— Послушай, — сказал я, — она бредит во сне.

Мы вместе подкатились к самой перегородке и прильнули к тонкому дереву, оклеенному обоями, чтобы лучше слышать.

— Да нет же, она не бредит, — прошептала Клеманс, — она читает мою книгу. Тс-с! О, как мне холодно! Укрой меня получше!

Я закутал ее в одеяло, а сверху натянул на нее еще и пуховую перину. Голос, доносившийся до нас из-за перегородки, звучал очень молодо, словно принадлежал не хозяйке гостиницы, а женщине гораздо более юной, читала она так, как читают без подготовки прилежные ученицы у черной школьной доски.

Дорога была обсажена старыми платанами. Казалось, Великий князь заснул на заднем сиденье превосходного сверхкомфортабельного авто. Юная девушка, путешествовавшая автостопом и любезно приглашенная Великим князем в машину, сидела рядом с ним и порой украдкой на него посматривала, но вовсе не седая благородная борода «московита» зачаровала ее, нет, она не могла оторвать глаз от форменной кепки шофера и от его неподвижно застывших широких плеч, видневшихся за опущенным стеклом, отделявшим его от пассажиров. Тонкая струйка пота стекала по его крепкому затылку. Солнце, сиявшее в небе, просвечивало сквозь листву платанов, словно чья-то невидимая рука то раскрывала, то закрывала веер.

— Какая прекрасная погода стоит нынче, — внезапно промолвил Великий князь, словно очнувшись ото сна…

— Начало третьей главы, — прошептала Клеманс. — Она, должно быть, прочла первые две в то время, когда мы с тобой были заняты.

Вдова Леон вдруг умолкла, и мы уже было подумали, что она либо отложила роман, либо заснула и выронила его из рук, но вскоре ее вкрадчивый голос вновь зазвучал в тишине, изредка нарушаемой потрескиванием балок или ступеней.

На лужайке резвились кролики под строгим присмотром павлина, то распускавшего, то складывавшего свой роскошный хвост, проделывавшего это аккуратно и педантично, с видом явного превосходства над своими «подопечными». Лакеи в напудренных париках мелькали с подносами, разнося прохладительные напитки и предлагая их дамам, облаченным в турецкие шальвары.

— Господи, да это конец шестой главы! — изумилась Клеманс. — Она же пропустила целых четыре! Просто проскочила! Читать по диагонали! Ну надо же!

— Я слышал, как кое-кто расхваливал такой метод чтения, — сказал я. — Кажется, это был один из президентов Соединенных Штатов, но сейчас, похоже, вдовушка скачет по книге словно конь по шахматной доске.

Затем до нас донесся какой-то звон, звук был такой, будто бы чашку поставили на блюдце или на тарелку, а потом чтение возобновилось, причем голос звучал все так же монотонно и невыразительно, как и прежде, словно никакое чувство не привнесло в него не только ни единой краски, но и ни единого оттенка.

Княжеская яхта мерно покачивалась на волнах и выделялась своей ослепительной белизной на фоне ярко-синей глади залива. Команда выстроилась на палубе и приготовилась отдать высшие почести тем, кто должен был вот-вот подняться на ее борт. Внизу у наружного трапа стоял словно простой смертный Великий князь и ждал свою возлюбленную, а более всего и с наибольшим нетерпением князь ожидал ребенка, которого она ему родила. Великий князь смотрел, как к яхте приближалась украшенная цветами и лентами лодка, отошедшая от пристани на берегу, от того места, где к небесам возносились круглые золоченые купола-луковки церкви; полдень сиял, серебром отливали водяные брызги, дул легкий ветерок; до Великого князя доносились требовательные крики новорожденного младенца, лежавшего в объятиях кормилицы в пышном белом чепце, сидевшей рядом с матерью младенца, томно и влюбленно смотревшей на князя.

Мы услышали, как книга шлепнулась на пол.

— Она добралась до конца, — сказала Клеманс. — Я сожалею о том, что не настояла на своем, не сохранила ни строчки, которые я посвятила описанию крутой дуги, совершенной моторной лодкой, а также россыпи соленых брызг и хлопьев кружевной пены, взлетевшей вверх, из-за чего Великая княгиня и поднесла руку к глазам, чтобы стереть набежавшие слезы. А Великий князь возомнил, что то были слезы от великого счастья, снизошедшего на нее, он нежно стер их со щек княгини большим пальцем руки, затянутой в белую замшевую перчатку. Нет, не надо было мне сокращать текст, не надо было отказываться от такой концовки!

— Да не жалей ты ни о чем! Ведь ты знаешь, что стиль — это и есть умение сокращать текст, делать необходимые купюры. И мы уже преодолели рубеж в двести тысяч экземпляров. Ты успешно выдерживаешь заданный тобою ритм.

— Правда, я уже подумывала о том, как можно будет использовать эту пару великокняжеских перчаток в продолжении романа. Так вот, я придумала такой ход: княгиня передает их в фонд помощи бедным, их выставляют на торги на благотворительной лотерее, где они и достаются тому, кто предложил наибольшую цену…

— Дорогая, ты похожа на рачительного шеф-повара, у тебя ничего не пропадает даром, и это настоящий талант! Истинный дар!

