— Теперь оставьте меня. Я побуду одна.

Служанки удалились. Магдален сидела у окна, покачивая колыбель Авроры. Назревало что-то страшное, и на этот раз речь шла не просто об ее испорченном настроении, с которым она безуспешно боролась последние недели. Она все еще пыталась собрать воедино все душевные и физические силы, когда вошел Эдмунд. Лицо его было мертвенно-бледным. Магдален, как всегда, спокойно приветствовала его, словно не замечая той отчаянной надежды услышать от нее заверения, что она ни в чем не виновата, которая светилась в его глазах.

— Зачем ты ходила в часовню? С ребенком, да еще в полночь? — голос его звенел от боли.

— Я уже говорила тебе, что Аврора никак не могла уснуть, — сказала она, — и надеялась, что прогулка пойдет ей на пользу.

— Прогулка в часовню?

— Я ощутила потребность в утешении.

— Утешении милорда де Жерве?

В ту ночь она не нашла утешения у Гая, а потому сейчас покачала головой и чистосердечно ответила:

— Нет.

— Но он был там? — спросил Эдмунд, разведя руки и сжав кулаки, то ли бессознательно угрожая ей, то ли под влиянием какого-то другого чувства, которое она не могла определить.

— Я не знала, собирается ли еще кто-то в часовню, — начала Магдален, но ее глаза говорили совершенно иное. Она поклялась Гаю на мощах Святого Франциска, что никогда не откроет Эдмунду правды, и она исполнит обещание, но что она может поделать, если глаза ее не способны лгать?

Схватив Магдален за плечи, Эдмунд заставил ее подняться.

— Он был там!

— Эдмунд… Эдмунд, пожалуйста, не говори так, — услышала она свой шепот, ощущая, что повисла над самой бездной.

— Зачем ты брала моего ребенка в часовню в полночь, если шла на свидание с де Жерве? — Его пальцы так стиснули ее руку, что та онемела.

В колыбели зашевелилась Аврора, всхлипнула сквозь сон. Внезапно Эдмунд отпустил Магдален, нагнулся к люльке и пристально посмотрел на спящего младенца.

— Чей это ребенок? — В его голосе было столько боли, что Магдален, даже в ее полуобморочном состоянии, захотелось немедленно броситься к нему, успокоить, утешить, но пока она лихорадочно подыскивала нужные слова, Эдмунд уже повернулся к ней и глаза его были как два пустых бездонных колодца. — Да будет навеки проклята твоя черная душа! Чей это ребенок?

Ее руки бессильно упали вдоль тела.

— Скажи мне, что дочь не моя, ну, скажи же, черт тебя побери! — его голос упал до шепота, но боль оставалась все той же, неугасающей. Но она ничего не могла ответить ему, потому что поклялась не делать этого. Она лишь беспомощно стояла на месте, молчаливая, не вправе подтвердить и не в силах опровергнуть его сомнения. Между тем Эдмунд ожидал слов, и ее молчание лишь растравляло его рану, более глубокую и мучительную, чем та, которая остается от кинжала или меча. Но вид спящей девочки смущал Эдмунда, и он вытолкал Магдален в спальню.

— Скажи мне, что она не моя!

— Я ничего не могу сказать, — прошептала она.

Эдмунд ударил ее по липу, но Магдален понимала, что это еще не самое худшее. Потом он кинул ее на кровать и, зверея от мысли, что другому она дала то, в чем так долго отказывала ему, силой овладел ею, но и это было не самым худшим. Когда его ярость истощилась, излившись страстью, он откатился в сторону, заглушая рыдания подушкой, а она тихо лежала рядом, искренне сострадая ему, но отчетливо понимая, что всякое сочувствие в эти мгновения лишь взорвет его еще больше.

Через несколько минут он вскочил с постели, зашнуровал рейтузы на бедрах и зажег свечу. Желтый, колеблющийся огонек осветил комнату. Вернувшись к постели, он поднял свечу вверх и, не мигая, поглядел в ее серые глаза.

— Ты меня предала, — глухо проговорил он — Но главный предатель Гай де Жерве. Он вероломно спал с моей женой, подарил мне ублюдка, и за это я его убью!

— Боже, Эдмунд, все не так, — сказала она тихо. — Он не совершал вероломства. Он, как и все, полагал, что ты мертв. Если тебе так нужно, излей свой гнев на меня, убей меня, а не его.

— Я убью его! — прервал Эдмунд. — Мы честно сразимся, и один из нас должен будет умереть.

С этими словами он отвернулся.

— Я перестану быть самим собой, если не отомщу ему!

Внезапным движением руки он задернул занавески балдахина, оставляя ее в мягком теплом уединении, и, распахнув дверь, кликнул пажей и оруженосцев.

Магдален лежала, будто мертвая, слушая, как Эдмунд отдает приказания: подготовить лошадей и собраться для отъезда дружине, пажам и оруженосцам. Все должны быть готовы, поскольку им придется скакать день и ночь, чтобы догнать лорда де Жерве, пока он не покинул Франции.

Что предсказала Сумасшедшая Дженнет одиннадцатилетней девочке в то давнишнее февральское утро? — Настанет день, и ты будешь молиться, чтобы все оставалось по-прежнему, и как бы тебе ни было плохо, будешь молить Бога, чтобы ничего не менялось, из страха, что грядущее окажется во сто крат хуже.

