение поднялось, хотя для этого приходилось всячески отгонять мысль о том, что с ней будет, если ее опять отведут в подземелье.

С небольшими перерывами она проспала весь день, просыпаясь, только чтобы покормить ребенка, а когда в комнату входили, лежала, не открывая глаз и не шевелясь, только чуть постанывая, как бы сквозь сон. Она чувствовала, что на нее смотрят, но, поскольку она нарочно не умывалась и не причесывалась, невидимые посетители снова уходили.

Шарль д'Ориак пожаловал под вечер. Он специально дал ей побыть одной, чтобы непокорная пленница могла лучше почувствовать разницу между заточением в темнице и — пусть относительной — но свободой; отдохнув, она вновь не захочет отправляться в холод, слякоть и темноту, и тогда… Он уже предвкушал, как уже к первому утреннему лучу строптивица наконец-то сдастся.

Но он оказался совершенно не готов к тому, что обнаружил: Магдален лежала на постели точно такая же, как и утром — в грязной, вонючей одежде, с растрепанными волосами, с немытым черным лицом. Ее глаза будто остекленели.

— Святой Иисус! Почему ты лежишь в таком виде?

Она не отвечала, и глаза ее безжизненно смотрели в потолок. Шарль подошел к кровати и, взяв Магдален за подбородок, вгляделся в лицо. Глаза у нее оставались такими же пустыми и тусклыми. Неужели он переборщил? Ему хорошо было известно, что в какой-то момент жертва перестает ощущать, и тогда она как бы ускользает от своего мучителя, впадая в бессознательное состояние. Но он никак не ожидал, что Магдален может сломаться так скоро. Подойдя к дверям, Шарль окликнул сестру Терезу.

— Давно она в таком состоянии?

— С утра, как принесли. Она смогла лишь покормить ребенка.

— Она что-нибудь говорила?

— Нет, милорд.

Он вернулся к постели. Магдален лежала все такая же безразличная ко всему, будто совершенно не понимала, что речь идет о ней.

— Вымойте ее, — приказал он. — Я приду позднее.

Магдален не сопротивлялась, но была как манекен пока сестра Тереза и служанка стаскивали с нее запачканную одежду. Она позволила вымыть себя, расчесать спутавшиеся волосы, облачить в свежую льняную рубашку и широкое, свободное платье. Все это время она сохраняла полное безразличие и как будто бы не испытывала никакого облегчения от того, что смогла избавиться от грязи и затхлых запахов подземелья. Усадив ее в кресло перед камином, они принесли ей ребенка, а затем сунули в руки миску с бульоном и кружку с вином. Подчинившись их увещеваниям, она начала вяло жевать.

Совсем стемнело, когда вернулся двоюродный братец. Магдален все еще сидела в кресле, безвольно уронив руки; свечи на столе успели погаснуть и вовсю чадили, но она, видимо, не замечала темноты.

Шарль высек огонь из кремня и снова зажег свечи. Магдален даже не шевельнулась.

— Итак, кузина, — сказал он, приближаясь со свечой в поднятой руке, так, чтобы лучше видеть ее лицо. — Посмотрим, как ты ответишь на мои поцелуи этой ночью.

Он обхватил ее лицо руками и прижал свои губы к ее рту. Она не шевельнулась, холодная и неподвижная, как мраморная статуя. Внезапно он отпрянул от нее и бросился к двери с криком:

— Отведите ее вниз!

У Магдален чуть не остановилось сердце. Она проиграла! Но, невзирая на страх, Магдален осталась неподвижной куклой, тупо уставившейся глазами в пол. Шарль пытливо всматривался в ее лицо, пытаясь найти признаки волнения или страха — ответ на его внезапную команду, но никаких изменений в ее позе или выражении лица так и не увидел. Когда двое стражников подошли к креслу, он жестом приказал им остановиться. Если ее прострация не поддельна, то в следующий раз она вернется из подземелья окончательно сошедшей с ума, а значит, станет для них совершенно бесполезной. Едва ли Бертран одобрит подобное рвение, поэтому рисковать не стоило.