— Мне что-то холодно, Огюст. Согрей меня.

Я крепко обнял ее, и она, прижавшись ко мне, прошептала:

— Знаешь, эта старая жаба нагнала на меня страху. Нет, правда, она меня напугала. Мои фразы в ее устах походили на старую шкуру, которую сбрасывает змея.

Потом я почувствовал, как Клеманс обмякла и выскользнула из моих объятий, я ощутил, как она отодвинулась от меня. Она заснула. Я не замедлил догнать ее и тоже погрузился в сон. Я так привык к тому, что днем препарировал ее сны и снабжал ее идеями для новых грез и мечтаний, что и по ночам я исполнял все ту же роль исследователя и снабженца, так что мне случалось говорить во сне. Обычно по утрам Клеманс, спавшая очень чутко, повторяла мне все то, что я наболтал за ночь, и чаще всего это было именно то, в чем она так нуждалась и что она понапрасну сама искала в путанице мыслей, вихрем проносившихся в ее мозгу во время приступов бессонницы, мучивших ее все чаще. Мы были тогда так близки, что у нас словно был общий корм, один рот на двоих, одни челюсти, пережевывавшие этот корм, одни органы пищеварения, мы представляли собой некое единое существо, некое подобие кентавра-гермафродита, у которого торс попеременно принадлежал то женщине, то мужчине.

* * *

Клеманс, «вступив в первый контакт» с руководством нашего издательства, в разговоре с главным редактором солгала, но эта ложь была во имя любви и ради любви. Итак, Клеманс «призналась» патрону, всегда высоко ценившему меня и мои знания, в том, что я к ее первому роману якобы не имел абсолютно никакого отношения, что я не сыграл в его судьбе абсолютно никакой роли и т. д. Мое имя фигурировало на ее рукописи в виде традиционной подписи под рецензией, завершавшейся лаконичной фразой: «Прочитано и одобрено; вполне достойно опубликования». Короче говоря, мне предстояло получать причитающиеся мне проценты в качестве литературного агента от доходов, полученных от продаж ее книг. Был составлен контракт на пять ее последующих произведений. Когда мы уже выходили из кабинета, патрон, как оказалось, совсем не дурак, вцепился мне в рукав пиджака и задержал на мгновение.

— Она целуется хорошо?

— Да, прекрасно.

— Ну так воспользуйтесь хоть этим, потому что ее писанину мы отпечатаем тиражом в четыре тысячи экземпляров, и черт меня подери, если мы сумеем продать весь тираж!

Вечером того дня, когда контракт был подписан, он пригласил нас на ужин в одно вошедшее в моду у богемной публики бистро и там вел себя с нами так, будто мы были какими-нибудь родственниками его супруги, прибывшими из бог весть какой глуши, чуть ли не из заброшенной деревушки в Карпатах, но по его движениям, по тому, как он вонзал вилку в мясо, я понял, что он испытывает чувство голода и утолить этот голод он сможет, лишь «закусив» этой роскошной высокой женщиной, которую откопал я… и где? И как? И почему именно я, такой невзрачный, такой заурядный тип, такой простак, у которого уже весь нос испещрен тонкими морщинками? Три томных бледных официанта с красными «бабочками» на тонких шеях ловко сновали вокруг нас, умудряясь не мешать друг другу и в то же время подавать новые блюда и убирать грязные приборы и серебряные горшочки, в которых для нас готовили изысканные яства. Около входа за поблескивавшим белой эмалью фортепиано сидел пианист и наигрывал знакомые мелодии прошлых лет, вполне соответствовавшие колориту заведения, который ему придавали слегка пожелтевшие фотографии артистов, покрывавшие стены зала. Еле заметно ощущавшийся запах скипидара смешивался с запахом сигар и еды; в зале царил мягкий полумрак, и легкая дымка сгущалась вокруг крохотных абажурчиков, составлявших предмет гордости бистро и возносившихся над круглыми столами на одной массивной ножке.

— За здоровье Маргарет Стилтон! За долгую и счастливую жизнь ее романа «Больше, чем любовь»! — провозгласил наш щедрый хозяин после десерта, поднимая маленькую рюмочку с арманьяком.

Но к его великому изумлению, Клеманс выпила драгоценную влагу залпом.

— Да, я знаю, так не делают, — сказала она. — Надо было вести себя как кошечка, осторожненько попробовать, пощелкать язычком, оценить вкус, цвет и запах, облизнуть губки, прищурить глазки и вообще заниматься всякой чепухой, но мне ужасно хотелось увидеть выражение вашего лица.

Моя роскошная женщина расхохоталась, а патрон явно почувствовал, как в глубине его души зашевелились подозрения относительно невинности и простодушия его деревенских родственников, а также и относительно того произведения, которое он согласился на сей раз опубликовать, не веря в его успех.

— Я вас провожу, — сказал он. — Куда вы направляетесь?

— К Огюсту, — ответила Клеманс. — Пожалуйста, постарайтесь избегать улиц с односторонним движением. Подбросьте нас к Институту Франции. Огюст любит ночью немного пройтись пешком, и я тоже.