И вот она лежит в постели и готова все отдать, чтобы ничего не менялось: чтобы Гай продолжил свой путь в Англию, чтобы Эдмунд остался с ней, чтобы он не узнал мучительной правды о непреднамеренном вероломстве жены и дяди.

Теперь один из них — Гай или Эдмунд — должен умереть от руки другого. Невозможно было представить себе, что Гай кому-то проиграет поединок. Хотя на стороне Эдмунда молодость и ярость, ему будут противостоять опыт и ловкость, не имеющие себе равных. Но Магдален знала, что Гай не способен убить Эдмунда, даже если при этом задета его честь. Он скорее подставит себя под меч чем будет биться с человеком, которого сам взрастил и доверием которого так подло воспользовался.

Любовь и кровь! — точь-в-точь, как предсказывала Сумасшедшая Дженнет. Ее любят двое мужчин, и из-за их страстной любви должна пролиться кровь!

Магдален пошатываясь встала и подошла к окну. Внутренний двор был озарен факелами, взад и вперед сновали вооруженные люди, трубили рожки. Казалось, была не ночь, а день в самом разгаре. Интересно, как эти люди восприняли приказ хозяина срочно собираться и скакать неведомо куда среди ночи? Едва ли кто-то, кроме, может быть, ближайших соратников, рискнет спросить хозяина, зачем такая спешка, да и тем Эдмунд вряд ли что-нибудь ответит. Мост опустился, затрезвонил колокол. Дружина Эдмунда де Бресса вышла в путь, когда ночь была уже на исходе.

Магдален осталась у окна. После внезапно закончившейся суматохи молчаливая пустота двора зияла как дно колодца. Сердце Магдален сжималось, стоило ей представить себе встречу двух мужчин, любящих ее. Одного из них она и сама любила, так глубоко, что невозможно было выразить словами, другой был ей дорог как искренний друг, и она была бы последней преступницей на свете, если бы пожелала ему зла.

Едва заалело на востоке небо из гостевого крыла замка вышел со своими вассалами и слугами улыбающийся Шарль д'Ориак. Для них уже были подготовлены лошади, и гости оставили замок, даже не попрощавшись с хозяйкой. Казалось, Магдален должна была бы почувствовать величайшее облегчение, но ее горе и ужас затмили все.

Шарль д'Ориак уехал в высшей степени довольный собой.

Его план был гениально прост и в полной мере оправдал себя. Он видел обоих рыцарей в бою, и яснее ясного представлял, что Эдмунд для Гая де Жерве не соперник: последнему не составит никакого труда убить в поединке вспыльчивого, импульсивного племянника. И тогда де Боргары оказываются ни при чем и все шито крыто. А пока муж и любовник леди Магдален заняты выяснением отношений, предмет их спора остается в замке без всякого покровительства и совершенно без защиты. Размышляя об этом, Шарль не мог не улыбаться. Первую стадию операции по похищению Магдален он провел безупречно. Теперь начинался второй, решающий этап.

15

Эдмунд гнал лошадей всю ночь, пока звезды не начали таять на небе. Он никому ничего не объяснил, но его лицо было таким замкнутым и неприступным, что никто и не осмелился поинтересоваться, какая нелегкая понесла его вместе с дружиной неизвестно куда и неизвестно зачем. Отряд оказался небольшим: четверо самых верных его вассалов, их пажи и оруженосцы, которые тянули за собой запасных лошадей.

Эдмунд не знал наверняка, успеет ли нагнать Гая раньше, чем тот достигнет Кале, да это и не имело значения: если бы Гай отплыл в Англию, Эдмунд не преминул бы последовать за ним. Эдмунд должен был встретиться с ним лицом к лицу во что бы то ни стало. Он помнил, однако, что Гай не проявлял особой спешки при отъезде, и вероятнее всего, так же не спеша и ехал, останавливаясь в замках гостеприимных баронов и в придорожных монастырях. Так что, если отряд Эдмунда будет скакать день и ночь, то вполне сможет догнать де Жерве.

На рассвете они ненадолго остановились на постоялом дворе в Руа, хозяин которого им сказал, что отряд всадников в серебристо-голубых нарядах действительно проехал мимо двумя днями ранее, без остановки. Сменив измученных лошадей, Эдмунд и его спутники в полдневную жару продолжили свой путь. Все изрядно устали, только лорд де Бресс оставался все таким же неутомимым; он был одержим, и эта одержимость придавала ему силу и поддерживала его выносливость. Преодолеть за день тридцать миль тогда было делом обычным для путешествующего верхом; примерно так, должно быть, и двигались те, когда они проследовали. При том темпе, который задал Эдмунд, меняя на каждой станции загнанных лошадей на свежих, они могли преодолеть путь вдвое больший.

Но уже под вечер лорд де Бресс понял, что не может и дальше гнать своих людей так же, как себя, и они сделали остановку в придорожной таверне. Воины и слуги уснули прямо на земляном полу, завернувшись в дорожные плащи. Эдмунд же, в запыленной одежде с почерневшим лицом и покрасневшими от бессонницы глазами, нетерпеливо мерял шагами и поглядывал на звезды, ожидая, когда они побледнеют и можно будет снова отправиться в путь. Под утро он ненадолго задремал, сидя на скамье и прислонившись к наружной стене таверны, и проснулся от внезапного чувства, будто делает что-то непозволительное, разрешив себе заснуть и забыть о священном долге — защите чести. Пока он не отомщен, он — рыцарь без чести и не имеет права на телесный или душевный покой.